осуществил управляемую реакцию термоядерного синтеза или нашел средство от раковых заболеваний.
– И вы ее съели?… Милый, да это же необыкновенно! Это блеск! Вы не просто талант, вы – гений всех времен и народов!… Ну-у, Муха, теперь мы им фитиль вставим, теперь покажем… А то – областная газета, фыркают, считают школярами: «Поваритесь в районном котле, хватите окопной правды, вот тогда будете газетчиками». А мы давно газетчики, мы родились ими, да, Муха? Вот дадим гвоздевой материал в районке, и пусть центральная перепечатает – покусают они локти, а! Звать станут в областную – не пойдем… Так, говорите, съели? Чудесно! Вы просто молодчина, Ручьев, вы умница! Пожалуйста, поподробней, я запищу.
Ручьев не разделял такого воодушевления, но, возможно, у них, газетчиков, это профессиональное, радуются свежему материалу, необычной ситуации, предвидят праведный гнев читателей. И он объяснил:
– Да закрутили меня звонками, бумагами, производство встало, рабочие без денег… Вы уж дайте в нынешний номер.
– Дадим, дадим, – откликнулся Мухин, не переставая строчить. – Так все, говорите, встало?… Прекрасно, великолепно!
Ручьев удивленно поднял плечи, а Комаровский рассердился на Мухина:
– Ты не строчи, а бери фотокамеру и сделай парочку снимков. Дадим с его портретом. Мой текст, твой снимок.
– Ну нет! Материал не ты нашел, пишем вместе.
– Привет! А кто тебя позвал из комнаты, не я?
– Ну и что? Ручьев-то сам пришел, не ты же его привел.
– Перестаньте! – страдальчески попросил Ручьев. – Не в этом же дело. Вы дайте объявление, и все.
Газетчики переглянулись и отрицательно замотали нестрижеными, косматыми головами.
– Объявление давать нельзя, – сказал Комаровский.
– Ни в коем случае! – поддержал Мухин.
– Такая благодатная тема, такой сюжет! Мы напишем фельетон, это прозвучит обобщающе, сильно, мы ударим по бюрократизму… Нет, объявление никак нельзя.
– Правильно, Комар. В десять строк выложить такую тему. Ни в коем случае! Нет и нет! Это же гвоздевой материал, это… – Он щелкнул пальцами, причмокнул.
Ручьев рассердился:
– Материал? Там же все встало, нам работать надо, жить.
– Ничего, пару дней подождете, – сказал Комаровский.
– Нет, давайте сейчас. Я требую!
– Требуете? На каком основании? Мы же не знаем, съели вы ее или нет – документ нужен.
– Какой документ, когда я сам ее съел, сам! – Ручьев показал синий еще язык.
– О, вот это деталь! – Газетчики опять схватились за блокноты.
– Мы напишем фельетон, – пообещал Мухин, – мы развенчаем прежде всего Башмакова и башма-ковщину.„
– Пишите хоть десять, но дайте сейчас объявление! – взмолился Ручьев, вставая. – Нам же нельзя без печати, все встало, свадьба у Чайкина с Ниной может не состояться…
Газетчики опять застрочили.
– Даже свадьба! Отличный штрих, спасибо, Ручьев. Такой фельетончик испечем, пальчики оближете!
– Да, да. А объявление не дадим. Не можем. Не имеем права без документа.
– Где же я его возьму?
– Не знаем, это не наше дело.
В редакционную комнату вплыла распаренная, мокрая Смолькова, но едва увидела Ручьева, воспрянула:
– Во-от вы где! Ну нет, от меня не скроетесь… Уфф! – Она плюхнулась на диван, достала из сумочки платок и принялась вытирать лицо и грудь в широком вырезе платья.
Газетчики переключились на нее.
– Директор восьмилетней школы, если не ошибаюсь? – спросил Мухин. – Очень интересно.
– – Уфф, вам бы такой интерес… Сил нет, с утра бегаю…
– Не слушайте ее, по своей глупости бегает, – решил отбиться Ручьев.
– Я – по глупости?! – Смолькова с неожиданной резвостью вскочила. – Это вы натворили черт знает что, а я со своими школьниками честно выполняла план…
– Товарищи, дадите объявление или нет?
– Какой план?
– По металлолому. И мы не виноваты, что их ржавые мясорубки лежали среди негодных железок.
– И вы сдали мясорубки в металлолом?! – возликовали газетчики.
– Сдали. С электромоторами.
– Ну, Муха, бесподобно! Итак, намечаем канву: колбаса жесткая, директор молодой, печать съедена, производство встало, люди растерянны, свадьба расстраивается, оборудование везут в металлолом, жизнь замирает, история прекратила течение свое.
– Какие же вы бесстыжие! – Ручьев перебросил пиджак на другую руку и кинулся вон.
– Куда же вы, товарищ Ручьев? – спохватилась Смолькова. – Не могу же я за вами бегать. – Она обернулась к газетчикам, заглядывая искательно в глаза то одному, то другому: – Помогите же, товарищи! У меня же школьники, я не могу… Товарищ Мухин! Товарищ Комаровский!…
Газетчики обсуждали будущий фельетон и уже ничего не слышали.
– Есть блестящий поворот, Комар.
– Какой?
– И неожиданная концовка. Пишем вместе?
– Да. Мой текст, твой снимок. Ты почему не снимал?
– Да не нужен тут снимок, не придуряйся.
– Ладно, обойдусь.
– Не обойдусь, а обойдемся! Иначе я позвоню ребятам в областную.
– Ладно, черт с тобой, говори концовку.
Смолькова растерянно глядела на них, слушала, не очень понимая, потом махнула рукой и, подхватив с дивана сумочку, заторопилась догонять Ручьева. Куда он теперь побежал, этот несчастный мучитель?…
XIII
Столпившиеся в приемной директора и в коридоре комбинатской конторы люди думали о том же: где теперь бегает несчастный директор, удастся ли ему добыть печать и скоро ли разрешатся их неотложные дела.
Было жарко и душно, как перед дождем.
Чайкин стоял у раскрытого окна своего временного кабинета и проветривал перевязанную голову, его горюющая Нина сидела, подперев рукой щеку, у стола без дела.
– Полила бы пол, дышать легче станет, – сказал Чайкин.
– Через минуту высохнет. И что это духота такая нынче…
– Вчера лучше, что ли, было?
– Ага. Вчера только до обеда тосковали, а потом радовались, нынешнего дня ждали.
– Да. И таким он славным казался, завтрашний-нынешний день, таким счастливым, нашим… Где же он бегает столько, наш Толян?
– Он найдет где. И что вы, мужики, беспокойные какие?
– Завод у нас другой, Нинуся. Женская природа заведена по лунному календарю, а наша – по солнечному.
– Когда же вас переводят на солнечный, после рождения?
– В день зачатия. Уже с этого момента мы живем по-своему. Оттого у беременных и лицо портится, и прихотничают они, и тошнит их, и беспокоятся без причины… Скоро сама узнаешь.
– Скорее бы. – Нина поднялась, взяла графин со стола и, придерживая его под дно, стала плескать на пол. Полив в кабинете, вышла в приемную, где сидели на стульях у стен, стояли у окна, отирались возле стола померкшей Дуси осовелые от жары и безделья посетители. Они давно уже израсходовали основной боезапас эмоций и сейчас вяло переговаривались, чтобы скоротать время. Из приоткрытой директорской двери, будто из дальней дали, слышался невнятно тенорок Взаимнообоюднова – он читал третью, если не четвертую, лекцию.
– Поет себе, заливается соловьем, – сказал Чернов и нечаянно заложил основы клички Взаимнообоюднова.
– А чего ему не петь, – откликнулся Федька Черт. – Чай, не бесплатно, как мы. Поорали тут и сиди жди, когда он заявится, новый директор.
– Да-а, хорошо бы сейчас стопочку!… – мечтательно вздохнул Иван Рыжих. – У меня Марья сына принесла, за него бы.
– Кому чего, а шелудивому баня, – сказала от окна Вера Куржак. – Тут платье в ателье не выкуплено, подарок на свадьбу надо припасти… Андрей, хватит чадить, брось папироску!
Куржак выбросил папиросу в раскрытое окно и направился к двери.
– Я на пристань, Вера. Или баржу задержу, или украду мясорубки, хватит ждать!
– Беги, – разрешила Вера.
– У кого свадьба-то? – спросил ее Чернов.
– А вот у Нины с Чайкиным.
– Еще – неизвестно, понимаешь, – сказал от директорской двери Башмаков. • – Нынче он жених, а завтра – извини-подвинься. Из банка с перевязанной головой явился, деятель!
– Это же несчастный случай, папа, – заступилась за Чайкина Нина. – Этот Рогов-Запыряев…
– Не вали на других, понимаешь. Печать вам тоже Рогов-Запыряев потерял? А вчера, понимаешь, плясали от радости, все ладони отхлопали за Ручьева. Не так еще попляшете, понимаешь. Печать – это вам не шуточки.
– Не в печати дело, Гидалий Диевич, – сказала Дуся. – Если бы на комбинате был настоящий порядок, Анатолий Семенович справился бы.
– Если бы да кабы! А зачем его поставили, понимаешь? Его и поставили наводить настоящий порядок, а не печати терять. Ты, Евдокия Петровна, молодая еще…
– Не зовите меня так, сколько раз просила!
– Зову как положено, понимаешь, а Ручьева своего не защищай. Я, извини-подвинься, морально настойчивый, меня не собьешь никакой штурмовщиной в конце месяца. Слабаки, понимаешь, испугались трудностей и хотят что-то доказать. А зачем доказывать, когда известно, что все люди – иждивенцы и ни один лично не станет отвечать за общее казенное дело. Отвечают начальники.
От порога встал Сеня Хромкин, сидевший прямо на полу, решительно возразил:
– Неправильно говорите. За результат конечности жизни отвечаем мы все, и передовики и несознательные отстающие труженики. Начальство же пишет о том доклады и отвечает перед другим начальством, но наше счастье не в докладах и прениях, а в примерном труде на благо нравоучительности хмелевского народа. Вот в чем истина.
– Истина, понимаешь, в правде, – изрек Башмаков.
– Опять неправильно! – Сеня, волнуясь, пригладил широкой пятерней легкие светлые волосы. – Истина и правда – не одно и то же, потому как правда служит нынешнему дню, а истина дается на все времена продолжительности, независимо от выполнения и невыполнения.
– Ерунда, понимаешь. Ежедневно истины нет, а всегда есть – глупость! Если каждый день есть правда, то в конце жизни, извини-подвинься, соберется так много правды, что она станет большой истинной правдой!
– Неправильно! – воскликнул Сеня, но окружающие неожиданно поддержали Башмакова: его рассуждение показалось им убедительней, прочнее.
– Ты вот споришь, Сеня, – сказал Чернов, – а сам банковскому Запыряеву машину сделал – людей калечить.
– Не для того же я делал!
– Для того или нет, а калечит.
– Точно, – сказал Черт. – Ты ему сделал, а он денег не дает рабочему человеку. Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю. Скажи, Ваньк?
Иван Рыжих кивнул огненно-рыжей головой:
– Истинная правда. Я тут сижу без дела, а моя Маруся в больнице лежит, ждет мужа с гостинцами. А какие гостинцы, когда на кружку пива нет.
– Опять вы за свое, – проворчала Вера с досадой. – Ненормальные, что ли, забот нет больше?
– Сама ты ненормальная. Скажи, Ваньк?… Муравьи вон всегда пьяные, а работают с утра до ночи. Не веришь?… А ты сунь прутик в муравейник, враз облепят и оставят капельки спирта. Ихнего, муравьиного. Я сам лизал, знаю. Скажи, Ваньк?
– Ну!
– А чего вы тут, а не на реке? – спросил Чернов.
– На время нереста запсотили. Навроде ссылки. А то, говорят, браконьерить станете, природе урон нанесете, прискорбие. А когда наш завод свою гадость льет и рыба вверх брюхом плавает, это не прискорбие! Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю…
Сеня покачал соломенной головой на это международное недоумение и опять сел у порога на пол.
– Оно, конечно, может, и так, – сказал Чернов, разглаживая усы, – но если хорошенько подумать, то, и не эдак. Заводской тот директор тоже ведь браконьер, а если он браконьер, то неужто его подлые дела для вас – как разрешенье браконьерить? А если, на вас глядючи, другие начнут, за другими третьи… Нет, Федька, чужой подлостью свою не прикроешь.
– Да какая подлость, Кириллыч, когда правду говорю! Он реку отравляет, а мне, может, пуд рыбы с икоркой всего-то и надо.
– Тебе пуд, Ваньке пуд, Митьке – полтора, и, глядишь, нереститься некому, всю выловили. Вас на реке-то вон сколько развелось, сетки у вас по пятьдесят сажен…
Из кабинета вышел Чайкин с перебинтованной головой, сел рядом с Верой на подоконник.
– Правильно, Кириллыч, – сказал он. – О себе больще беспокоимся, а коснись до общего – пусть начальство отвечает. Вот и получается: Ручьев бегает, а мы сидим ждем.
– Что же мы, все должны бегать? – удивился Черт.
– Не бегать, а побольше за комбинатские дела беспокоиться, тогда и директор не запарится, не будет бегать за всех.
– Он за себя бегает, понимаешь, за свою дурость, и ты, Чайкин, рукой на меня не маши. Ты, извини-подвинься, тоже виноват. Мы и без Ручьева выдали бы зарплату, не нынче, так завтра, понимаешь, а с Ручьевым не дадите. Печать – это печать, понимаешь.
– Оно, конечно, так, – поддержал Чернов. – Новый начальник, может, и хороший, а все же непривычный, делов своих как надо не знает, все для него внове, а старый…
– Нам что ни поп – все батюшка, – сказал Иван Рыжих.
– Вот-вот, потому и сидим тут без дела.
– Не поэтому, Чайкин, – сказала из своего угла Серебрянская. Прежде она кричала звонче всех, а когда Ручьев убежал, спокойно села, достала из сумочки книжку и отключилась. На Чайкина она откликнулась только потому, что он интересовал ее как потенциальный жених. Нину она не считала соперницей и не верила, что их брак состоится. Тут она смыкалась с Башмаковым. – Ты перекладываешь грехи своего директора на нас. А я, Чайкин, никогда не тратила столько времени, чтобы заверить путевку. Гидалий Диевич делал это за две минуты. В установленное время, разумеется.
– С четырнадцати до пятнадцати ноль-ноль,. понимаешь.
В приемную заглянул растрепанный Витяй Шату; нов, окликнул Чернова:
– Дядь Вань, спишь? Сколько будем ждать – протухнет мясо. Позвони Мытарину в совхоз.
– Звонил уж, тебя не спрашивал, – сказал Чернов. – В райкоме он, на заседанье на каком-то.
– А мне что делать? Я уж всех девок на комбинате перецеловал, одна Дуська осталась. Дусь, выдь ко мне, лапушка!
Дуся презрительно отвернулась:
– Свою Ветрову выманивай да Пуговкину, юбочник!
– Ах, ах, какие мы ревнивые]
– Больно ты мне нужен!
– Не приставай, Витька, иди к машине, – сказал Чернов. – С полчасика еще подождем, не придет – уедем. Охо-хо-хо, самое трудное дело – ждать.
– Нет, дядь Вань, самое трудное – говорить «будь здоров» при чихании начальника: скажешь – подхалим, не скажешь – невежа. Так, Чайкин?
– Почти, – улыбнулся Чайкин. – Особенно неловко чихать лежа: голова вздергивается. И высоко, если пустая.
На Дусином столе зазвонил междугородный телефон, сам товарищ Дерябин спрашивал директора. Дуся закрыла трубку ладонью и, вытянув шею, подалась к Чайкину: что ответить?
– Скажи, на бюро райкома, – зашептал тот. – Через час, мол, должен вернуться.
– Новое название комбината спрашивает.
– У Ручьева, скажи. Сам, мол, передаст…
А посетители комментировали:
– Куда же Ручьеву теперь, как не к начальству: свой своего завсегда выручит.
– Как сказать. Оно, начальство-то, тоже крепость любит, а если некрепко, и подумает: а годится ли эта дощечка на балалайку? Может, выбросить?…
XIV
Ручьев встретил в переулке бородатого священника отца Василия. И говорили они в самом деле о названии комбината. В спешке он столкнулся с ним носом к носу, извинился, а отец Василий спросил:
– О чем закручинился, молодой человек?
– О названии своего комбината, – сказал Ручьев, часто дыша. – Не знаю названия, батюшка. Не подскажете ли? Вот так надо! – И чиркнул рукой по горлу.
Отец Василий, в мирской легкой одежде – брюках и рубашке с коротким рукавом, в сандалиях,– невольно улыбнулся. Он слышал, что директором пищекомбината назначен комсомольский секретарь Ручьев, знал прежнего директора Башмакова, упорного, забористого в казенном словолюбии человека, которого давно надо было сократить, и вот, стало быть, его сократили, а молодого поставили. Но неужто молодой Ручьев не знает такой малости, как название своего комбината? А по виду трезвый, только замученный и глаза горят, как у тронутого разумом.
– Новое название велели придумать, – разъяснил Ручьев, видя недоумение священника. – Сам начальник управления приказал. Лично.
Отец Василий склонил седую косматую голову, стал думать. Если лично начальник, надо думать.
– Скорее, батюшка, тороплюсь.
Отец Василий покивал, поднял на него умные глаза:
– Хорошо название «Слава богу!», но вам, неверующим, думаю, не подойдет. Можно – «Сытная пища», но это хуже, это – мирское.
– Плохо, – махнул рукой Ручьев и, хромая, побежал дальше.
– «Румяные щеки»! – крикнул поп вдогонку. Ручьев не оглянулся.
В райкоме его встретили с веселой сердечностью. Как раз начался перерыв, все члены бюро и приглашенные курили в коридоре, и появление Ручьева сразу было замечено.
– Привет и горячие поздравления, коллега! – Громадный Мытарин сгреб его за плечи, потряс и подтолкнул к Заботкину.
Этот сразу захлопотал о своем:
– Ну как с деньгами? Выдали получку, нет?… Что же ты, разбойник, делаешь? Мы же план по выручке завалим!
Но Заботкина ловко оттер редактор Колокольцев:
– Был у моих ребят? Материал в завтрашний номер им вот так надо. Интервью хотели дать, а по Башмакову – фельетон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– И вы ее съели?… Милый, да это же необыкновенно! Это блеск! Вы не просто талант, вы – гений всех времен и народов!… Ну-у, Муха, теперь мы им фитиль вставим, теперь покажем… А то – областная газета, фыркают, считают школярами: «Поваритесь в районном котле, хватите окопной правды, вот тогда будете газетчиками». А мы давно газетчики, мы родились ими, да, Муха? Вот дадим гвоздевой материал в районке, и пусть центральная перепечатает – покусают они локти, а! Звать станут в областную – не пойдем… Так, говорите, съели? Чудесно! Вы просто молодчина, Ручьев, вы умница! Пожалуйста, поподробней, я запищу.
Ручьев не разделял такого воодушевления, но, возможно, у них, газетчиков, это профессиональное, радуются свежему материалу, необычной ситуации, предвидят праведный гнев читателей. И он объяснил:
– Да закрутили меня звонками, бумагами, производство встало, рабочие без денег… Вы уж дайте в нынешний номер.
– Дадим, дадим, – откликнулся Мухин, не переставая строчить. – Так все, говорите, встало?… Прекрасно, великолепно!
Ручьев удивленно поднял плечи, а Комаровский рассердился на Мухина:
– Ты не строчи, а бери фотокамеру и сделай парочку снимков. Дадим с его портретом. Мой текст, твой снимок.
– Ну нет! Материал не ты нашел, пишем вместе.
– Привет! А кто тебя позвал из комнаты, не я?
– Ну и что? Ручьев-то сам пришел, не ты же его привел.
– Перестаньте! – страдальчески попросил Ручьев. – Не в этом же дело. Вы дайте объявление, и все.
Газетчики переглянулись и отрицательно замотали нестрижеными, косматыми головами.
– Объявление давать нельзя, – сказал Комаровский.
– Ни в коем случае! – поддержал Мухин.
– Такая благодатная тема, такой сюжет! Мы напишем фельетон, это прозвучит обобщающе, сильно, мы ударим по бюрократизму… Нет, объявление никак нельзя.
– Правильно, Комар. В десять строк выложить такую тему. Ни в коем случае! Нет и нет! Это же гвоздевой материал, это… – Он щелкнул пальцами, причмокнул.
Ручьев рассердился:
– Материал? Там же все встало, нам работать надо, жить.
– Ничего, пару дней подождете, – сказал Комаровский.
– Нет, давайте сейчас. Я требую!
– Требуете? На каком основании? Мы же не знаем, съели вы ее или нет – документ нужен.
– Какой документ, когда я сам ее съел, сам! – Ручьев показал синий еще язык.
– О, вот это деталь! – Газетчики опять схватились за блокноты.
– Мы напишем фельетон, – пообещал Мухин, – мы развенчаем прежде всего Башмакова и башма-ковщину.„
– Пишите хоть десять, но дайте сейчас объявление! – взмолился Ручьев, вставая. – Нам же нельзя без печати, все встало, свадьба у Чайкина с Ниной может не состояться…
Газетчики опять застрочили.
– Даже свадьба! Отличный штрих, спасибо, Ручьев. Такой фельетончик испечем, пальчики оближете!
– Да, да. А объявление не дадим. Не можем. Не имеем права без документа.
– Где же я его возьму?
– Не знаем, это не наше дело.
В редакционную комнату вплыла распаренная, мокрая Смолькова, но едва увидела Ручьева, воспрянула:
– Во-от вы где! Ну нет, от меня не скроетесь… Уфф! – Она плюхнулась на диван, достала из сумочки платок и принялась вытирать лицо и грудь в широком вырезе платья.
Газетчики переключились на нее.
– Директор восьмилетней школы, если не ошибаюсь? – спросил Мухин. – Очень интересно.
– – Уфф, вам бы такой интерес… Сил нет, с утра бегаю…
– Не слушайте ее, по своей глупости бегает, – решил отбиться Ручьев.
– Я – по глупости?! – Смолькова с неожиданной резвостью вскочила. – Это вы натворили черт знает что, а я со своими школьниками честно выполняла план…
– Товарищи, дадите объявление или нет?
– Какой план?
– По металлолому. И мы не виноваты, что их ржавые мясорубки лежали среди негодных железок.
– И вы сдали мясорубки в металлолом?! – возликовали газетчики.
– Сдали. С электромоторами.
– Ну, Муха, бесподобно! Итак, намечаем канву: колбаса жесткая, директор молодой, печать съедена, производство встало, люди растерянны, свадьба расстраивается, оборудование везут в металлолом, жизнь замирает, история прекратила течение свое.
– Какие же вы бесстыжие! – Ручьев перебросил пиджак на другую руку и кинулся вон.
– Куда же вы, товарищ Ручьев? – спохватилась Смолькова. – Не могу же я за вами бегать. – Она обернулась к газетчикам, заглядывая искательно в глаза то одному, то другому: – Помогите же, товарищи! У меня же школьники, я не могу… Товарищ Мухин! Товарищ Комаровский!…
Газетчики обсуждали будущий фельетон и уже ничего не слышали.
– Есть блестящий поворот, Комар.
– Какой?
– И неожиданная концовка. Пишем вместе?
– Да. Мой текст, твой снимок. Ты почему не снимал?
– Да не нужен тут снимок, не придуряйся.
– Ладно, обойдусь.
– Не обойдусь, а обойдемся! Иначе я позвоню ребятам в областную.
– Ладно, черт с тобой, говори концовку.
Смолькова растерянно глядела на них, слушала, не очень понимая, потом махнула рукой и, подхватив с дивана сумочку, заторопилась догонять Ручьева. Куда он теперь побежал, этот несчастный мучитель?…
XIII
Столпившиеся в приемной директора и в коридоре комбинатской конторы люди думали о том же: где теперь бегает несчастный директор, удастся ли ему добыть печать и скоро ли разрешатся их неотложные дела.
Было жарко и душно, как перед дождем.
Чайкин стоял у раскрытого окна своего временного кабинета и проветривал перевязанную голову, его горюющая Нина сидела, подперев рукой щеку, у стола без дела.
– Полила бы пол, дышать легче станет, – сказал Чайкин.
– Через минуту высохнет. И что это духота такая нынче…
– Вчера лучше, что ли, было?
– Ага. Вчера только до обеда тосковали, а потом радовались, нынешнего дня ждали.
– Да. И таким он славным казался, завтрашний-нынешний день, таким счастливым, нашим… Где же он бегает столько, наш Толян?
– Он найдет где. И что вы, мужики, беспокойные какие?
– Завод у нас другой, Нинуся. Женская природа заведена по лунному календарю, а наша – по солнечному.
– Когда же вас переводят на солнечный, после рождения?
– В день зачатия. Уже с этого момента мы живем по-своему. Оттого у беременных и лицо портится, и прихотничают они, и тошнит их, и беспокоятся без причины… Скоро сама узнаешь.
– Скорее бы. – Нина поднялась, взяла графин со стола и, придерживая его под дно, стала плескать на пол. Полив в кабинете, вышла в приемную, где сидели на стульях у стен, стояли у окна, отирались возле стола померкшей Дуси осовелые от жары и безделья посетители. Они давно уже израсходовали основной боезапас эмоций и сейчас вяло переговаривались, чтобы скоротать время. Из приоткрытой директорской двери, будто из дальней дали, слышался невнятно тенорок Взаимнообоюднова – он читал третью, если не четвертую, лекцию.
– Поет себе, заливается соловьем, – сказал Чернов и нечаянно заложил основы клички Взаимнообоюднова.
– А чего ему не петь, – откликнулся Федька Черт. – Чай, не бесплатно, как мы. Поорали тут и сиди жди, когда он заявится, новый директор.
– Да-а, хорошо бы сейчас стопочку!… – мечтательно вздохнул Иван Рыжих. – У меня Марья сына принесла, за него бы.
– Кому чего, а шелудивому баня, – сказала от окна Вера Куржак. – Тут платье в ателье не выкуплено, подарок на свадьбу надо припасти… Андрей, хватит чадить, брось папироску!
Куржак выбросил папиросу в раскрытое окно и направился к двери.
– Я на пристань, Вера. Или баржу задержу, или украду мясорубки, хватит ждать!
– Беги, – разрешила Вера.
– У кого свадьба-то? – спросил ее Чернов.
– А вот у Нины с Чайкиным.
– Еще – неизвестно, понимаешь, – сказал от директорской двери Башмаков. • – Нынче он жених, а завтра – извини-подвинься. Из банка с перевязанной головой явился, деятель!
– Это же несчастный случай, папа, – заступилась за Чайкина Нина. – Этот Рогов-Запыряев…
– Не вали на других, понимаешь. Печать вам тоже Рогов-Запыряев потерял? А вчера, понимаешь, плясали от радости, все ладони отхлопали за Ручьева. Не так еще попляшете, понимаешь. Печать – это вам не шуточки.
– Не в печати дело, Гидалий Диевич, – сказала Дуся. – Если бы на комбинате был настоящий порядок, Анатолий Семенович справился бы.
– Если бы да кабы! А зачем его поставили, понимаешь? Его и поставили наводить настоящий порядок, а не печати терять. Ты, Евдокия Петровна, молодая еще…
– Не зовите меня так, сколько раз просила!
– Зову как положено, понимаешь, а Ручьева своего не защищай. Я, извини-подвинься, морально настойчивый, меня не собьешь никакой штурмовщиной в конце месяца. Слабаки, понимаешь, испугались трудностей и хотят что-то доказать. А зачем доказывать, когда известно, что все люди – иждивенцы и ни один лично не станет отвечать за общее казенное дело. Отвечают начальники.
От порога встал Сеня Хромкин, сидевший прямо на полу, решительно возразил:
– Неправильно говорите. За результат конечности жизни отвечаем мы все, и передовики и несознательные отстающие труженики. Начальство же пишет о том доклады и отвечает перед другим начальством, но наше счастье не в докладах и прениях, а в примерном труде на благо нравоучительности хмелевского народа. Вот в чем истина.
– Истина, понимаешь, в правде, – изрек Башмаков.
– Опять неправильно! – Сеня, волнуясь, пригладил широкой пятерней легкие светлые волосы. – Истина и правда – не одно и то же, потому как правда служит нынешнему дню, а истина дается на все времена продолжительности, независимо от выполнения и невыполнения.
– Ерунда, понимаешь. Ежедневно истины нет, а всегда есть – глупость! Если каждый день есть правда, то в конце жизни, извини-подвинься, соберется так много правды, что она станет большой истинной правдой!
– Неправильно! – воскликнул Сеня, но окружающие неожиданно поддержали Башмакова: его рассуждение показалось им убедительней, прочнее.
– Ты вот споришь, Сеня, – сказал Чернов, – а сам банковскому Запыряеву машину сделал – людей калечить.
– Не для того же я делал!
– Для того или нет, а калечит.
– Точно, – сказал Черт. – Ты ему сделал, а он денег не дает рабочему человеку. Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю. Скажи, Ваньк?
Иван Рыжих кивнул огненно-рыжей головой:
– Истинная правда. Я тут сижу без дела, а моя Маруся в больнице лежит, ждет мужа с гостинцами. А какие гостинцы, когда на кружку пива нет.
– Опять вы за свое, – проворчала Вера с досадой. – Ненормальные, что ли, забот нет больше?
– Сама ты ненормальная. Скажи, Ваньк?… Муравьи вон всегда пьяные, а работают с утра до ночи. Не веришь?… А ты сунь прутик в муравейник, враз облепят и оставят капельки спирта. Ихнего, муравьиного. Я сам лизал, знаю. Скажи, Ваньк?
– Ну!
– А чего вы тут, а не на реке? – спросил Чернов.
– На время нереста запсотили. Навроде ссылки. А то, говорят, браконьерить станете, природе урон нанесете, прискорбие. А когда наш завод свою гадость льет и рыба вверх брюхом плавает, это не прискорбие! Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю…
Сеня покачал соломенной головой на это международное недоумение и опять сел у порога на пол.
– Оно, конечно, может, и так, – сказал Чернов, разглаживая усы, – но если хорошенько подумать, то, и не эдак. Заводской тот директор тоже ведь браконьер, а если он браконьер, то неужто его подлые дела для вас – как разрешенье браконьерить? А если, на вас глядючи, другие начнут, за другими третьи… Нет, Федька, чужой подлостью свою не прикроешь.
– Да какая подлость, Кириллыч, когда правду говорю! Он реку отравляет, а мне, может, пуд рыбы с икоркой всего-то и надо.
– Тебе пуд, Ваньке пуд, Митьке – полтора, и, глядишь, нереститься некому, всю выловили. Вас на реке-то вон сколько развелось, сетки у вас по пятьдесят сажен…
Из кабинета вышел Чайкин с перебинтованной головой, сел рядом с Верой на подоконник.
– Правильно, Кириллыч, – сказал он. – О себе больще беспокоимся, а коснись до общего – пусть начальство отвечает. Вот и получается: Ручьев бегает, а мы сидим ждем.
– Что же мы, все должны бегать? – удивился Черт.
– Не бегать, а побольше за комбинатские дела беспокоиться, тогда и директор не запарится, не будет бегать за всех.
– Он за себя бегает, понимаешь, за свою дурость, и ты, Чайкин, рукой на меня не маши. Ты, извини-подвинься, тоже виноват. Мы и без Ручьева выдали бы зарплату, не нынче, так завтра, понимаешь, а с Ручьевым не дадите. Печать – это печать, понимаешь.
– Оно, конечно, так, – поддержал Чернов. – Новый начальник, может, и хороший, а все же непривычный, делов своих как надо не знает, все для него внове, а старый…
– Нам что ни поп – все батюшка, – сказал Иван Рыжих.
– Вот-вот, потому и сидим тут без дела.
– Не поэтому, Чайкин, – сказала из своего угла Серебрянская. Прежде она кричала звонче всех, а когда Ручьев убежал, спокойно села, достала из сумочки книжку и отключилась. На Чайкина она откликнулась только потому, что он интересовал ее как потенциальный жених. Нину она не считала соперницей и не верила, что их брак состоится. Тут она смыкалась с Башмаковым. – Ты перекладываешь грехи своего директора на нас. А я, Чайкин, никогда не тратила столько времени, чтобы заверить путевку. Гидалий Диевич делал это за две минуты. В установленное время, разумеется.
– С четырнадцати до пятнадцати ноль-ноль,. понимаешь.
В приемную заглянул растрепанный Витяй Шату; нов, окликнул Чернова:
– Дядь Вань, спишь? Сколько будем ждать – протухнет мясо. Позвони Мытарину в совхоз.
– Звонил уж, тебя не спрашивал, – сказал Чернов. – В райкоме он, на заседанье на каком-то.
– А мне что делать? Я уж всех девок на комбинате перецеловал, одна Дуська осталась. Дусь, выдь ко мне, лапушка!
Дуся презрительно отвернулась:
– Свою Ветрову выманивай да Пуговкину, юбочник!
– Ах, ах, какие мы ревнивые]
– Больно ты мне нужен!
– Не приставай, Витька, иди к машине, – сказал Чернов. – С полчасика еще подождем, не придет – уедем. Охо-хо-хо, самое трудное дело – ждать.
– Нет, дядь Вань, самое трудное – говорить «будь здоров» при чихании начальника: скажешь – подхалим, не скажешь – невежа. Так, Чайкин?
– Почти, – улыбнулся Чайкин. – Особенно неловко чихать лежа: голова вздергивается. И высоко, если пустая.
На Дусином столе зазвонил междугородный телефон, сам товарищ Дерябин спрашивал директора. Дуся закрыла трубку ладонью и, вытянув шею, подалась к Чайкину: что ответить?
– Скажи, на бюро райкома, – зашептал тот. – Через час, мол, должен вернуться.
– Новое название комбината спрашивает.
– У Ручьева, скажи. Сам, мол, передаст…
А посетители комментировали:
– Куда же Ручьеву теперь, как не к начальству: свой своего завсегда выручит.
– Как сказать. Оно, начальство-то, тоже крепость любит, а если некрепко, и подумает: а годится ли эта дощечка на балалайку? Может, выбросить?…
XIV
Ручьев встретил в переулке бородатого священника отца Василия. И говорили они в самом деле о названии комбината. В спешке он столкнулся с ним носом к носу, извинился, а отец Василий спросил:
– О чем закручинился, молодой человек?
– О названии своего комбината, – сказал Ручьев, часто дыша. – Не знаю названия, батюшка. Не подскажете ли? Вот так надо! – И чиркнул рукой по горлу.
Отец Василий, в мирской легкой одежде – брюках и рубашке с коротким рукавом, в сандалиях,– невольно улыбнулся. Он слышал, что директором пищекомбината назначен комсомольский секретарь Ручьев, знал прежнего директора Башмакова, упорного, забористого в казенном словолюбии человека, которого давно надо было сократить, и вот, стало быть, его сократили, а молодого поставили. Но неужто молодой Ручьев не знает такой малости, как название своего комбината? А по виду трезвый, только замученный и глаза горят, как у тронутого разумом.
– Новое название велели придумать, – разъяснил Ручьев, видя недоумение священника. – Сам начальник управления приказал. Лично.
Отец Василий склонил седую косматую голову, стал думать. Если лично начальник, надо думать.
– Скорее, батюшка, тороплюсь.
Отец Василий покивал, поднял на него умные глаза:
– Хорошо название «Слава богу!», но вам, неверующим, думаю, не подойдет. Можно – «Сытная пища», но это хуже, это – мирское.
– Плохо, – махнул рукой Ручьев и, хромая, побежал дальше.
– «Румяные щеки»! – крикнул поп вдогонку. Ручьев не оглянулся.
В райкоме его встретили с веселой сердечностью. Как раз начался перерыв, все члены бюро и приглашенные курили в коридоре, и появление Ручьева сразу было замечено.
– Привет и горячие поздравления, коллега! – Громадный Мытарин сгреб его за плечи, потряс и подтолкнул к Заботкину.
Этот сразу захлопотал о своем:
– Ну как с деньгами? Выдали получку, нет?… Что же ты, разбойник, делаешь? Мы же план по выручке завалим!
Но Заботкина ловко оттер редактор Колокольцев:
– Был у моих ребят? Материал в завтрашний номер им вот так надо. Интервью хотели дать, а по Башмакову – фельетон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40