Я видел в тебе короля без королевства. Я представлял тебя истекающим кровью ружьем. Я видел в тебе принца потерянного рая, прыщавую кинозвезду, гоночный катафалк, нового еврея, хромого бойца штурмового отряда, за которым люди идут в огонь и воду. Я хотел, чтобы горе твое донеслось до небес. Я видел такой огонь, от которого любая головная боль проходит. Я видел, как избирательной системой ты торжествуешь над дисциплиной. Я хотел, чтобы твоя оторопь стала сачком для ловли чудес. Я видел экстаз без веселья и веселье без радости. Я видел, как все сущее меняет свою природу за счет простого развития собственных свойств. Я готов был пожертвовать учением во имя чистоты молитвы. Я многое у тебя отнимал, потому что желал тебе больше радости, чем могла дать моя система. Я понял, что в погоне за совершенством тела можно его изувечить, так и не накачав мускулы.
Кто такой – новый еврей?
Новый еврей это тот, кто изящно сходит с ума. Он подходит к абстракциям как к финансовым операциям, и в результате успешно проводит мессианскую политику, вызывает цветные метеорные потоки и другие погодные явления, которые многие принимают за знамения. Постоянно повторяя уроки истории, он регулярно впадает в амнезию, но сама его забывчивость обласкана фактами, которые он принимает с явным удовлетворением. За тысячу лет он смог поменять цену стигмы , заставив мужчин всех наций стремиться к ней, как к самому желанному сексуальному талисману. Новый еврей – автор канадского чуда, чуда французского Квебека и чуда Америки. Он наглядно доказывает, что страстные желания чреваты сюрпризами. Тайна его оригинальности кроется в сожалении. Он путает карты сторонников ностальгических теорий превосходства черной расы, направленные на сохранение единства. Потерей памяти он утверждает силу традиции, смущая мир собственным возрождением. Он растворяет историю и обычай в безусловном приятии собственного наследия во всей его полноте. Он путешествует без паспорта, потому что великие державы считают, что он не опасен. Способность проникать за тюремные решетки усиливает его наднациональную сущность и льстит его склонности к юриспруденции. Иногда он – еврей, иногда – гражданин Квебека, но при этом всегда остается американцем.
Вот так я тешил себя иллюзиями о нас с тобой, vieux copain – мы оба виделись мне новыми евреями, людьми не без странностей, воинствующими, окутанными тайной, как члены какого-то непонятного нового племени, слухами и сплетнями обреченного на неисповедимость Божественного откровения.
Я послал тебе не ту коробку с фейерверками, которую надо было, причем, должен сказать, это произошло не совсем по ошибке. Ты получил «Панамериканский набор состоятельного брата», который называют самым большим набором из тех, что можно купить, потому что в нем больше 550 разных шутих и фейерверков. Дело в том, что я просто не мог знать, сколько времени будут длиться твои мучения, и потому решил быть к тебе снисходительным. За ту же цену я мог бы тебе послать «Первоклассные демонстрационные фейерверки» – набор, в котором больше тысячи образцов взрывчатой красоты. Я отказал тебе в мерцающем «Электрическом пушечном салюте», добрых старых «Вишневых бомбах», «Фонариках серебряного дождя», «Битве в облаках», которая, разрываясь, звучит на шестнадцать ладов, и очень опасных «Японских ночных ракетах» в банках с выдергивающимся сегментом. Пусть милосердие запишет себе в скрижали, что я сделал это из человеколюбия. К тому же взрывы могли бы привлечь внимание недоброжелателей. Но чем мне оправдать отсутствие «Большого семейного праздника на лужайке» – фейерверка, специально предназначенного для тех, кто не любит грохота? Я обделил тебя и «Музыкальными порхающими фонтанами Везувия», и «Звездным фейерверком с хвостом кометы», и «Цветочными горшками с ручками», и «Большими цветными шутихами», и «Треугольными вращающимися колесами», и «Патриотическими цветами огненного флага». Не держи на меня зла, дружок. Пусть сострадание подскажет тебе, что я сделал это для блага твоего же собственного дома.
Мне хочется внести ясность во все вопросы: об Эдит, обо мне, о тебе, о Текаквите, об а…, о фейерверках с шутихами.
Я вовсе не стремился к тому, чтобы сжечь тебя заживо. Вместе с тем я не мог допустить, чтобы твой исход оказался слишком легким. Против этого восставала моя профессиональная гордость учителя, а также – в какой-то мере – та зависть, о которой я уже писал.
Страшнее может быть другое – то, что я хотел привить тебе иммунитет к опустошенности одиночества регулярными его впрыскиваниями в гомеопатических дозах. Ведь диета парадокса вскармливает скорее циника, нежели праведника.
Может быть, мне надо было пройти этот путь до конца и послать тебе автоматы, замаскированные фейерверками в тех восхитительных контрабандных операциях, которые я проворачивал. Мне бы надо поставить себе диагноз тех, кто родился под знаком Девы: за что бы я ни брался, во всем недоставало чистоты. Я всегда сомневался в том, нужны ли мне ученики и последователи. Я никогда точно не знал, куда меня больше тянет – в парламент или в скит отшельника.
Признаюсь тебе, что никогда толком не мог понять, что такое революция в Квебеке, даже после того позора, который пережил в парламенте. Я просто отказался высказаться в поддержку войны, причем не потому, что я француз или пацифист (об этом речь не идет), а потому, что я устал. Я знал о том, что делали с цыганами, я вполне мог бы достать «Циклон Б», но я был совершенно измотан. Ты помнишь, каким был мир в то время? Он чем-то напоминал огромный музыкальный автомат, наигрывавший мелодию, вгонявшую в сон. Той мелодии было две тысячи лет, и мы танцевали под нее с закрытыми глазами. Мелодия называлась Историей, и нам она нравилась – и нацистам, и евреям, в общем, всем. Мы ее любили, потому что сами сочинили, потому что мы знали, как знал это еще Фукидид, что самое главное в мире то, что происходит с нами самими. История позволяла нам чувствовать себя самими собой, поэтому мы ночи напролет проигрывали ее мелодию снова и снова. Мы ухмылялись, когда старшие ложились спать, мы были рады, что избавились от них, потому что они не знали, как творить Историю, несмотря на все свое бахвальство и пожелтевшие от времени вырезки из газет. Спокойной вам ночи, старые трепачи. Кто-то гасил свет, и мы сжимали друг друга в объятиях, вдыхали аромат надушенных волос, прижимаясь друг к другу всеми эрогенными зонами. История становилась нашим гимном, История выбирала нас творить себя самое. И мы вверяли ей себя, обласканные ходом событий.
Мы стройными сонными батальонами шли в лучах лунного света исполнять Ее волю. Как сомнамбулы мы брали в руки мыло и ждали, когда включат душ.
Ладно, не бери в голову. Я слишком глубоко вник в строй старого языка. В недрах своих он может устроить мне западню.
Я чувствовал себя до предела измотанным. Меня мутило от неизбежного. Я пытался выбиться из колеи Истории. Ладно, не морочь себе голову. Скажи только, что просто устал. Я отказался.
– Убирайся из парламента!
– Лягушатники!
– Им нельзя верить!
– Не вздумайте за него голосовать!
Я выбежал оттуда с тяжелым сердцем. Мне так нравились красные кресла парламента. Мне так нравилось трахаться под памятником. У меня крем был заныкан в Национальной библиотеке. Целомудрия мне не хватило для пустого будущего, все выигрыши прошлого сгорели на кону.
А теперь сделаю тебе важное признание. Меня завораживала магия оружия. Я незаметно подкладывал его в упаковки с фейерверками. К этому меня принуждала игла, на которой я сидел. Я поставлял в Квебек оружие, потому что висел между молотом свободы и наковальней трусости. Оружие иссушает чудеса. Я хотел схоронить оружие для будущей Истории. Если История правит, пусть я стану ее глашатаем. Ружья отдают зеленью. Цветы напирают. Я тащил Историю вспять от одиночества. Не следуй по моим стопам. Пусть твой образ жизни будет лучше моего. Герой из меня получился гнилой.
Среди кусков мыла в моей коллекции. Не бери в голову.
Позже.
Среди кусков мыла в моей коллекции. Я дорого за нее заплатил. На выходные мы с Эдит были в Аргентине, номер там в гостинице сняли. Не принимай близко к сердцу. Я выложил за это удовольствие 635 американских долларов. Официант там один на нас все время таращился. Иммигрант, должно быть, недавно приехавший, вести себя толком не научился. Раньше небось владел жалким клочком земли где-нибудь в Европе. Сделку мы оформили у бассейна. Она мне очень нужна была. Просто позарез. Прямо руки тряслись по сумеречной мирской магии. По мылу человеческому. Целый кусок, если не считать того, что ушло на одну ванну, в которую я тут же и плюхнулся – будь, что будет.
Мэри, Мэри, где ты, Ависага моя маленькая?
Пожми, дружок, мне руку духовно протянутую.
Я покажу тебе сейчас, как все происходило в действии. Так доходчиво, как только сумею. Не могу же я сделать так, чтобы ты там очутился в самый разгар событий. Вся моя надежда на то, что мне удалось подготовить тебя к этому паломничеству. Тогда я и мысли не мог допустить о низости моих стремлений. Мне казалось, я постиг суть величайшей мечты нашего поколения: мне хотелось быть чудотворцем. Так я представлял себе славу. Только вот что я тебе скажу, опираясь на весь свой опыт: не надо тебе быть чудотворцем, будь чудом.
В те выходные я договорился, что тебе дадут поработать в архивах, а мы с Эдит полетели в Аргентину погреться на солнышке и провести там кое-какие опыты. У Эдит возникли проблемы с телом: оно стало понемногу расползаться, она даже опасалась, что тело ее начало умирать.
Мы сняли большой номер с кондиционером и видом на море, и как только довольный чаевыми портье, внесший наши вещи, затворил за собой дверь, мы заперли замок на два оборота.
Эдит застелила двуспальную постель большой клеенкой, аккуратно расправив ее по краям со всех четырех сторон. Мне очень нравилось смотреть, как она нагибается. Ее задница была моим шедевром. Соски ее вполне можно было бы назвать эксцентричной экстравагантностью, но попка у Эдит была безупречной. Конечно, с каждым годом для поддержания ее в форме надо было все больше времени тратить на электромассаж и принимать больше гормонов, но сама по себе идея была хороша.
Эдит разделась и легла на кровать. Я встал рядом. Во взгляде Эдит сверкнула молния.
– Я тебя ненавижу, Ф. Ненавижу тебя за то, что ты сделал со мной и с моим мужем. Какой же я дурой была, что связалась с тобой. Как бы мне хотелось, чтобы он раньше тебя со мной познакомился…
– Ладно тебе, Эдит. Зачем былое ворошить? Ты же хотела быть красивой.
Леонард Коэн -
– Теперь я уже ничего не помню. У меня все в голове смешалось. Может, я и раньше красивой была.
– Может быть, – отозвался я на той же печальной ноте, что прозвучала в ее тоне.
Устроившись поудобнее, Эдит изменила положение бедер, и солнечный лучик упал ей на лобковые волосы, окрасив их оттенком ржавчины. Такая прелесть была недоступна даже моему мастерству.
Ржавит кружево волос
Солнца луч в промежности.
Тонет втуне крови зов.
Голая коленка округлилась в нежности.
Я встал на колени и приложил тонкое до прозрачности ухо к маленькому садику, залитому солнцем, вслушиваясь в тайну крошечного болотного механизма.
– Ты лезешь, куда тебе не положено, Ф. Ты Бога гневишь.
– Тише, курочка моя маленькая. Такую жестокость даже мне не под силу вынести.
– Лучше бы ты оставил меня такой, какой нашел. Теперь я уже никому не понадоблюсь.
– Я вечно мог бы сосать твои соки, Эдит.
Она провела чудесными коричневатыми пальчиками мне по подстриженным волосам на шее, и волосы от возбуждения встали дыбом.
– Иногда мне тебя даже жалко, Ф. Ты мог бы стать великим человеком.
– Не болтай, – булькнул я.
– Встань, Ф., хватит меня вылизывать. Я себе представляю, что на твоем месте кто-то другой.
– Кто?
– Официант.
– Какой? – спросил я.
– С усами и в плаще.
– Так я и думал. Так я и думал.
– Ты тоже обратил на него внимание, правда, Ф.?
– Да.
Я поднялся слишком резко. Волчком закружилась голова, и недавно со вкусом пережеванная еда превратилась в брюхе в блевотину. Мне стала ненавистна вся моя жизнь, что лезу, куда не положено. Амбиции мои мне опротивели. На какую-то долю секунды мне захотелось стать заурядным парнем, уединившимся в номере тропической гостиницы с сироткой-индеаночкой.
Уберите от меня фотоаппарат.
И стакан берите мой – я ему не рад.
Солнце заберите, возьмите крови зуд.
Только пусть скорее доктора уйдут.
– Не плачь, Ф. Ты же знал, что так должно было случиться. Ты хотел, чтобы я прошла весь путь до конца. Теперь от меня никому прока не будет, я на все готова.
Я еле доплелся до окна. Оно было наглухо задраено. За окном изумрудной бездной расстилался океан. Пляж метили горошины солнечных зонтиков. Как мне теперь недоставало моего учителя – Чарльза Аксиса! Я тупо уставился на чьи-то безукоризненно белые плавки, неомраченные топографией гениталий.
– Ф., пойди сюда. Не могу смотреть, когда мужика рвет, а он ревет.
Она положила мою голову себе между голых грудей, вставила в уши соски.
– Ну, давай.
– Спасиботебе, спасиботебе, спасибо.
– Слушай, Ф. Слушай так, как тебе хотелось, чтобы все мы слушали.
– Слушаю, Эдит.
Дай мне, дай мне просочиться
Склизкими путями
Вглубь, где тени эмбрионов
Пляшут пеной над волнами.
– Ты не слушаешь, Ф.
– Я пытаюсь.
– Мне жаль тебя, Ф.
– Помоги мне, Эдит.
– Тогда снова берись за дело. Тебя сейчас только это может выручить. Постарайся завершить работу, которую начал со всеми нами.
Она была права. Я был Моисеем нашего маленького исхода. Но мне никогда не довести его до конца. Гора моя могла бы быть очень высока, но высилась она в пустыне. Пусть эта мысль служит мне утешением.
Я привел себя в рабочую форму. Аромат ее промежности еще щекотал мне ноздри, но теперь это касалось только меня одного. Я смотрел на обнаженную женщину с вершины хребта Фасги в Земле обетованной. На ее пухлых губах играла улыбка.
– Так-то лучше, Ф. Язычок у тебя ничего, но в роли доктора ты мне нравишься больше.
– Хорошо, Эдит. Так что, по-твоему, тебя сейчас беспокоит?
– Я больше не могу заставить себя кончить.
– Конечно, не можешь. Если мы хотим довести тело до совершенства, превратить его в сплошную эрогенную зону, если мы хотим сделать возбудимым весь кожный покров, научиться танцевать Телефонный танец, нужно начать с подавления тирании сосков, губ, клитора и ануса.
– Ты Бога гневишь, Ф. С языка твоего одна грязь летит.
– Кто не рискует, тот не выигрывает.
– Я стала какой-то потерянной с тех пор, как разучилась кончать. А к другим средствам я пока не готова. От них мне совсем одиноко становится. Все плыть начинает. Иногда забываю, где у меня влагалище.
– Не утомляй ты меня, Эдит. Подумай лучше о том, что я все надежды возлагал на тебя и твоего мужа-бедолагу.
– Ф., отдай мне, что отнял.
– Ладно, Эдит. За этим дело не станет. Мы сейчас все поправим. Я заранее знал, что такое может случиться, и поэтому прихватил с собой кое-какие книги. Я их тебе сейчас почитаю. Кроме того здесь в чемодане у меня несколько искусственных фаллосов, вагинальные вибраторы, ринно-там и годемиш, который еще называют дилдо .
– Вот теперь ты говоришь убедительно.
– Лежи себе просто и слушай. Утони в клеенке. Раскинь ноги в стороны, пусть кондиционер свое дело делает.
– Ладно. Давай.
Я прочистил горло, выбрал толстую книгу, написанную весьма откровенным языком, где речь шла о самых разных способах самоудовлетворения, к которым прибегают люди и звери, цветы, дети и взрослые, женщины всех возрастов и культур. В оглавлении книги перечислялись следующие разделы: «Почему жены мастурбируют», «Чему можно научиться у муравьеда», «Неудовлетворенность женщины», «Аномалии и эротика», «Техника мастурбации», «Свобода женщины», «Бритье гениталий», «Открытие клитора», «Мастурбация с помощью искусственных возбудителей», «Женский металл», «Девять презервативов», «Основные ласки», «Уретральная мастурбация», «Индивидуальные эксперименты», «Детский онанизм», «Техника ласки бедер», «Стимуляция молочной железы», «Мастурбация перед окнами».
– Продолжай, Ф. Я чувствую, как ко мне возвращается желание.
Ее чудесные коричневатые пальчики постепенно спускались вниз по шелковистой коже округлого живота. Медленно, дразнящим тоном диктора, который бесстрастно знакомит слушателей с прогнозом погоды, я продолжал читать своей все глубже дышавшей пациентке о необычных случаях сексуальной практики, при которых половые отношения становится «иными». «Необычность» такого рода практики состоит в том, что она помогает получить более сильное удовлетворение, чем то, которого можно достичь при оргазме во время совокупления. Оно возникает преимущественно за счет членовредительства, потрясений, половых извращений – в частности наблюдения за эротическими сценами, боли или пыток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Кто такой – новый еврей?
Новый еврей это тот, кто изящно сходит с ума. Он подходит к абстракциям как к финансовым операциям, и в результате успешно проводит мессианскую политику, вызывает цветные метеорные потоки и другие погодные явления, которые многие принимают за знамения. Постоянно повторяя уроки истории, он регулярно впадает в амнезию, но сама его забывчивость обласкана фактами, которые он принимает с явным удовлетворением. За тысячу лет он смог поменять цену стигмы , заставив мужчин всех наций стремиться к ней, как к самому желанному сексуальному талисману. Новый еврей – автор канадского чуда, чуда французского Квебека и чуда Америки. Он наглядно доказывает, что страстные желания чреваты сюрпризами. Тайна его оригинальности кроется в сожалении. Он путает карты сторонников ностальгических теорий превосходства черной расы, направленные на сохранение единства. Потерей памяти он утверждает силу традиции, смущая мир собственным возрождением. Он растворяет историю и обычай в безусловном приятии собственного наследия во всей его полноте. Он путешествует без паспорта, потому что великие державы считают, что он не опасен. Способность проникать за тюремные решетки усиливает его наднациональную сущность и льстит его склонности к юриспруденции. Иногда он – еврей, иногда – гражданин Квебека, но при этом всегда остается американцем.
Вот так я тешил себя иллюзиями о нас с тобой, vieux copain – мы оба виделись мне новыми евреями, людьми не без странностей, воинствующими, окутанными тайной, как члены какого-то непонятного нового племени, слухами и сплетнями обреченного на неисповедимость Божественного откровения.
Я послал тебе не ту коробку с фейерверками, которую надо было, причем, должен сказать, это произошло не совсем по ошибке. Ты получил «Панамериканский набор состоятельного брата», который называют самым большим набором из тех, что можно купить, потому что в нем больше 550 разных шутих и фейерверков. Дело в том, что я просто не мог знать, сколько времени будут длиться твои мучения, и потому решил быть к тебе снисходительным. За ту же цену я мог бы тебе послать «Первоклассные демонстрационные фейерверки» – набор, в котором больше тысячи образцов взрывчатой красоты. Я отказал тебе в мерцающем «Электрическом пушечном салюте», добрых старых «Вишневых бомбах», «Фонариках серебряного дождя», «Битве в облаках», которая, разрываясь, звучит на шестнадцать ладов, и очень опасных «Японских ночных ракетах» в банках с выдергивающимся сегментом. Пусть милосердие запишет себе в скрижали, что я сделал это из человеколюбия. К тому же взрывы могли бы привлечь внимание недоброжелателей. Но чем мне оправдать отсутствие «Большого семейного праздника на лужайке» – фейерверка, специально предназначенного для тех, кто не любит грохота? Я обделил тебя и «Музыкальными порхающими фонтанами Везувия», и «Звездным фейерверком с хвостом кометы», и «Цветочными горшками с ручками», и «Большими цветными шутихами», и «Треугольными вращающимися колесами», и «Патриотическими цветами огненного флага». Не держи на меня зла, дружок. Пусть сострадание подскажет тебе, что я сделал это для блага твоего же собственного дома.
Мне хочется внести ясность во все вопросы: об Эдит, обо мне, о тебе, о Текаквите, об а…, о фейерверках с шутихами.
Я вовсе не стремился к тому, чтобы сжечь тебя заживо. Вместе с тем я не мог допустить, чтобы твой исход оказался слишком легким. Против этого восставала моя профессиональная гордость учителя, а также – в какой-то мере – та зависть, о которой я уже писал.
Страшнее может быть другое – то, что я хотел привить тебе иммунитет к опустошенности одиночества регулярными его впрыскиваниями в гомеопатических дозах. Ведь диета парадокса вскармливает скорее циника, нежели праведника.
Может быть, мне надо было пройти этот путь до конца и послать тебе автоматы, замаскированные фейерверками в тех восхитительных контрабандных операциях, которые я проворачивал. Мне бы надо поставить себе диагноз тех, кто родился под знаком Девы: за что бы я ни брался, во всем недоставало чистоты. Я всегда сомневался в том, нужны ли мне ученики и последователи. Я никогда точно не знал, куда меня больше тянет – в парламент или в скит отшельника.
Признаюсь тебе, что никогда толком не мог понять, что такое революция в Квебеке, даже после того позора, который пережил в парламенте. Я просто отказался высказаться в поддержку войны, причем не потому, что я француз или пацифист (об этом речь не идет), а потому, что я устал. Я знал о том, что делали с цыганами, я вполне мог бы достать «Циклон Б», но я был совершенно измотан. Ты помнишь, каким был мир в то время? Он чем-то напоминал огромный музыкальный автомат, наигрывавший мелодию, вгонявшую в сон. Той мелодии было две тысячи лет, и мы танцевали под нее с закрытыми глазами. Мелодия называлась Историей, и нам она нравилась – и нацистам, и евреям, в общем, всем. Мы ее любили, потому что сами сочинили, потому что мы знали, как знал это еще Фукидид, что самое главное в мире то, что происходит с нами самими. История позволяла нам чувствовать себя самими собой, поэтому мы ночи напролет проигрывали ее мелодию снова и снова. Мы ухмылялись, когда старшие ложились спать, мы были рады, что избавились от них, потому что они не знали, как творить Историю, несмотря на все свое бахвальство и пожелтевшие от времени вырезки из газет. Спокойной вам ночи, старые трепачи. Кто-то гасил свет, и мы сжимали друг друга в объятиях, вдыхали аромат надушенных волос, прижимаясь друг к другу всеми эрогенными зонами. История становилась нашим гимном, История выбирала нас творить себя самое. И мы вверяли ей себя, обласканные ходом событий.
Мы стройными сонными батальонами шли в лучах лунного света исполнять Ее волю. Как сомнамбулы мы брали в руки мыло и ждали, когда включат душ.
Ладно, не бери в голову. Я слишком глубоко вник в строй старого языка. В недрах своих он может устроить мне западню.
Я чувствовал себя до предела измотанным. Меня мутило от неизбежного. Я пытался выбиться из колеи Истории. Ладно, не морочь себе голову. Скажи только, что просто устал. Я отказался.
– Убирайся из парламента!
– Лягушатники!
– Им нельзя верить!
– Не вздумайте за него голосовать!
Я выбежал оттуда с тяжелым сердцем. Мне так нравились красные кресла парламента. Мне так нравилось трахаться под памятником. У меня крем был заныкан в Национальной библиотеке. Целомудрия мне не хватило для пустого будущего, все выигрыши прошлого сгорели на кону.
А теперь сделаю тебе важное признание. Меня завораживала магия оружия. Я незаметно подкладывал его в упаковки с фейерверками. К этому меня принуждала игла, на которой я сидел. Я поставлял в Квебек оружие, потому что висел между молотом свободы и наковальней трусости. Оружие иссушает чудеса. Я хотел схоронить оружие для будущей Истории. Если История правит, пусть я стану ее глашатаем. Ружья отдают зеленью. Цветы напирают. Я тащил Историю вспять от одиночества. Не следуй по моим стопам. Пусть твой образ жизни будет лучше моего. Герой из меня получился гнилой.
Среди кусков мыла в моей коллекции. Не бери в голову.
Позже.
Среди кусков мыла в моей коллекции. Я дорого за нее заплатил. На выходные мы с Эдит были в Аргентине, номер там в гостинице сняли. Не принимай близко к сердцу. Я выложил за это удовольствие 635 американских долларов. Официант там один на нас все время таращился. Иммигрант, должно быть, недавно приехавший, вести себя толком не научился. Раньше небось владел жалким клочком земли где-нибудь в Европе. Сделку мы оформили у бассейна. Она мне очень нужна была. Просто позарез. Прямо руки тряслись по сумеречной мирской магии. По мылу человеческому. Целый кусок, если не считать того, что ушло на одну ванну, в которую я тут же и плюхнулся – будь, что будет.
Мэри, Мэри, где ты, Ависага моя маленькая?
Пожми, дружок, мне руку духовно протянутую.
Я покажу тебе сейчас, как все происходило в действии. Так доходчиво, как только сумею. Не могу же я сделать так, чтобы ты там очутился в самый разгар событий. Вся моя надежда на то, что мне удалось подготовить тебя к этому паломничеству. Тогда я и мысли не мог допустить о низости моих стремлений. Мне казалось, я постиг суть величайшей мечты нашего поколения: мне хотелось быть чудотворцем. Так я представлял себе славу. Только вот что я тебе скажу, опираясь на весь свой опыт: не надо тебе быть чудотворцем, будь чудом.
В те выходные я договорился, что тебе дадут поработать в архивах, а мы с Эдит полетели в Аргентину погреться на солнышке и провести там кое-какие опыты. У Эдит возникли проблемы с телом: оно стало понемногу расползаться, она даже опасалась, что тело ее начало умирать.
Мы сняли большой номер с кондиционером и видом на море, и как только довольный чаевыми портье, внесший наши вещи, затворил за собой дверь, мы заперли замок на два оборота.
Эдит застелила двуспальную постель большой клеенкой, аккуратно расправив ее по краям со всех четырех сторон. Мне очень нравилось смотреть, как она нагибается. Ее задница была моим шедевром. Соски ее вполне можно было бы назвать эксцентричной экстравагантностью, но попка у Эдит была безупречной. Конечно, с каждым годом для поддержания ее в форме надо было все больше времени тратить на электромассаж и принимать больше гормонов, но сама по себе идея была хороша.
Эдит разделась и легла на кровать. Я встал рядом. Во взгляде Эдит сверкнула молния.
– Я тебя ненавижу, Ф. Ненавижу тебя за то, что ты сделал со мной и с моим мужем. Какой же я дурой была, что связалась с тобой. Как бы мне хотелось, чтобы он раньше тебя со мной познакомился…
– Ладно тебе, Эдит. Зачем былое ворошить? Ты же хотела быть красивой.
Леонард Коэн -
– Теперь я уже ничего не помню. У меня все в голове смешалось. Может, я и раньше красивой была.
– Может быть, – отозвался я на той же печальной ноте, что прозвучала в ее тоне.
Устроившись поудобнее, Эдит изменила положение бедер, и солнечный лучик упал ей на лобковые волосы, окрасив их оттенком ржавчины. Такая прелесть была недоступна даже моему мастерству.
Ржавит кружево волос
Солнца луч в промежности.
Тонет втуне крови зов.
Голая коленка округлилась в нежности.
Я встал на колени и приложил тонкое до прозрачности ухо к маленькому садику, залитому солнцем, вслушиваясь в тайну крошечного болотного механизма.
– Ты лезешь, куда тебе не положено, Ф. Ты Бога гневишь.
– Тише, курочка моя маленькая. Такую жестокость даже мне не под силу вынести.
– Лучше бы ты оставил меня такой, какой нашел. Теперь я уже никому не понадоблюсь.
– Я вечно мог бы сосать твои соки, Эдит.
Она провела чудесными коричневатыми пальчиками мне по подстриженным волосам на шее, и волосы от возбуждения встали дыбом.
– Иногда мне тебя даже жалко, Ф. Ты мог бы стать великим человеком.
– Не болтай, – булькнул я.
– Встань, Ф., хватит меня вылизывать. Я себе представляю, что на твоем месте кто-то другой.
– Кто?
– Официант.
– Какой? – спросил я.
– С усами и в плаще.
– Так я и думал. Так я и думал.
– Ты тоже обратил на него внимание, правда, Ф.?
– Да.
Я поднялся слишком резко. Волчком закружилась голова, и недавно со вкусом пережеванная еда превратилась в брюхе в блевотину. Мне стала ненавистна вся моя жизнь, что лезу, куда не положено. Амбиции мои мне опротивели. На какую-то долю секунды мне захотелось стать заурядным парнем, уединившимся в номере тропической гостиницы с сироткой-индеаночкой.
Уберите от меня фотоаппарат.
И стакан берите мой – я ему не рад.
Солнце заберите, возьмите крови зуд.
Только пусть скорее доктора уйдут.
– Не плачь, Ф. Ты же знал, что так должно было случиться. Ты хотел, чтобы я прошла весь путь до конца. Теперь от меня никому прока не будет, я на все готова.
Я еле доплелся до окна. Оно было наглухо задраено. За окном изумрудной бездной расстилался океан. Пляж метили горошины солнечных зонтиков. Как мне теперь недоставало моего учителя – Чарльза Аксиса! Я тупо уставился на чьи-то безукоризненно белые плавки, неомраченные топографией гениталий.
– Ф., пойди сюда. Не могу смотреть, когда мужика рвет, а он ревет.
Она положила мою голову себе между голых грудей, вставила в уши соски.
– Ну, давай.
– Спасиботебе, спасиботебе, спасибо.
– Слушай, Ф. Слушай так, как тебе хотелось, чтобы все мы слушали.
– Слушаю, Эдит.
Дай мне, дай мне просочиться
Склизкими путями
Вглубь, где тени эмбрионов
Пляшут пеной над волнами.
– Ты не слушаешь, Ф.
– Я пытаюсь.
– Мне жаль тебя, Ф.
– Помоги мне, Эдит.
– Тогда снова берись за дело. Тебя сейчас только это может выручить. Постарайся завершить работу, которую начал со всеми нами.
Она была права. Я был Моисеем нашего маленького исхода. Но мне никогда не довести его до конца. Гора моя могла бы быть очень высока, но высилась она в пустыне. Пусть эта мысль служит мне утешением.
Я привел себя в рабочую форму. Аромат ее промежности еще щекотал мне ноздри, но теперь это касалось только меня одного. Я смотрел на обнаженную женщину с вершины хребта Фасги в Земле обетованной. На ее пухлых губах играла улыбка.
– Так-то лучше, Ф. Язычок у тебя ничего, но в роли доктора ты мне нравишься больше.
– Хорошо, Эдит. Так что, по-твоему, тебя сейчас беспокоит?
– Я больше не могу заставить себя кончить.
– Конечно, не можешь. Если мы хотим довести тело до совершенства, превратить его в сплошную эрогенную зону, если мы хотим сделать возбудимым весь кожный покров, научиться танцевать Телефонный танец, нужно начать с подавления тирании сосков, губ, клитора и ануса.
– Ты Бога гневишь, Ф. С языка твоего одна грязь летит.
– Кто не рискует, тот не выигрывает.
– Я стала какой-то потерянной с тех пор, как разучилась кончать. А к другим средствам я пока не готова. От них мне совсем одиноко становится. Все плыть начинает. Иногда забываю, где у меня влагалище.
– Не утомляй ты меня, Эдит. Подумай лучше о том, что я все надежды возлагал на тебя и твоего мужа-бедолагу.
– Ф., отдай мне, что отнял.
– Ладно, Эдит. За этим дело не станет. Мы сейчас все поправим. Я заранее знал, что такое может случиться, и поэтому прихватил с собой кое-какие книги. Я их тебе сейчас почитаю. Кроме того здесь в чемодане у меня несколько искусственных фаллосов, вагинальные вибраторы, ринно-там и годемиш, который еще называют дилдо .
– Вот теперь ты говоришь убедительно.
– Лежи себе просто и слушай. Утони в клеенке. Раскинь ноги в стороны, пусть кондиционер свое дело делает.
– Ладно. Давай.
Я прочистил горло, выбрал толстую книгу, написанную весьма откровенным языком, где речь шла о самых разных способах самоудовлетворения, к которым прибегают люди и звери, цветы, дети и взрослые, женщины всех возрастов и культур. В оглавлении книги перечислялись следующие разделы: «Почему жены мастурбируют», «Чему можно научиться у муравьеда», «Неудовлетворенность женщины», «Аномалии и эротика», «Техника мастурбации», «Свобода женщины», «Бритье гениталий», «Открытие клитора», «Мастурбация с помощью искусственных возбудителей», «Женский металл», «Девять презервативов», «Основные ласки», «Уретральная мастурбация», «Индивидуальные эксперименты», «Детский онанизм», «Техника ласки бедер», «Стимуляция молочной железы», «Мастурбация перед окнами».
– Продолжай, Ф. Я чувствую, как ко мне возвращается желание.
Ее чудесные коричневатые пальчики постепенно спускались вниз по шелковистой коже округлого живота. Медленно, дразнящим тоном диктора, который бесстрастно знакомит слушателей с прогнозом погоды, я продолжал читать своей все глубже дышавшей пациентке о необычных случаях сексуальной практики, при которых половые отношения становится «иными». «Необычность» такого рода практики состоит в том, что она помогает получить более сильное удовлетворение, чем то, которого можно достичь при оргазме во время совокупления. Оно возникает преимущественно за счет членовредительства, потрясений, половых извращений – в частности наблюдения за эротическими сценами, боли или пыток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27