Гретхен Продай Яйцо хоть и была начеку, но ноги унесла едва.
* * *
В замок графа Людвига ван Шикамура Гретхен Продай Яйцо явилась, как и полагается ведьме, эффектно.
...Была весна и ночь. Граф Людвиг ван Шикамура стоял у окна библиотеки в романтическом настроении и смотрел, как ливень пытается разбить гранитную брусчатку, выстилавшую внутренний дворик замка. Стоял и читал танку пра-пра-пра-прадедушки Отихоти Мицуне:
Покоя не могу найти я и во сне,
С тревожной думой не могу расстаться...
Весна и ночь...
Граф не дочитал стихотворения – его ослепила молния, затем раскат гром заставил его вздрогнуть. Второй разряд небесного электричества уже не застал его врасплох. Когда глаза привыкли к восстановившейся темноте, посереди дворика он увидел белое пятно. Библиотека располагалась на третьем этаже, и граф не сразу понял, что внизу лежит девушка. Насквозь промокшая – сквозь ставшую прозрачной от влаги ткань белого платья были видны округлые груди с большими сосками, умильный треугольник лобка, стройные бедра, маленькая ножка с очаровательной ступней...
– Она лежит на брусчатке как одинокий цветок вишни... Интересно, какова у нее попочка... – подумал граф и оперся лбом об оконное стекло. Сразу стало приятно – холод стекла проникал в голову, освежая мысли и чувства.
"Но снится
Мне, что начали цветы повсюду осыпаться..."
– закончил граф танку и пошел в химическую лабораторию, из окна которой можно было бы оценить попочку по-прежнему неподвижно лежавшей девушки.
Ему не удалось дойти до химической лаборатории – в коридоре он наткнулся на сутулого палача Скрибония Катилину, который исполнял также обязанности тюремщика ввиду недавней скоропостижной смерти последнего. Катилина выглядел виноватым, и граф понял, что малютка Лилу не дожила до своей пятницы. В досаде граф покачал головой и, на минуту впившись глазами в простодушные глаза палача, медленно выдавил:
– Доколе ты, Катилина, будешь пренебрегать нашим терпением?
– Дык она...
– Там внизу, во внутреннем дворике лежит девушка. Помести ее на место Лилу. Если проступок повторится, то можешь без специального уведомления вынуть свой правый глаз...
– Я левша, граф... – заныл Катилина. – И правый глаз у меня ведущий.
– Ну тогда левый, – смилостивился Людвиг ван Шикомура и направился в столовую – близилось время ужина.
– Впрочем, – неожиданно для себя обернулся граф к Катилине. Глаза его странно блестели. – Впрочем, палач, прикажи Элеоноре фон Зелек-Киринской переодеть девушку в... в... платье моей покойной супруги. В лиловое, с открытой грудью и плечами.
И, раздумывая над своими словами, уперся подбородком в кулак. Палач пожал плечами и двинулся к лестнице.
– И розу, красную розу приколоть не забудьте! – крикнул граф ему вслед. И вдруг вспомнил – сегодня, 7-го мая исполнилось ровно семь лет с того самого дня, как он, граф Людвиг ван Шикамура последний раз поколотил свою супругу!
Звуки шагов палача стихали. Граф хотел броситься вслед – забыл сказать, чтобы не делали высокой прически и вовсе не пудрили.
– Ладно, догадаются сами, – вздохнул он и уставился в портрет прадедушки, прославившегося на весь кантон величественными верлибрами, а также парными котлетками из заблудившихся в его лесах детишек. – А если не догадаются, то пожалеют об этом. Кстати, надо людей нанимать – опять замок обезлюдел. И ехать за слугами придется уже к озеру. В ближайших деревнях дураков уже нет... И жадных".
* * *
Переодевшись к ужину с помощью единственного оставшегося в живых постельничего, граф перешел в малую гостиную. Сел в тяжелое кресло, стоявшее напротив огромного, в полтора человеческих роста портрета супруги Изабеллы фон Вагенштейн.
Они мучили друг друга двадцать пять лет...
– Да, целых двадцать пять лет, Изабелла... – сказал граф вслух, поражаясь величине промежутка времени, затраченного на ссоры, драки, оскорбления, и бесчисленные покушения на убийство. – Целых двадцать пять лет ты была единственной целью моих тлетворных устремлений, целых двадцать пять лет ты, единственная, поглощала зло, ежеминутно возникающее во мне... Сколько же народу ты спасла?..
Граф задумался, закусив губу, затем поискал в кармашке жилетки записную книжку, нашел, внимательно полистал странички... Найдя искомое, принялся, шевеля губами, считать в уме.
– Триста семьдесят четыре человека за семь лет без Изабеллы, – наконец, сказал он себе. – Это примерно один человек в неделю. Ну да, я же каждую пятницу... Хоронить уже негде. Так... В году пятьдесят две недели, пятьдесят два на двадцать пять – это примерно тысяча триста человек... Ты спасла тысячу триста человек!!? – вскричал граф, благоговейно устремив глаза к портрету. – Ты святая!!!
Изабелла фон Вагенштейн высокомерно улыбалась.
– Ну, конечно, святая... – вздохнул граф, тяжело осев в кресле. – В девицах была не прочь размозжить в дверях белоснежные пальчики служанок... Значит, наше супружество сохранило жизнь двум с половиной тысяч людей... Целый провинциальный город... С дворниками, лакеями, служанками, конюшими, садовниками и мальчиками для битья. А правительство не спешит вознаградить нас...
Мысли о неблагодарном правительстве смяли настроение графа, и он решил его исправить. Исправлял он настроение многими способами, но сегодня решил использовать кардинальный – снял обувь, носки и устроился на укрепленной в углу жердочке. Этот способ посоветовал ему один модный психоаналитик, открывший из своих исследований, что граф Людвиг ван Шикомура в прошлой жизни был попугаем.
* * *
...Перед тем как пройти в большую столовую, граф по обыкновению спустился в кабинет. Кабинет был высоким в потолках и просторным; в каждую его стену было вделано по три клетки.
В клетках сидели женщины. Двенадцать женщин в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти лет. Одеты они были кто во что. В одной клетки взгляд привлекал фривольный наряд дешевой проститутки, в другой – траурное платье королевы мавров, в третьей – козлиная шкура троглодитки, в четвертой – строгий костюм служащей английского банка. Ни на одной из женщин не было следов пыток – граф орудовал на высоком уровне. Банальные утюги, паяльники в анальное отверстие, иголки под ногти, кислота, развратные действия и т.п. надоели ему еще в отрочестве, а в юности уже вызывали омерзение своей плебейской прямолинейностью. Все это было очень просто и не требовало особого полета фантазии и напряжения интеллекта. И к тому же значительно сокращало продолжительность жизни жертв, а поиск новых молодых и симпатичных женщин, как упоминалось выше, с годами занимал у графа все больше труда и времени.
Граф пытал своих пленниц психологически. Это было очень, очень трудная игра, никак не сравнимая по сложности даже с игрой в шахматы или в бисер Германа Гессе. Для того, чтобы получать удовольствие от этой игры, ему надо было знать мельчайшие подробности биографий своих "фигур", их наклонности, увлечения, антипатии, страхи, привычки. В общем, все, что движет человеческою душою. Семь лет назад, на заре возникновения игры, игры в "Боль до пятницы", как ее называл граф, у него служили психоаналитики. Они составляли из девушек наименее совместимые группы, исподволь вызнавали больные места, долгие годы выращивали разнообразные комплексы, как неполноценности, так и превосходства, и на основании всего этого придумывали ходы, приводившие к попыткам самоубийства. Почему они это делали? Да потому что вся соль и прелесть игры заключались в том, что самоубийство определенная девушка должна была совершить не импульсивно, а именно в определенный день определенного месяца. А так как девушек было всегда двенадцать, на раскрутку каждой должен был уходить ровно год.
Не будем вдаваться в историю развития этой игры, а также останавливаться на отдельных ее комбинациях, дебютах и эндшпилях в большинстве своем весьма хитроумных и неожиданных. Читатель, хоть в какой-то степени подвергавшийся изощренным психологическим издевательствам, наверное, уже, содрогнулся, а тот, который не сделал этого, по моему мнению, должен обратится к косметологу с просьбой значительно уменьшить ему толщину кожи.
* * *
…Граф сел за письменный стол и внимательно изучил график, лежавший под стеклом. Согласно нему сегодняшним вечером ему надо было передать Кассандре подметную записку от Ми-ми, влепить легкую пощечину Марианне, пересадить Грацию в клетку Мадонны, на несколько минут прижать к груди Бригитту, сказать Анжелике, что ее жених Пьеро отказался ей писать, и вообще скоро женится на ее подруге, подарить новое платье Дульсинее, назвать Лауру никому не нужной кривоногой дурнушкой, пообещать Лейле, что в будущий четверг она будет освобождена, и напомнить Лилиане, что в этот день семь лет назад ее впервые изнасиловал отец.
На рутинные операции и действия по разложению психики девушек графу понадобилось чуть больше часа. Когда он вошел в столовую, там уже находились как всегда недовольная жизнью дальняя родственница Элеонора фон Зелек-Киринская, палач (больше некого было приглашать, а граф не любил малолюдности во время приема пищи) и София, сразу учуявшая в нем душу Худосокова. Она была в открытом платье, на левой ее груди краснела роза (последние росли у графа хорошо, ведь земля в розарии была отменно удобрена). "Прекрасно выглядит..." – с удовольствием отметил граф, предлагая девушке сесть напротив.
София еще не определила как себя вести, а Гретхен Продай Яйцо все порывало нахамить этому мужлану, из-за которого она битый час пролежала под дождем в воде, на холодных гранитных булыжниках. Однако красавец граф Людвиг ван Шикамура был хоть куда, и сердце ведьмы скоро оттаяло; в ее взгляде поселилась сначала нежность, а потом и откровенное желание.
– Ты сколько месяцев мужчин не имела? – с подозрением поинтересовалась София у своей ипостаси.
– Четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней... – мечтательно ответила Гретхен Продай Яйцо.
– Ни фига себе! – сочувственно воскликнула София. – Я тебя понимаю...
И начала строить глазки графу – что не сделаешь ради подруги?
Ужин был великолепным. Черепаховый суп, рябчики, устрицы, заяц в маринаде, отменный набор вин и шампанское привели Гретхен Продай Яйцо в великолепное настроение, и она вспомнила о приворотном зелье только в конце пиршества. В принципе, его можно было, наверное, оставить на завтра. Но на всякий случай взглянув в завтрашний день, в своей судьбе и судьбе графа Гретхен Продай Яйцо увидела туманные неоднозначности и поэтому решила, невзирая на кружившуюся от шампанского голову, применить средство немедленно.
Потушить все свечи в столовой внезапным порывом ветра было для ведьмы сущим пустяком. Когда свечи были зажжены вновь (сделал это Катилина, весь ужин просидевший, охваченный недобрыми предчувствиями – палачи ведьм хорошо чувствуют), Гретхен Продай Яйцо предложила выпить графу на брудершафт. Граф с удовольствием согласился.
* * *
...Зелье повлияло на Людвига ван Шикамуру не однозначно, и к желанию сорвать с девушки одежды прибавилось желание, чтобы любовью занималось все, что бегает, ползает, летает, обедает и сидит в клетках. Это желание он озвучил. Ведьме хоть и хотелось немедленно проследовать с ним в спальную, но шампанское, не питое четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней, сделало свое дело, и хмельная Гретхен Продай Яйцо пошла навстречу.
– Я смогу исполнить ваше желание, граф! – заговорщицки улыбнулась она. – Ради вас я утоплю этот замок в океане любви!"
И тут же принялась выливать в серебряное ведерко одну бутылку шампанского за другой. Когда оно наполнилось, незаметно сыпанула зелья, взяла серебряный половник и, вручив "Шикомурке" ведерко, пошла по замку.
Сначала досталось палачу Катилине и Элеоноре фон Зелек-Киринской. Выпив по половнику, они немедленно упали в объятия друг друга, постояли так, слюняво целуясь, и так же, не разнимая объятий, проследовали в ближайшую опочивальню.
Понаблюдав за ними с превеликим удовольствием, ведьма и граф звучно чмокнулись и пошли поить прислугу; последними (хотя Гретхен Продай Яйцо и возражала) были напоены бесправные обитательницы графского кабинета.
Оставив не опорожненное ведерко на письменном столе, граф взял засыпавшую Гретхен на руки и бережно отнес ее в спальню.
* * *
Мало кто мог себе представить, что испытал в эту ночь Людвиг ван Шикамура. Дело в том, что у Гретхен Продай Яйцо чувствовала будущее, особенно ближайшее, и ей ничего не стоило предугадать малейшие желания графа. Если же вспомнить, что она была невероятно хороша, в самую меру хороша, и что целых четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней у нее не было мужчин, то вы можете представить что творилось той ночью в спальне графа...
* * *
Ранним утром в тяжелую дубовую дверь спальни бешено заколотили сначала кулаками, затем стульями и скамейками. Утомленный граф довольно спокойно отнесся к этому факту. Он встал, открыл дверь и... очутился в руках своих подневольных наложниц.
"Нахлебались зелья... – недовольно подумала Гретхен Продай Яйцо, рассматривая их блестящие страстью глаза. – Разве можно столько".
И зарылась с головой в подушки – даже ведьмам нужно время, чтобы восстановить силы после более чем бессонной ночи.
* * *
Кофе с коньяком Гретхен Продай Яйцо приказала подать в библиотеку ровно в полдень. Его принес измученного вида Катилина. "Ну и досталось ему..." – посочувствовала ведьма, приметив, что Катилина ее опасается. Опасается, потому, что она женщина.
Взяв чашечку с кофе, Гретхен Продай Яйцо подошла к окну. Над замком голубело небо, в нем паслись ухоженные барашки облаков. Выпив глоток живительного напитка, Гретхен Продай Яйцо оперлась лбом о холодное стекло и напротив увидела распахнутое окно химической лаборатории. А внизу, на брусчатке внутреннего дворика – графа. Он был наг и даже с высоты третьего этажа выглядел непомерно измученным.
…Но снится мне,
Что начали цветы повсюду осыпаться,
– продекламировала Гретхен Продай Яйцо и, допив кофе, направилась на кухню готовить себе омлет.
* * *
Через неделю Гретхен Продай Яйцо вернулась в свои хижину и прежнее обличие. Душа Софии из нее испарилась – уж очень безобразной была старуха-ведьма. Еще через неделю Гретхен Продай Яйцо вычитала из колдовских книг, что человек, доведенный до самоубийства, самоубийцей не считается. И, следовательно, душа Худосокова не погибла, а просто переселилась в следующее тело.
Морская Роса
Витторио Десклянка, полуитальянец-получех, поссорился с капитаном, вернее, капитан поссорился с ним, потому как проиграл слишком много в канасту. Из корабельной кассы, конечно. И капитан приказал высадить своего судового врача на более чем небольшой коралловый остров, забытый богом в южной части Тихого океана.
Остров оказался обитаемым – в северной его части под пальмами разметалась небольшая, хижин в десять, деревенька. Население деревеньки – девять мужчин и тринадцать женщин – приняло его радушно, особенно разница в четыре женщины. Детей на острове было мало – сказывалось близкое кровное родство супругов.
Посетовав на судьбу, Витторио Десклянка построил пальмовую хижину и зажил бесхитростной жизнью полинезийца – ловил рыбу, собирал съедобные раковины или лазал на пальмы за орехами. А когда все это или что-то одно оказывалось в желудке, валялся в зависимости от настроения то на белом прибрежном песке, то на циновках в своей хижине.
Язык островитян Витторио выучил быстро – в нем не было мудреных слов и понятий, как галопирующая инфляция, эмансипация, уровень заработной платы, карданный вал, инфаркт миокарда и многих других. Видимо, именно из-за убогости словаря островитяне были неразговорчивыми, и Витторио откровенно скучал. А может быть, и не из-за этого.
...Конечно, не из-за этого. Просто всю свою жизнь (и не только текущую) он ухлестывал за женщинами и этому занятию всегда отдавал большую часть самого себя – знания, силы, находчивость, обаяние, страсть, наконец.
А здесь, на этом острове со странным названием Пи-Ту-Пи, он не мог этим заниматься, не мог по той простой причине, что все женщины острова ухлестывали за ним без зазрения совести от утренней зари до вечерней и от вечерней до утренней. Бедный Витторио и шага ступить не мог, не нарвавшись на женщину, похотливо разлегшуюся на песке с поднятыми и разведенными в сторону ногами, и недвусмысленными жестами приглашавшую посетить ее святая святых хотя бы заинтересованным взглядом. Была у островных женщин еще одна дурная привычка – как только Витторио смаривала дневная жара, и он смежал очи под сенью кокосовых пальм, какая-нибудь островитянка, неслышно подбиралась к нему и жадно впивалась в его обмякшие губы.
1 2 3 4 5
* * *
В замок графа Людвига ван Шикамура Гретхен Продай Яйцо явилась, как и полагается ведьме, эффектно.
...Была весна и ночь. Граф Людвиг ван Шикамура стоял у окна библиотеки в романтическом настроении и смотрел, как ливень пытается разбить гранитную брусчатку, выстилавшую внутренний дворик замка. Стоял и читал танку пра-пра-пра-прадедушки Отихоти Мицуне:
Покоя не могу найти я и во сне,
С тревожной думой не могу расстаться...
Весна и ночь...
Граф не дочитал стихотворения – его ослепила молния, затем раскат гром заставил его вздрогнуть. Второй разряд небесного электричества уже не застал его врасплох. Когда глаза привыкли к восстановившейся темноте, посереди дворика он увидел белое пятно. Библиотека располагалась на третьем этаже, и граф не сразу понял, что внизу лежит девушка. Насквозь промокшая – сквозь ставшую прозрачной от влаги ткань белого платья были видны округлые груди с большими сосками, умильный треугольник лобка, стройные бедра, маленькая ножка с очаровательной ступней...
– Она лежит на брусчатке как одинокий цветок вишни... Интересно, какова у нее попочка... – подумал граф и оперся лбом об оконное стекло. Сразу стало приятно – холод стекла проникал в голову, освежая мысли и чувства.
"Но снится
Мне, что начали цветы повсюду осыпаться..."
– закончил граф танку и пошел в химическую лабораторию, из окна которой можно было бы оценить попочку по-прежнему неподвижно лежавшей девушки.
Ему не удалось дойти до химической лаборатории – в коридоре он наткнулся на сутулого палача Скрибония Катилину, который исполнял также обязанности тюремщика ввиду недавней скоропостижной смерти последнего. Катилина выглядел виноватым, и граф понял, что малютка Лилу не дожила до своей пятницы. В досаде граф покачал головой и, на минуту впившись глазами в простодушные глаза палача, медленно выдавил:
– Доколе ты, Катилина, будешь пренебрегать нашим терпением?
– Дык она...
– Там внизу, во внутреннем дворике лежит девушка. Помести ее на место Лилу. Если проступок повторится, то можешь без специального уведомления вынуть свой правый глаз...
– Я левша, граф... – заныл Катилина. – И правый глаз у меня ведущий.
– Ну тогда левый, – смилостивился Людвиг ван Шикомура и направился в столовую – близилось время ужина.
– Впрочем, – неожиданно для себя обернулся граф к Катилине. Глаза его странно блестели. – Впрочем, палач, прикажи Элеоноре фон Зелек-Киринской переодеть девушку в... в... платье моей покойной супруги. В лиловое, с открытой грудью и плечами.
И, раздумывая над своими словами, уперся подбородком в кулак. Палач пожал плечами и двинулся к лестнице.
– И розу, красную розу приколоть не забудьте! – крикнул граф ему вслед. И вдруг вспомнил – сегодня, 7-го мая исполнилось ровно семь лет с того самого дня, как он, граф Людвиг ван Шикамура последний раз поколотил свою супругу!
Звуки шагов палача стихали. Граф хотел броситься вслед – забыл сказать, чтобы не делали высокой прически и вовсе не пудрили.
– Ладно, догадаются сами, – вздохнул он и уставился в портрет прадедушки, прославившегося на весь кантон величественными верлибрами, а также парными котлетками из заблудившихся в его лесах детишек. – А если не догадаются, то пожалеют об этом. Кстати, надо людей нанимать – опять замок обезлюдел. И ехать за слугами придется уже к озеру. В ближайших деревнях дураков уже нет... И жадных".
* * *
Переодевшись к ужину с помощью единственного оставшегося в живых постельничего, граф перешел в малую гостиную. Сел в тяжелое кресло, стоявшее напротив огромного, в полтора человеческих роста портрета супруги Изабеллы фон Вагенштейн.
Они мучили друг друга двадцать пять лет...
– Да, целых двадцать пять лет, Изабелла... – сказал граф вслух, поражаясь величине промежутка времени, затраченного на ссоры, драки, оскорбления, и бесчисленные покушения на убийство. – Целых двадцать пять лет ты была единственной целью моих тлетворных устремлений, целых двадцать пять лет ты, единственная, поглощала зло, ежеминутно возникающее во мне... Сколько же народу ты спасла?..
Граф задумался, закусив губу, затем поискал в кармашке жилетки записную книжку, нашел, внимательно полистал странички... Найдя искомое, принялся, шевеля губами, считать в уме.
– Триста семьдесят четыре человека за семь лет без Изабеллы, – наконец, сказал он себе. – Это примерно один человек в неделю. Ну да, я же каждую пятницу... Хоронить уже негде. Так... В году пятьдесят две недели, пятьдесят два на двадцать пять – это примерно тысяча триста человек... Ты спасла тысячу триста человек!!? – вскричал граф, благоговейно устремив глаза к портрету. – Ты святая!!!
Изабелла фон Вагенштейн высокомерно улыбалась.
– Ну, конечно, святая... – вздохнул граф, тяжело осев в кресле. – В девицах была не прочь размозжить в дверях белоснежные пальчики служанок... Значит, наше супружество сохранило жизнь двум с половиной тысяч людей... Целый провинциальный город... С дворниками, лакеями, служанками, конюшими, садовниками и мальчиками для битья. А правительство не спешит вознаградить нас...
Мысли о неблагодарном правительстве смяли настроение графа, и он решил его исправить. Исправлял он настроение многими способами, но сегодня решил использовать кардинальный – снял обувь, носки и устроился на укрепленной в углу жердочке. Этот способ посоветовал ему один модный психоаналитик, открывший из своих исследований, что граф Людвиг ван Шикомура в прошлой жизни был попугаем.
* * *
...Перед тем как пройти в большую столовую, граф по обыкновению спустился в кабинет. Кабинет был высоким в потолках и просторным; в каждую его стену было вделано по три клетки.
В клетках сидели женщины. Двенадцать женщин в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти лет. Одеты они были кто во что. В одной клетки взгляд привлекал фривольный наряд дешевой проститутки, в другой – траурное платье королевы мавров, в третьей – козлиная шкура троглодитки, в четвертой – строгий костюм служащей английского банка. Ни на одной из женщин не было следов пыток – граф орудовал на высоком уровне. Банальные утюги, паяльники в анальное отверстие, иголки под ногти, кислота, развратные действия и т.п. надоели ему еще в отрочестве, а в юности уже вызывали омерзение своей плебейской прямолинейностью. Все это было очень просто и не требовало особого полета фантазии и напряжения интеллекта. И к тому же значительно сокращало продолжительность жизни жертв, а поиск новых молодых и симпатичных женщин, как упоминалось выше, с годами занимал у графа все больше труда и времени.
Граф пытал своих пленниц психологически. Это было очень, очень трудная игра, никак не сравнимая по сложности даже с игрой в шахматы или в бисер Германа Гессе. Для того, чтобы получать удовольствие от этой игры, ему надо было знать мельчайшие подробности биографий своих "фигур", их наклонности, увлечения, антипатии, страхи, привычки. В общем, все, что движет человеческою душою. Семь лет назад, на заре возникновения игры, игры в "Боль до пятницы", как ее называл граф, у него служили психоаналитики. Они составляли из девушек наименее совместимые группы, исподволь вызнавали больные места, долгие годы выращивали разнообразные комплексы, как неполноценности, так и превосходства, и на основании всего этого придумывали ходы, приводившие к попыткам самоубийства. Почему они это делали? Да потому что вся соль и прелесть игры заключались в том, что самоубийство определенная девушка должна была совершить не импульсивно, а именно в определенный день определенного месяца. А так как девушек было всегда двенадцать, на раскрутку каждой должен был уходить ровно год.
Не будем вдаваться в историю развития этой игры, а также останавливаться на отдельных ее комбинациях, дебютах и эндшпилях в большинстве своем весьма хитроумных и неожиданных. Читатель, хоть в какой-то степени подвергавшийся изощренным психологическим издевательствам, наверное, уже, содрогнулся, а тот, который не сделал этого, по моему мнению, должен обратится к косметологу с просьбой значительно уменьшить ему толщину кожи.
* * *
…Граф сел за письменный стол и внимательно изучил график, лежавший под стеклом. Согласно нему сегодняшним вечером ему надо было передать Кассандре подметную записку от Ми-ми, влепить легкую пощечину Марианне, пересадить Грацию в клетку Мадонны, на несколько минут прижать к груди Бригитту, сказать Анжелике, что ее жених Пьеро отказался ей писать, и вообще скоро женится на ее подруге, подарить новое платье Дульсинее, назвать Лауру никому не нужной кривоногой дурнушкой, пообещать Лейле, что в будущий четверг она будет освобождена, и напомнить Лилиане, что в этот день семь лет назад ее впервые изнасиловал отец.
На рутинные операции и действия по разложению психики девушек графу понадобилось чуть больше часа. Когда он вошел в столовую, там уже находились как всегда недовольная жизнью дальняя родственница Элеонора фон Зелек-Киринская, палач (больше некого было приглашать, а граф не любил малолюдности во время приема пищи) и София, сразу учуявшая в нем душу Худосокова. Она была в открытом платье, на левой ее груди краснела роза (последние росли у графа хорошо, ведь земля в розарии была отменно удобрена). "Прекрасно выглядит..." – с удовольствием отметил граф, предлагая девушке сесть напротив.
София еще не определила как себя вести, а Гретхен Продай Яйцо все порывало нахамить этому мужлану, из-за которого она битый час пролежала под дождем в воде, на холодных гранитных булыжниках. Однако красавец граф Людвиг ван Шикамура был хоть куда, и сердце ведьмы скоро оттаяло; в ее взгляде поселилась сначала нежность, а потом и откровенное желание.
– Ты сколько месяцев мужчин не имела? – с подозрением поинтересовалась София у своей ипостаси.
– Четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней... – мечтательно ответила Гретхен Продай Яйцо.
– Ни фига себе! – сочувственно воскликнула София. – Я тебя понимаю...
И начала строить глазки графу – что не сделаешь ради подруги?
Ужин был великолепным. Черепаховый суп, рябчики, устрицы, заяц в маринаде, отменный набор вин и шампанское привели Гретхен Продай Яйцо в великолепное настроение, и она вспомнила о приворотном зелье только в конце пиршества. В принципе, его можно было, наверное, оставить на завтра. Но на всякий случай взглянув в завтрашний день, в своей судьбе и судьбе графа Гретхен Продай Яйцо увидела туманные неоднозначности и поэтому решила, невзирая на кружившуюся от шампанского голову, применить средство немедленно.
Потушить все свечи в столовой внезапным порывом ветра было для ведьмы сущим пустяком. Когда свечи были зажжены вновь (сделал это Катилина, весь ужин просидевший, охваченный недобрыми предчувствиями – палачи ведьм хорошо чувствуют), Гретхен Продай Яйцо предложила выпить графу на брудершафт. Граф с удовольствием согласился.
* * *
...Зелье повлияло на Людвига ван Шикамуру не однозначно, и к желанию сорвать с девушки одежды прибавилось желание, чтобы любовью занималось все, что бегает, ползает, летает, обедает и сидит в клетках. Это желание он озвучил. Ведьме хоть и хотелось немедленно проследовать с ним в спальную, но шампанское, не питое четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней, сделало свое дело, и хмельная Гретхен Продай Яйцо пошла навстречу.
– Я смогу исполнить ваше желание, граф! – заговорщицки улыбнулась она. – Ради вас я утоплю этот замок в океане любви!"
И тут же принялась выливать в серебряное ведерко одну бутылку шампанского за другой. Когда оно наполнилось, незаметно сыпанула зелья, взяла серебряный половник и, вручив "Шикомурке" ведерко, пошла по замку.
Сначала досталось палачу Катилине и Элеоноре фон Зелек-Киринской. Выпив по половнику, они немедленно упали в объятия друг друга, постояли так, слюняво целуясь, и так же, не разнимая объятий, проследовали в ближайшую опочивальню.
Понаблюдав за ними с превеликим удовольствием, ведьма и граф звучно чмокнулись и пошли поить прислугу; последними (хотя Гретхен Продай Яйцо и возражала) были напоены бесправные обитательницы графского кабинета.
Оставив не опорожненное ведерко на письменном столе, граф взял засыпавшую Гретхен на руки и бережно отнес ее в спальню.
* * *
Мало кто мог себе представить, что испытал в эту ночь Людвиг ван Шикамура. Дело в том, что у Гретхен Продай Яйцо чувствовала будущее, особенно ближайшее, и ей ничего не стоило предугадать малейшие желания графа. Если же вспомнить, что она была невероятно хороша, в самую меру хороша, и что целых четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней у нее не было мужчин, то вы можете представить что творилось той ночью в спальне графа...
* * *
Ранним утром в тяжелую дубовую дверь спальни бешено заколотили сначала кулаками, затем стульями и скамейками. Утомленный граф довольно спокойно отнесся к этому факту. Он встал, открыл дверь и... очутился в руках своих подневольных наложниц.
"Нахлебались зелья... – недовольно подумала Гретхен Продай Яйцо, рассматривая их блестящие страстью глаза. – Разве можно столько".
И зарылась с головой в подушки – даже ведьмам нужно время, чтобы восстановить силы после более чем бессонной ночи.
* * *
Кофе с коньяком Гретхен Продай Яйцо приказала подать в библиотеку ровно в полдень. Его принес измученного вида Катилина. "Ну и досталось ему..." – посочувствовала ведьма, приметив, что Катилина ее опасается. Опасается, потому, что она женщина.
Взяв чашечку с кофе, Гретхен Продай Яйцо подошла к окну. Над замком голубело небо, в нем паслись ухоженные барашки облаков. Выпив глоток живительного напитка, Гретхен Продай Яйцо оперлась лбом о холодное стекло и напротив увидела распахнутое окно химической лаборатории. А внизу, на брусчатке внутреннего дворика – графа. Он был наг и даже с высоты третьего этажа выглядел непомерно измученным.
…Но снится мне,
Что начали цветы повсюду осыпаться,
– продекламировала Гретхен Продай Яйцо и, допив кофе, направилась на кухню готовить себе омлет.
* * *
Через неделю Гретхен Продай Яйцо вернулась в свои хижину и прежнее обличие. Душа Софии из нее испарилась – уж очень безобразной была старуха-ведьма. Еще через неделю Гретхен Продай Яйцо вычитала из колдовских книг, что человек, доведенный до самоубийства, самоубийцей не считается. И, следовательно, душа Худосокова не погибла, а просто переселилась в следующее тело.
Морская Роса
Витторио Десклянка, полуитальянец-получех, поссорился с капитаном, вернее, капитан поссорился с ним, потому как проиграл слишком много в канасту. Из корабельной кассы, конечно. И капитан приказал высадить своего судового врача на более чем небольшой коралловый остров, забытый богом в южной части Тихого океана.
Остров оказался обитаемым – в северной его части под пальмами разметалась небольшая, хижин в десять, деревенька. Население деревеньки – девять мужчин и тринадцать женщин – приняло его радушно, особенно разница в четыре женщины. Детей на острове было мало – сказывалось близкое кровное родство супругов.
Посетовав на судьбу, Витторио Десклянка построил пальмовую хижину и зажил бесхитростной жизнью полинезийца – ловил рыбу, собирал съедобные раковины или лазал на пальмы за орехами. А когда все это или что-то одно оказывалось в желудке, валялся в зависимости от настроения то на белом прибрежном песке, то на циновках в своей хижине.
Язык островитян Витторио выучил быстро – в нем не было мудреных слов и понятий, как галопирующая инфляция, эмансипация, уровень заработной платы, карданный вал, инфаркт миокарда и многих других. Видимо, именно из-за убогости словаря островитяне были неразговорчивыми, и Витторио откровенно скучал. А может быть, и не из-за этого.
...Конечно, не из-за этого. Просто всю свою жизнь (и не только текущую) он ухлестывал за женщинами и этому занятию всегда отдавал большую часть самого себя – знания, силы, находчивость, обаяние, страсть, наконец.
А здесь, на этом острове со странным названием Пи-Ту-Пи, он не мог этим заниматься, не мог по той простой причине, что все женщины острова ухлестывали за ним без зазрения совести от утренней зари до вечерней и от вечерней до утренней. Бедный Витторио и шага ступить не мог, не нарвавшись на женщину, похотливо разлегшуюся на песке с поднятыми и разведенными в сторону ногами, и недвусмысленными жестами приглашавшую посетить ее святая святых хотя бы заинтересованным взглядом. Была у островных женщин еще одна дурная привычка – как только Витторио смаривала дневная жара, и он смежал очи под сенью кокосовых пальм, какая-нибудь островитянка, неслышно подбиралась к нему и жадно впивалась в его обмякшие губы.
1 2 3 4 5