— вскипел Гарсиа. — По-вашему, бог — какой-то «везде поспел», который ходит от деревни к деревне, и везде звучит его глас… Бог — на небе, и вовсе не растет он в каждом стебле, разве что приказывает стеблю расти — сам же пребывает в несказанном одиночестве, недвижный, сияющий, молчаливый…
— А ты как думаешь, Мигель? — обращается к нему Дарио.
— Правда, — улыбнулся Иордан, — скажи, отец настоятель, как смотришь ты на этот вопрос?
— Я? Я думаю, братья… Нет, впрочем, не знаю, а что до овцы… — рассеянно пробормотал Мигель, потирая лоб, и тут он заметил, как монах берет из колодца воду, вскочил и, взволнованно взмахнув руками, быстро проговорил: — О братья, поверьте, вопрос об овце и есть самый важный… Мы забыли о ней, а падаль отравляет воду… Вы спрашиваете меня о боге, а я говорю об овце… Подумайте, ведь воду все время берут и носят больным! Брат Иордан, запрети брать воду из этого колодца. Надо посылать к другому источнику…
И Мигель сорвался с места, крикнув на бегу:
— Пойду скажу, чтоб не давали эту воду больным!
— Безумец, — удивленно произнес Дарио, гляди ему вслед.
Но Иордан молвил в наступившей тишине:
— Говорю вам — этот безумец ближе к истине, чем все мы!
Как меняются времена! Как меняются люди!
Прежде чем отдать себя целиком служению человеку, Мигель по многу раз в день вопрошал свою совесть, перебирал все свои, даже самые незначительные, слова, размышляя о том, отвечают ли они его страстному стремлению примириться с богом.
О, человек! Что ни мозг, ни сердце, ни чувство — то вечное стремление…
По мере того как граф Маньяра преображался в брата Мигеля, а из брата Мигеля — в служителя больных, преображалась и неистовая жажда его пламенного сердца.
Ныне Мигель уже не терзается вопросом — порадует или заденет бога то или иное слово. К огорчению братии и сановников церкви, он даже недостаточно внимателен к предписанным молитвам и святым размышлениям.
— Он отдаляется от господа, — с болью и гневом говорят о нем Милосердные Братья.
Они не лгут. Мигель и впрямь, сам того не сознавая, отдаляется от бога мыслью и сердцем. И что еще хуже — это отдаление даже не мучит его, когда его в том укоряют братья.
Его мучит, что у нищего Фердинанда не спадает жар, что молодая ткачиха Анита все еще не может ступить на сломанную ногу, его мучит, когда врачи сообщают, что тому или иному из его подопечных поможет уже один бог. Мигель знает цену этим грозным словам — знает их по осуждению Грегорио и по болезни Хироламы.
— Нет, это вы помогите! — требует он от врачей. — Не полагайтесь на бога!
Всеми помыслами, всем сердцем прикипел Мигель к своим больным. Ничто иное не привлекает его внимания, ничто иное не имеет для него цены. Верный девизу своему: «Все — или ничего», — он отдается страждущим братьям весь, без остатка.
В ту ночь, которая стала для него самой великой из всех его ночей, утомленный, обессилевший Мигель опустился на ложе. И в этот миг келью его озарило чудесное сияние, словно через открытое окно вошло, вместилось в это тесное помещение все звездное небо, и ветерок ворвался и тронул струны незримой арфы.
Мигель, потрясенный, сжался на ложе. Что это? Чудо? Это — является бог?..
Он взглянул на распятие. Лик Иисуса искажен мукой, с пронзенного чела стекают алые капли крови, но лик этот мертв, неподвижен.
А Мигель ждет трепета улыбки. Надеется — измученный лик хоть легким кивком подтвердит, что вот — простилось ему… Но лицо Христа по-прежнему далеко, недвижно.
И тогда в углу кельи раздался голос — такой знакомый голос!
— Сыночек, мой милый, обрадовал ты меня! Ты и понятия не имеешь, до чего обрадовал ты старое мое сердце…
Боже, как знаком этот голос! Но так много лет я не слышал его — кто это говорит?.. Кто?..
А голос, столь дорогой его слуху, продолжал:
— Тысячам несчастных ты перевязал раны, утолил их голод, дал прибежище тем, у кого не было крыши над головой, ночи свои им жертвовал, когда тень смерти витала над ними. Будь же благословен за это!
— Падре! — радостно вздохнул Мигель, узнав наконец этот ласковый голос.
— Сирым и убогим возвращаешь ты жизнь, утишаешь их боль, укрепляешь в них волю жить. Ты — друг неимущих, ты — надежда отчаявшихся… Добра душа твоя, добро твое сердце, сынок!
И вот, в ослепительном сиянии, залившем всю келью, разглядел Мигель лицо учителя, светящееся счастьем. Мигель не дышит…
— Благословенна улыбка твоя, дающая немощным силу жить, благословенны слова твои, приносящие им успокоение и мир, и руки твои, ласкающие, как руки матери! Благословен путь, которым идешь!
Мигель трепещет всем телом, и затопляет его доселе неизведанное ощущение счастья.
— Вы довольны мной, падре Грегорио? — тихо спрашивает он.
И голос монаха отвечает с жаром:
— И добрый бог тобой доволен, мой мальчик!
— Бог тоже? Значит, простил? О падре! Благодарю! Благодарю!
— Как же было ему не порадоваться твоим делам? Разве не рек господь: аще же какое добро сделали вы меньшим моим, то мне его сделали? Ты отринул себялюбие, не знаешь ненависти или жадности, ты равен всем убогим, ты брат всем. Всю любовь свою раздаешь людям, детям божиим, и творишь для них добро. Я горжусь тобою, сынок!
И вот это сияние двинулось к ложу Мигеля. Близко, совсем близко видит Мигель дорогое лицо, оно такое же, каким он всегда его знал, ласковое и все светится, и чувствует Мигель, как мягкая старческая рука гладит его по седой голове, как гладила давно когда-то голову мальчика в Маньяре…
— Оправдались ваши слова, падре, — лепечет Мигель, — наконец-то стал я хоть кому-то полезен! Наконец-то я помогаю тем, кто во мне нуждается!
Он все еще чувствует на лбу ласковую ладонь старика и утопает в блаженстве.
— Да, Добр труд твой, Мигелито. Он и тебе принесет добро. Он принесет тебе…
— Счастье! — вырвалось у Мигеля. — Он дает мне то счастье, которое я искал столько лет!
Грегорио кивнул и с любовью улыбнулся Мигелю; и постепенно расплылось, растаяло его лицо в сиянии, которое выплыло из кельи и поднялось к звездному небу. Великая тишина опустилась на землю.
Мигель встал, подошел к окну и всей грудью вдохнул свежий ночной воздух. Он смотрит на полную луну, и кажется ему, что по ее серебряному диску растекается улыбка Грегорио.
— Лицо твое светлое и ясное, словно и во сне ты видел солнце, отец настоятель, — улыбнулся Мигелю утром брат Иордан.
— Я радуюсь всем сердцем, брат, — ответил Мигель, — ибо познал — что есть счастье!
Весенним днем лета господня тысяча шестьсот семьдесят девятого напал на Севилью черный мор.
Приполз однажды вечером, окутанный тьмой и тучами, с огнедышащей пастью Запалил город со стороны Трианы, и занялось все предместье — вспыхнуло, как пучок соломы. Зараза распространилась молниеносно.
Словно мухи, опаленные пламенем, падают люди, чернея в лице и зарываясь пальцами в землю.
Бездонной была первая ночь чумы, и в бездонные ночи превратились последующие дни.
Мост между Трианой и городом заперт, правый берег Гвадалквивира охраняют солдаты и добровольцы, чтоб нигде не могла пристать лодка из зачумленного предместья. Двери домов затворились наглухо, улицы опустели.
В одних домах — плач и причитания, вызванные страхом, молитвы и мольбы к богу.
В других — ни шороха: там в испуганном молчании ждут спасения или смерти.
За дверьми третьих домов — шум, пьяное пение, звон бокалов: там пируют, решив насладиться всеми радостями жизни, пока их не скосила чума.
Севилья дрожит в страхе, но напор бедствия прорвал заслоны, и чума перебросилась в город, охватила квартал бедноты Санта-Крус.
Ужас объял Севилью.
Первое из дворянских семейств бежало из города в горы, провожаемое завистливыми взглядами тех, кто не мог выехать.
Тревога нарастает — семьи дворян одна за другой покидают Севилью, бегут ночью, под покровом темноты, стыдясь бегства. Городские ворота забиты экипажами и людьми.
Отчаяние охватило богатых и бедных.
Санта-Крус, отделенный цепью стражи от остальных кварталов, гибнет.
Лежа, стоя, на ходу, на молитве вдыхают люди заразу — и падают, как подкошенные, ничком. Из последних сил переворачиваются навзничь, и взор их, замутненный горячкой, болью и ужасом, уплывает в неведомое.
Отчаянные жалобы и мольбы о помощи, которая не придет.
А люди зовут на помощь небо и ад, призывают бога и сатану, но голос их гаснет, как светильник, в котором иссякло масло; отравленный воздух проникает им в легкие, и красные пятна позорными клеймами отмечают обреченных.
Ночью поднялся Мигель, ни слова никому не сказав о цели своего пути, наполнил сумку лекарствами и едой, обвязал платком рот и прокрался, минуя стражу, в зачумленный квартал.
Здесь он помогает, как может. Отделяет от здоровых больных, кормит их, поит, раздает лекарства и погребает умерших, унося их на руках к общим могилам, чтоб остановить поветрие.
К утру ему снова удалось проскользнуть мимо сонных стражей и вернуться в Каридад.
Он входит в ворота, бледный и истомленный. Встречает братьев — те отступают при виде его и поскорее скрываются. Он не понимает, в чем дело. Ищет Иордана. Но и тот отшатнулся, невольно попятился от настоятеля. Мигель спросил, что случилось. Иордан смущенно молчит. Мигель настаивает.
— Видели, как ты шел в зачумленный квартал, брат, — выговаривает наконец Иордан.
Мигель опустил голову.
— Посещать Санта-Крус — значит легкомысленно подвергать себя опасности, — продолжает Иордан.
Мигель молчит, и тон Иордана становится строже:
— Богу более угодно, брат, чтобы ты не заносил заразу к здоровым.
— Но хороня умерших, я именно препятствую распространению заразы.
Подходит Дарио, но останавливается на почтительном расстоянии.
— Бог сам укажет, кому умереть от чумы. Брат — Мигель, неужели ты хочешь помешать ему?
— Не с богом я хочу бороться, Дарио. С чумой.
— Всякая борьба напрасна, — возражает Дарио.
— Она не была бы напрасной, брат, если бы вы все пошли со мной в Санта-Крус помогать, — твердо отвечает Мигель. — Я верю, мы можем запереть чуму в одном этом квартале. Все, кто обязан был оказывать помощь — префект, его люди, — покинули город. Кто же еще, во имя божьей любви, должен помочь, если не мы?
Иордан и Дарио понимают, что Мигель прав, но страх терзает их, и они смущенно опускают глаза.
— Ты наш глава, — тихо говорит Иордан. — Что прикажешь, то мы и сделаем.
Дарио, насупившись, отрицательно махнул рукой и уже рот открыл, да не решился возразить.
— Приказывать я не стану, — сказал Мигель. — Созови братию, Дарио.
К собравшимся обратился Мигель с великим смирением и великой убедительностью. Он не приказывал, не требовал — он просил. Знаю, дело идет о жизни. О жизни земной. Но какою вечною жизнью будете вы вознаграждены, сжалившись над несчастными!
Многие тогда отступили, прячась за спины друг друга.
— Я пойду с тобой, брат Мигель, — сказал Иордан.
— И я. И я! — вызвалось еще несколько монахов.
Прочие поспешно разошлись по своим ежедневным делам.
Вечером Мигель с несколькими братьями вышел из ворот Каридад.
Небольшое число людей доброй воли старалось оказать помощь зачумленному кварталу. Те же, у кого была власть над людьми, бежали из города, и упрямые самаритяне из народа тщетно призывали к борьбе с чумой. Никто их не слушал, никто не пошел за ними. Солдаты, побросав оружие, бежали в поисках убежища. Напрасны все уговоры и угрозы…
Группа монахов проходит по площади.
— Куда идете, отцы? — спрашивают люди.
— В Санта-Крус, — отвечает Мигель. — Помогать. Не бойтесь, мы не вернемся оттуда.
Великое молчание наступило.
Монахи идут, их поступь тверда и решительна, их лица спокойны.
Солнце садится, золотит севильские башни.
И тогда, увлеченные примером, двинулись за монахами многие, чьей обязанностью вовсе не было помогать своим ближним.
Эта кучка людей увеличивается по мере приближения к Санта-Крус.
Спокойно, не проронив ни единого слова, принимается за работу Мигель, и все следуют его примеру, подражая ему.
В глубоком молчании, без колебаний, без уговоров действуют монахи и их помощники, тихо, как видения, скользят они по улицам — и работают.
Одни роют ямы, другие сносят к ним трупы, закапывают их, третьи распределяют пищу, воду, лекарства.
Плач и предсмертные хрипы доносятся из Санта-Крус.
С наступлением сумерек подкрадываются тенями гиены в образе человеческом, грабят мертвых, снимая с них кошельки и перстни.
Мор косит помощников Мигеля. Беспощадно вырывает одного за другим — и вот он остается один на поле боя.
Он трудится из последних сил духа своего и тела. И многие, стоявшие над пропастью смерти, спасены им.
Но всегда наступает момент, когда истощаются силы любого бедствия, любой свирепой напасти. Так случилось и с этим поветрием — чума, передушив толпы людей, ослабела и убралась восвояси.
Севильцы стали возвращаться в город. Жизнь постепенно обретала обычный свой вид.
В день, когда очистился воздух и свежий ветер разогнал серное дыхание чумы, Мигель возвращался в Каридад — выбившийся из сил, но счастливый.
Он забыл Хироламу и не жаждет уж божьей милости. Хиролама и бог выветрились из его сознания.
Он думает теперь только о человеке.
Чума отступила. И это — его победа, его радость, его счастье. Мигель блаженно улыбнулся.
Но призрак чумы последним своим дуновением опалил лицо человека. Запылали виски его, красные пятна выступили на челе, высох язык и оцепенели уста.
Поднял Мигель взор к ясной выси, руки простер к чему-то желанному, но мозг его окутала тьма, и он уже не сознает, чего так жаждет сердце его.
И пал он мертвым, лицом к земле, словно подрубленное дерево, — и случилось это во вторник, злосчастный день, девятнадцатого мая лета господня тысяча шестьсот семьдесят девятого, на святого Целестина.
Карусель жизни раскрутилась с прежней скоростью, хотя в колесах ее еще скрипит чумная пыль.
Тихо стоит над телом Мигеля город, облачаясь в траур.
В то время новый архиепископ Севильский, Амбросио Спинола, провозгласил лето милости божией и, отправившись к смертному одру Мигеля, опустился пред ним на колени и поцеловал мертвую руку со словами:
— Благословенна рука, давшая бедным богатство.
Город, некогда проклинавший Мигеля, рыдает теперь, оплакивая его смерть.
Мурильо, душеприказчик Мигеля, вскрыл его завещание, и было прочитано следующее:
«Я, прежде дон Мигель, граф Маньяра, затем монах ордена Святого Милосердия, а ныне пепел и прах, жалкий грешник, служил Вавилону и князю его диаволу всеми мыслимыми кривдами, гордынею, прелюбодеянием, кощунством, дурным примером и жестокостью. Грехи мои, скверность моя бессчетны, и лишь снисходительность господа могла их терпеть, а его бесконечное милосердие — простить их. Повелеваю сим положить тело мое, без гроба, завернутое в саван и босое, с непокрытой головой, на крест из пепла, в головах же поставить крест и две восковые свечи. Затем пусть отнесут его на похоронных носилках для бедняков, в сопровождении двенадцати священников, и ни одним более, без пышности и без музыки, в церковь святого Милосердия и положат под порогом, дабы всякий входящий и выходящий попирал ногами мой прах — так пусть предадут земле нечистое тело мое, недостойное покоиться в храме божием. И такова воля моя: положите надо мною каменную плиту длиной в полтора локтя со следующей надписью: „Здесь лежат кости и прах худшего человека из живших на свете, Мигеля Маньяра. Молитесь за него!“
Исполняя последнюю волю Мигеля, каменщики, еще до похорон, вытесали эту надпись на каменной плите.
Но народ севильский восстал против самоуничижения Мигеля и, собравшись перед церковью Милосердной Любви, грозно потребовал устранить позорящую надпись.
— Он был не худший, а лучший человек на свете!
— Не под порогом церкви, а у алтаря его место!
— Уберите надпись!
Монахи стоят перед толпой, не зная, что делать.
— Но он сам так пожелал, имея в виду, что был некогда грешником! — говорит Дарио.
— А кто не грешен из нас или вас?!
— Чтите волю усопшего!
— Уберите надпись! Похороните его у алтаря!
После переговоров с префектом и архиепископом монахи уступили. Надпись уничтожили, и решено было положить останки Мигеля у алтаря храма св. Каридад.
Невиданное множество высшей знати съехалось на похороны Мигеля. Прибыли и ближайшие родственники, маркиз де Парадас, сын сестры Мигеля, и губернатор Перу дон Хуан Вичентелло-и-Лека-и-Толедо, и маркиз де Бремес, вице-адмирал королевского флота…
В день, назначенный для похорон, издалека сходились в Севилью люди.
Сияло прекрасное небо в тот день, когда выстраивалась погребальная процессия.
Во главе ее шли двенадцать бедняков, за ними, рядами, — рыцари ордена Калатравы. Высокороднейшая знать Андалузии и высшие сановники церкви, с которыми всю жизнь воевал Мигель, явились с лицемерной скорбью — проводить в последний путь своего врага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— А ты как думаешь, Мигель? — обращается к нему Дарио.
— Правда, — улыбнулся Иордан, — скажи, отец настоятель, как смотришь ты на этот вопрос?
— Я? Я думаю, братья… Нет, впрочем, не знаю, а что до овцы… — рассеянно пробормотал Мигель, потирая лоб, и тут он заметил, как монах берет из колодца воду, вскочил и, взволнованно взмахнув руками, быстро проговорил: — О братья, поверьте, вопрос об овце и есть самый важный… Мы забыли о ней, а падаль отравляет воду… Вы спрашиваете меня о боге, а я говорю об овце… Подумайте, ведь воду все время берут и носят больным! Брат Иордан, запрети брать воду из этого колодца. Надо посылать к другому источнику…
И Мигель сорвался с места, крикнув на бегу:
— Пойду скажу, чтоб не давали эту воду больным!
— Безумец, — удивленно произнес Дарио, гляди ему вслед.
Но Иордан молвил в наступившей тишине:
— Говорю вам — этот безумец ближе к истине, чем все мы!
Как меняются времена! Как меняются люди!
Прежде чем отдать себя целиком служению человеку, Мигель по многу раз в день вопрошал свою совесть, перебирал все свои, даже самые незначительные, слова, размышляя о том, отвечают ли они его страстному стремлению примириться с богом.
О, человек! Что ни мозг, ни сердце, ни чувство — то вечное стремление…
По мере того как граф Маньяра преображался в брата Мигеля, а из брата Мигеля — в служителя больных, преображалась и неистовая жажда его пламенного сердца.
Ныне Мигель уже не терзается вопросом — порадует или заденет бога то или иное слово. К огорчению братии и сановников церкви, он даже недостаточно внимателен к предписанным молитвам и святым размышлениям.
— Он отдаляется от господа, — с болью и гневом говорят о нем Милосердные Братья.
Они не лгут. Мигель и впрямь, сам того не сознавая, отдаляется от бога мыслью и сердцем. И что еще хуже — это отдаление даже не мучит его, когда его в том укоряют братья.
Его мучит, что у нищего Фердинанда не спадает жар, что молодая ткачиха Анита все еще не может ступить на сломанную ногу, его мучит, когда врачи сообщают, что тому или иному из его подопечных поможет уже один бог. Мигель знает цену этим грозным словам — знает их по осуждению Грегорио и по болезни Хироламы.
— Нет, это вы помогите! — требует он от врачей. — Не полагайтесь на бога!
Всеми помыслами, всем сердцем прикипел Мигель к своим больным. Ничто иное не привлекает его внимания, ничто иное не имеет для него цены. Верный девизу своему: «Все — или ничего», — он отдается страждущим братьям весь, без остатка.
В ту ночь, которая стала для него самой великой из всех его ночей, утомленный, обессилевший Мигель опустился на ложе. И в этот миг келью его озарило чудесное сияние, словно через открытое окно вошло, вместилось в это тесное помещение все звездное небо, и ветерок ворвался и тронул струны незримой арфы.
Мигель, потрясенный, сжался на ложе. Что это? Чудо? Это — является бог?..
Он взглянул на распятие. Лик Иисуса искажен мукой, с пронзенного чела стекают алые капли крови, но лик этот мертв, неподвижен.
А Мигель ждет трепета улыбки. Надеется — измученный лик хоть легким кивком подтвердит, что вот — простилось ему… Но лицо Христа по-прежнему далеко, недвижно.
И тогда в углу кельи раздался голос — такой знакомый голос!
— Сыночек, мой милый, обрадовал ты меня! Ты и понятия не имеешь, до чего обрадовал ты старое мое сердце…
Боже, как знаком этот голос! Но так много лет я не слышал его — кто это говорит?.. Кто?..
А голос, столь дорогой его слуху, продолжал:
— Тысячам несчастных ты перевязал раны, утолил их голод, дал прибежище тем, у кого не было крыши над головой, ночи свои им жертвовал, когда тень смерти витала над ними. Будь же благословен за это!
— Падре! — радостно вздохнул Мигель, узнав наконец этот ласковый голос.
— Сирым и убогим возвращаешь ты жизнь, утишаешь их боль, укрепляешь в них волю жить. Ты — друг неимущих, ты — надежда отчаявшихся… Добра душа твоя, добро твое сердце, сынок!
И вот, в ослепительном сиянии, залившем всю келью, разглядел Мигель лицо учителя, светящееся счастьем. Мигель не дышит…
— Благословенна улыбка твоя, дающая немощным силу жить, благословенны слова твои, приносящие им успокоение и мир, и руки твои, ласкающие, как руки матери! Благословен путь, которым идешь!
Мигель трепещет всем телом, и затопляет его доселе неизведанное ощущение счастья.
— Вы довольны мной, падре Грегорио? — тихо спрашивает он.
И голос монаха отвечает с жаром:
— И добрый бог тобой доволен, мой мальчик!
— Бог тоже? Значит, простил? О падре! Благодарю! Благодарю!
— Как же было ему не порадоваться твоим делам? Разве не рек господь: аще же какое добро сделали вы меньшим моим, то мне его сделали? Ты отринул себялюбие, не знаешь ненависти или жадности, ты равен всем убогим, ты брат всем. Всю любовь свою раздаешь людям, детям божиим, и творишь для них добро. Я горжусь тобою, сынок!
И вот это сияние двинулось к ложу Мигеля. Близко, совсем близко видит Мигель дорогое лицо, оно такое же, каким он всегда его знал, ласковое и все светится, и чувствует Мигель, как мягкая старческая рука гладит его по седой голове, как гладила давно когда-то голову мальчика в Маньяре…
— Оправдались ваши слова, падре, — лепечет Мигель, — наконец-то стал я хоть кому-то полезен! Наконец-то я помогаю тем, кто во мне нуждается!
Он все еще чувствует на лбу ласковую ладонь старика и утопает в блаженстве.
— Да, Добр труд твой, Мигелито. Он и тебе принесет добро. Он принесет тебе…
— Счастье! — вырвалось у Мигеля. — Он дает мне то счастье, которое я искал столько лет!
Грегорио кивнул и с любовью улыбнулся Мигелю; и постепенно расплылось, растаяло его лицо в сиянии, которое выплыло из кельи и поднялось к звездному небу. Великая тишина опустилась на землю.
Мигель встал, подошел к окну и всей грудью вдохнул свежий ночной воздух. Он смотрит на полную луну, и кажется ему, что по ее серебряному диску растекается улыбка Грегорио.
— Лицо твое светлое и ясное, словно и во сне ты видел солнце, отец настоятель, — улыбнулся Мигелю утром брат Иордан.
— Я радуюсь всем сердцем, брат, — ответил Мигель, — ибо познал — что есть счастье!
Весенним днем лета господня тысяча шестьсот семьдесят девятого напал на Севилью черный мор.
Приполз однажды вечером, окутанный тьмой и тучами, с огнедышащей пастью Запалил город со стороны Трианы, и занялось все предместье — вспыхнуло, как пучок соломы. Зараза распространилась молниеносно.
Словно мухи, опаленные пламенем, падают люди, чернея в лице и зарываясь пальцами в землю.
Бездонной была первая ночь чумы, и в бездонные ночи превратились последующие дни.
Мост между Трианой и городом заперт, правый берег Гвадалквивира охраняют солдаты и добровольцы, чтоб нигде не могла пристать лодка из зачумленного предместья. Двери домов затворились наглухо, улицы опустели.
В одних домах — плач и причитания, вызванные страхом, молитвы и мольбы к богу.
В других — ни шороха: там в испуганном молчании ждут спасения или смерти.
За дверьми третьих домов — шум, пьяное пение, звон бокалов: там пируют, решив насладиться всеми радостями жизни, пока их не скосила чума.
Севилья дрожит в страхе, но напор бедствия прорвал заслоны, и чума перебросилась в город, охватила квартал бедноты Санта-Крус.
Ужас объял Севилью.
Первое из дворянских семейств бежало из города в горы, провожаемое завистливыми взглядами тех, кто не мог выехать.
Тревога нарастает — семьи дворян одна за другой покидают Севилью, бегут ночью, под покровом темноты, стыдясь бегства. Городские ворота забиты экипажами и людьми.
Отчаяние охватило богатых и бедных.
Санта-Крус, отделенный цепью стражи от остальных кварталов, гибнет.
Лежа, стоя, на ходу, на молитве вдыхают люди заразу — и падают, как подкошенные, ничком. Из последних сил переворачиваются навзничь, и взор их, замутненный горячкой, болью и ужасом, уплывает в неведомое.
Отчаянные жалобы и мольбы о помощи, которая не придет.
А люди зовут на помощь небо и ад, призывают бога и сатану, но голос их гаснет, как светильник, в котором иссякло масло; отравленный воздух проникает им в легкие, и красные пятна позорными клеймами отмечают обреченных.
Ночью поднялся Мигель, ни слова никому не сказав о цели своего пути, наполнил сумку лекарствами и едой, обвязал платком рот и прокрался, минуя стражу, в зачумленный квартал.
Здесь он помогает, как может. Отделяет от здоровых больных, кормит их, поит, раздает лекарства и погребает умерших, унося их на руках к общим могилам, чтоб остановить поветрие.
К утру ему снова удалось проскользнуть мимо сонных стражей и вернуться в Каридад.
Он входит в ворота, бледный и истомленный. Встречает братьев — те отступают при виде его и поскорее скрываются. Он не понимает, в чем дело. Ищет Иордана. Но и тот отшатнулся, невольно попятился от настоятеля. Мигель спросил, что случилось. Иордан смущенно молчит. Мигель настаивает.
— Видели, как ты шел в зачумленный квартал, брат, — выговаривает наконец Иордан.
Мигель опустил голову.
— Посещать Санта-Крус — значит легкомысленно подвергать себя опасности, — продолжает Иордан.
Мигель молчит, и тон Иордана становится строже:
— Богу более угодно, брат, чтобы ты не заносил заразу к здоровым.
— Но хороня умерших, я именно препятствую распространению заразы.
Подходит Дарио, но останавливается на почтительном расстоянии.
— Бог сам укажет, кому умереть от чумы. Брат — Мигель, неужели ты хочешь помешать ему?
— Не с богом я хочу бороться, Дарио. С чумой.
— Всякая борьба напрасна, — возражает Дарио.
— Она не была бы напрасной, брат, если бы вы все пошли со мной в Санта-Крус помогать, — твердо отвечает Мигель. — Я верю, мы можем запереть чуму в одном этом квартале. Все, кто обязан был оказывать помощь — префект, его люди, — покинули город. Кто же еще, во имя божьей любви, должен помочь, если не мы?
Иордан и Дарио понимают, что Мигель прав, но страх терзает их, и они смущенно опускают глаза.
— Ты наш глава, — тихо говорит Иордан. — Что прикажешь, то мы и сделаем.
Дарио, насупившись, отрицательно махнул рукой и уже рот открыл, да не решился возразить.
— Приказывать я не стану, — сказал Мигель. — Созови братию, Дарио.
К собравшимся обратился Мигель с великим смирением и великой убедительностью. Он не приказывал, не требовал — он просил. Знаю, дело идет о жизни. О жизни земной. Но какою вечною жизнью будете вы вознаграждены, сжалившись над несчастными!
Многие тогда отступили, прячась за спины друг друга.
— Я пойду с тобой, брат Мигель, — сказал Иордан.
— И я. И я! — вызвалось еще несколько монахов.
Прочие поспешно разошлись по своим ежедневным делам.
Вечером Мигель с несколькими братьями вышел из ворот Каридад.
Небольшое число людей доброй воли старалось оказать помощь зачумленному кварталу. Те же, у кого была власть над людьми, бежали из города, и упрямые самаритяне из народа тщетно призывали к борьбе с чумой. Никто их не слушал, никто не пошел за ними. Солдаты, побросав оружие, бежали в поисках убежища. Напрасны все уговоры и угрозы…
Группа монахов проходит по площади.
— Куда идете, отцы? — спрашивают люди.
— В Санта-Крус, — отвечает Мигель. — Помогать. Не бойтесь, мы не вернемся оттуда.
Великое молчание наступило.
Монахи идут, их поступь тверда и решительна, их лица спокойны.
Солнце садится, золотит севильские башни.
И тогда, увлеченные примером, двинулись за монахами многие, чьей обязанностью вовсе не было помогать своим ближним.
Эта кучка людей увеличивается по мере приближения к Санта-Крус.
Спокойно, не проронив ни единого слова, принимается за работу Мигель, и все следуют его примеру, подражая ему.
В глубоком молчании, без колебаний, без уговоров действуют монахи и их помощники, тихо, как видения, скользят они по улицам — и работают.
Одни роют ямы, другие сносят к ним трупы, закапывают их, третьи распределяют пищу, воду, лекарства.
Плач и предсмертные хрипы доносятся из Санта-Крус.
С наступлением сумерек подкрадываются тенями гиены в образе человеческом, грабят мертвых, снимая с них кошельки и перстни.
Мор косит помощников Мигеля. Беспощадно вырывает одного за другим — и вот он остается один на поле боя.
Он трудится из последних сил духа своего и тела. И многие, стоявшие над пропастью смерти, спасены им.
Но всегда наступает момент, когда истощаются силы любого бедствия, любой свирепой напасти. Так случилось и с этим поветрием — чума, передушив толпы людей, ослабела и убралась восвояси.
Севильцы стали возвращаться в город. Жизнь постепенно обретала обычный свой вид.
В день, когда очистился воздух и свежий ветер разогнал серное дыхание чумы, Мигель возвращался в Каридад — выбившийся из сил, но счастливый.
Он забыл Хироламу и не жаждет уж божьей милости. Хиролама и бог выветрились из его сознания.
Он думает теперь только о человеке.
Чума отступила. И это — его победа, его радость, его счастье. Мигель блаженно улыбнулся.
Но призрак чумы последним своим дуновением опалил лицо человека. Запылали виски его, красные пятна выступили на челе, высох язык и оцепенели уста.
Поднял Мигель взор к ясной выси, руки простер к чему-то желанному, но мозг его окутала тьма, и он уже не сознает, чего так жаждет сердце его.
И пал он мертвым, лицом к земле, словно подрубленное дерево, — и случилось это во вторник, злосчастный день, девятнадцатого мая лета господня тысяча шестьсот семьдесят девятого, на святого Целестина.
Карусель жизни раскрутилась с прежней скоростью, хотя в колесах ее еще скрипит чумная пыль.
Тихо стоит над телом Мигеля город, облачаясь в траур.
В то время новый архиепископ Севильский, Амбросио Спинола, провозгласил лето милости божией и, отправившись к смертному одру Мигеля, опустился пред ним на колени и поцеловал мертвую руку со словами:
— Благословенна рука, давшая бедным богатство.
Город, некогда проклинавший Мигеля, рыдает теперь, оплакивая его смерть.
Мурильо, душеприказчик Мигеля, вскрыл его завещание, и было прочитано следующее:
«Я, прежде дон Мигель, граф Маньяра, затем монах ордена Святого Милосердия, а ныне пепел и прах, жалкий грешник, служил Вавилону и князю его диаволу всеми мыслимыми кривдами, гордынею, прелюбодеянием, кощунством, дурным примером и жестокостью. Грехи мои, скверность моя бессчетны, и лишь снисходительность господа могла их терпеть, а его бесконечное милосердие — простить их. Повелеваю сим положить тело мое, без гроба, завернутое в саван и босое, с непокрытой головой, на крест из пепла, в головах же поставить крест и две восковые свечи. Затем пусть отнесут его на похоронных носилках для бедняков, в сопровождении двенадцати священников, и ни одним более, без пышности и без музыки, в церковь святого Милосердия и положат под порогом, дабы всякий входящий и выходящий попирал ногами мой прах — так пусть предадут земле нечистое тело мое, недостойное покоиться в храме божием. И такова воля моя: положите надо мною каменную плиту длиной в полтора локтя со следующей надписью: „Здесь лежат кости и прах худшего человека из живших на свете, Мигеля Маньяра. Молитесь за него!“
Исполняя последнюю волю Мигеля, каменщики, еще до похорон, вытесали эту надпись на каменной плите.
Но народ севильский восстал против самоуничижения Мигеля и, собравшись перед церковью Милосердной Любви, грозно потребовал устранить позорящую надпись.
— Он был не худший, а лучший человек на свете!
— Не под порогом церкви, а у алтаря его место!
— Уберите надпись!
Монахи стоят перед толпой, не зная, что делать.
— Но он сам так пожелал, имея в виду, что был некогда грешником! — говорит Дарио.
— А кто не грешен из нас или вас?!
— Чтите волю усопшего!
— Уберите надпись! Похороните его у алтаря!
После переговоров с префектом и архиепископом монахи уступили. Надпись уничтожили, и решено было положить останки Мигеля у алтаря храма св. Каридад.
Невиданное множество высшей знати съехалось на похороны Мигеля. Прибыли и ближайшие родственники, маркиз де Парадас, сын сестры Мигеля, и губернатор Перу дон Хуан Вичентелло-и-Лека-и-Толедо, и маркиз де Бремес, вице-адмирал королевского флота…
В день, назначенный для похорон, издалека сходились в Севилью люди.
Сияло прекрасное небо в тот день, когда выстраивалась погребальная процессия.
Во главе ее шли двенадцать бедняков, за ними, рядами, — рыцари ордена Калатравы. Высокороднейшая знать Андалузии и высшие сановники церкви, с которыми всю жизнь воевал Мигель, явились с лицемерной скорбью — проводить в последний путь своего врага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44