И все же друзья согласились, что такой парень не должен пропасть. Натаскать его по литературе? А их самих кто натаскает? Вот разве Криста возьмется за это дело, она девушка добрая, должна согласиться. Но Сашо, которому было не слишком удобно углубляться в эту тему, нашел другой выход, гораздо лучший:
— А если Кишо вернется в университет? — предложил он.
— Я? Никогда! — категорически заявил тот. — Там, где меня обидели, ноги моей не будет. Я и так столько лет в их дерьме копался.
— Хотя бы на время! Будь ты там, все можно устроить. Самое малое — подменим ему письменную работу. Тогда его освободят от устного, а то ведь на устном ему верная крышка.
Но Кишо был непреклонен. В эти авгиевы конюшни? Никогда!
— Да будет тебе! — сердито прервал его Сашо. — Но век же тебе крутиться среди разных мошенников.
— Меня зовут в несколько мест, — нехотя пробормотал Кишо. — И зарплату хорошую предлагают. Лучше всего в Ботевграде на заводе транзисторов — и не очень далеко.
Сашо благоразумно замолк. Завод все-таки лучше «Луна-парка». Или хотя бы конструкторское бюро. Одно дело придумывать машины, другое — их чинить. Тут принесли колбаски, не было больше смысла портить себе аппетит пустыми разговорами. Официант и на этот раз постарался — отобрал те, что лежали по краям противня. Чуть-чуть подгоревшие, они стали еще пикантнее. Друзья молча съели все без остатка, заказали еще пива. Как и предполагал Кишо, настроение у всех значительно улучшилось, кроме, может быть, Гари. Хотя попробуй пойми, какое выражение таится за этой непроходимой бородой. Взгляд у него во всяком случае был невеселый, а в голосе по-прежнему звучали сварливые нотки.
— Не понимаю, почему ты такой кислый! — не выдержал наконец Кишо.
— Сегодня я был на похоронах, — уныло ответил Гари.
— Ну и что? С похорон люди обычно возвращаются веселыми. Не замечал? Поглядеть на покойника — это же лучший способ увериться, что ты живой.
— В том-то и дело, что я не мог на него поглядеть.
— Как это?
— Гроб был запаянный.
И Гари все тем же унылым голосом рассказал им довольно нелепую историю, случившуюся дней десять назад в Созополе. Несколько художников ночью возвращались из заливчика Корня на моторной лодке. Все, конечно, были пьяны, иначе на кой черт им было возвращаться на лодке, когда залив в двух шагах от городка и по дороге столько всяких соблазнов. На свою беду, уже в море Гена захотел помочиться. И так как в лодке, как это водится в таких компаниях, была женщина, он отправился на корму. Только расстегнулся, как высокая волна подняла нос лодки. Гена качнулся, уцепился за флажок и вместе с собой унес его в морскую бездну. Лодочнику удалось было схватить его за ногу, но у него в руке остался только ботинок. Он тут же повернул лодку обратно, и, конечно, напрасно. Ночь была безлунной, где уж тут найти человека в черном, как антрацит, море. Так они и вертелись на одном месте как ненормальные, пока не кончился бензин. Только через неделю волна выбросила на берег тело, объеденное рыбами. Вскрытие показало, что он умер мгновенно от разрыва сердца и, наверное, как утюг пошел на дно.
— Трагедия! — закончил Гари. — Оставил жену и двоих детей. Те кретины, которые были с ним в лодке, не посмели прийти на похороны. Ко всему прочему, не явился и Манев, секретарь союза, который должен был говорить у могилы.
Разумеется, все засуетились, принялись подталкивать друг друга, пока в конце концов не вытолкнули его, Гари. Что было делать? Взобрался он на кучу жирной, скользкой от человечьей плоти земли, а в голове так же пусто, как в зиявшей у его ног могиле. Наконец блеснула спасительная идейка. Гари ухватился за нее крепче, чем тот бедолага за лодочный флажок, и произнес примерно следующее:
«Товарищи! Поклонимся праху нашего погибшего друга. Смерть его не случайна, как может подумать иной. Еще будучи живым, он носил в себе смерть. Потому что сердце у него было доброе и отзывчивое, полное любви к людям. Ему была чужда грызня за кусок пожирнее — выгодный договор или там командировки. Он терпеть не мог пробивать себе путь локтями, шагать по людям, подсовывать под ноги друзьям апельсиновые, арбузные и всякие другие корки. Не стремился ни к деньгам, ни к почестям. Его сердце, настоящее человеческое сердце, не годилось для этого грубого, полного злобы мира, и он покинул его так же незаметно, как пришел. Поклянемся же перед этой могилой, что всегда будем следовать его светлому примеру».
При этих словах вдова и двое сирот разрыдались, кое-кто из тех, кто только что дорвался до жирных договоров, виновато опустил голову. А несколько других, кому это не удалось, еле удержались, чтобы не зааплодировать.
— А покойный? — спросил Кишо.
— Что покойный?
— У него был договор?
— Конечно, был, и к тому же очень выгодный, почти как мой. Хотя был он, можно сказать, бездарен. И страшно жаден до денег и почестей. Потом мне рассказали, что, отхватив аванс, он с первым же самолетом рванул в Бургас, не оставив жене ни грошика. Она, бедняжка, до сих пор ничего не знает о договоре. По специальности она медсестра, и на свою жалкую зарплату содержит всю семью. Как вам все это нравится, а? А я должен ходить на его похороны, да и речь там держать к тому же! Потому что он, видите ли, утонул, а мы еще живы! Официант, двойную порцию водки!
— Мы же решили сегодня обойтись пивом? — неуверенно напомнил Кишо.
— Хочется забыть эту мерзкую историю.
Когда порция водки превратилась в три, тесный зал ресторанчика был уже набит до отказа. Тяжело пахло табачным дымом, жареным мясом, приправами, хреном, соусами, солеными огурцами, бараньим жиром, пудрой, смешанной с запахом пота. Гремел магнитофон, разнося по залу жалкие довоенные шлягеры, сливающиеся с хихиканьем женщин и треском колготок. Даже дорожки между столами были забиты людьми; помещение напоминало какую-то скотобойню или, самое малое, ладью Харона. Но Гари словно бы ничего не замечал. После трехсот граммов он выглядел, казалось, еще более трезвым и в три раза более мрачным, чем когда они пришли. Теперь он жаловался уже на себя самого тихим, трезвым, монотонным голосом:
— Не ладится у меня ничего последние месяцы, и все тут! Пишу как бешеный, хочу сделать что-нибудь вроде «Белых коней» — не выходит и не выходит. Словно бы я потерял что-то, может быть, самое во мне важное, а что — и сам не знаю.
— Если бы ты обрился, я б тебе сказал, что это, — заявил полный сочувствия Кишо, который пока пил только вторые сто граммов.
— Нравиться — это плохо, — продолжал Гари, не обращая на него никакого внимания и словно прислушиваясь к голосу, звучащему где-то глубоко внутри. — Тогда ты тоже начинаешь хотеть нравиться, любой ценой. И принимаешься создавать красивенькое, мелкое искусство, предназначенное только для потребления.
— Да в том-то и есть твоя сила, дубина ты этакая! — рассердился Сашо, который потихоньку продолжал потягивать свое пиво. — Ведь стоит тебе к чему-нибудь прикоснуться, как ты, сам того не желая, создаешь красоту.
— Дизайнеры тоже создают какую-то красоту, — презрительно промычал Гари. — Но это безличная и бездушная красота стандарта, вроде улыбок балерин и фокусов макияжа. В настоящей красоте должно быть страдание, иначе это не искусство, а торт с кремом и шоколадной глазурью.
— В «Белых конях» нет никакого страдания, — возразил Сашо.
— Значит, ничего ты в них не понял, в моих конях! — рассердился Гари. — В «Белых конях» есть мечта, неужели хотя бы это не чувствуется? А что такое мечта? Страдание о непостижимом. А какое страдание я могу выразить, когда у меня счет а сберкассе и сделаны два взноса — на машину и на квартиру.
Гари заказал еще два раза по сто граммов. Официант согнулся, как молодой тополь, и улетел.
— Сегодня я дал себе слово, — ровным голосом продолжал художник, — не продам ни одной картины в течение года. И показывать никому не буду! Вчера впервые вытурил покупательницу, честное слово!
И так как друзья глядели на него недоверчиво, но не ахнули от неожиданности, объяснил все тем же монотонным голосом:
— Явилась ко мне в мастерскую этакая мадама, лет около пятидесяти, рот, как говорила моя бабушка, словно куриная задница, хотя этот больше был похож на ослиную. Верно, прослышала где-то о моих новых работах и пожелала увидеть что-нибудь из старого. А у меня словно глаза открылись — кто она такая в конце концов? Так я и спросил. А мадама взглянула на меня свысока и говорит: «Не все ли вам равно? Я ведь плачу!» «Не все равно, — говорю. — Картины не денег стоят, а нервов. Если бы Дюрер знал, что Геринг будет любоваться его картинами, наверное, сжег бы их все до одной!» Услышав такое, мадама взбесилась, но так и не сказала мне, кто она.
— Раньше ты не был таким привередливым! — пробормотал Кишо.
— Когда это? — спросил Гари враждебно.
— А когда продал картину той американской сводне.
— Откуда я знал, что она сводня?
— Урумов же тебе сказал!.. А ты все-таки отдал ей «Коней», пусть даже копию.
Гари нахмурился.
— Тем хуже для меня! — сказал он. — Значит, целый год — ни одного лева!
— Конечно! — Кишо пожал плечами. — Только богатый человек может позволить себе роскошь иметь чувство собственного достоинства.
— Ты только сейчас это ронял? — насмешливо спросил Сашо.
— Ничего не поделаешь, подамся к ботевградцам, — вздохнул Кишо. — Иначе каждая задница будет использовать меня как подтирку. А ты почему не выпьешь водочки, раз уж так оно получилось, что…
— Я сейчас уйду! — сказал Сашо твердо.
— Как это уйдешь, мы же пришли все вместе!
— Пришли вместе, по вы нарушили обещание. Кроме того, меня ждет дядя, надо заглянуть к нему, пока он не лег.
— Он давно уже небось храпит.
— Нет! — решительно сказал Сашо.
И вскоре в самом деле ушел. От вечерней прохлады голова его прояснилась, и, дожидаясь на остановке автобуса, он понял, что поступил неладно. Не надо было их оставлять. Еще несколько рюмок водки, и они окончательно раскиснут. А тогда никто не может сказать, чем все это кончится. Вдруг вздумают возвращаться на машине. Это самое страшное. У Кишо голова послабее, чем у него, кто знает, что может случиться с ними в дороге. Того и гляди, улягутся в братскую могилу эти два гения, из которых один непризнанный. И наверняка будет еще и третья жертва, если Фифа маленькая узнает, что Сашо так безбожно бросил их в трудную минуту.
Лучше всего вернуться! Это будет самое честное! Но как вернуться, если вот уже целый час его грызет идиотская мысль — а вдруг Криста неожиданно приехала в Софию? А вдруг она сейчас сидит в «Варшаве» одна-одинешенька и с надеждой поглядывает на дверь? Сперва он весьма успешно гнал от себя эту мысль, но наконец она окончательно им завладела. И какого черта в самом деле он должен потакать этим пьяницам, когда девушка мучается там одна? Ведь твердо же договорились пить только пиво.
К счастью, автобуса не пришлось долго ждать, и едва он успел сесть, как машина помчалась. Видимо, шофер и кондукторша из-за чего-то поругались, потому что оба яростно пыхтели, а тяжелый автобус бешено несся к Софии по крутому склону. И, наверное, с выключенным мотором, так как шума не было слышно. Случись с ними что, они, пожалуй, смогут остановиться только в центре города, если, конечно, не разобьются на одном из многочисленных перекрестков. И действительно, шофер время от времени тревожно нажимал на клаксон, мимо проносились огни встречных машин, по сторонам, как в кино, мелькали освещенные окна. Так продолжалось до пересечения с кольцевой дорогой, где негодяй наконец уменьшил скорость и потом даже остановился перед светофором.
Только теперь Сашо получил возможность вернуться к своей безумной мечте. Почему, собственно, безумной, от Кристы всего можно ждать. Вот он входит, и она улыбается ему, как будто ничего не случилось, лицо ее сияет. Он, еще смущенный и растерянный, садится рядом с ней, а она, все так же улыбаясь, легонько касается его руки кончиками пальцев. «Почему ты так опоздал, мышонок?» Как будто ничего не было. Как будто они никогда не ссорились. Так она и сделает, если только вправду приехала. Это вполне в ее характере, в котором нет ни темных долин, ни мрачных ущелий.
И когда через четверть часа он открыл дверь кондитерской, за их столиком действительно сидела девушка, которая, увидев его, радостно встрепенулась. Но это была не Криста, а Донка. В новых оранжевых брюках, с какой-то идиотской прической, не совсем как у хиппи, но что-то вроде.
— Кого-нибудь ждешь? — спросил он.
— Тебя, конечно!.. Что торчишь, садись, я тебя не съем.
Сашо осторожно сел, кто его знает, такая может и съесть.
— Я тебе зачем-нибудь нужен?
— Сегодня я получила письмо от Кристы.
— И что она пишет? — подался он к ней.
— Рассказывает, как ты ее обидел. Ну и деревенщина же ты, оказывается, — настоящий радомирский мужик.
— Мы не радомирцы.
— Но ты и не в Урумовых. Урумовы по крайней мере люди воспитанные.
— Покажи письмо, — сказал он, пытаясь говорить равнодушно.
— Аусгешлоссен! Криста категорически запретила. Ни за что!
Целых четверть часа он канючил у нее, заказал по порции мятной водки, и, наконец, Донка согласилась прочесть ему не письмо, а «маленький кусочек». Вытащила письмо, отогнула нужное место и отодвинулась.
— Теперь слушай! «…Очень прошу тебя, найди мне подходящего гинеколога, но обязательно женщину. (Слово „женщина“ дважды подчеркнуто.) Когда я вернусь, с этим вопросом надо будет наконец покончить. Такое, должно быть, случается с каждой женщиной, и никто от этого еще не помер. Не хочу больше ни в чем быть обязанной Сашо и беспокоить его по каким бы то ни было моим делам».
— Вот так! — закончила Донка.
— И ты будешь искать ей эту женщину-гинеколога?
— Что я, с ума сошла?.. Как можно, не сказав тебе? Ребенок все-таки не только ее, но и твой.
Сашо помолчал.
— А как бы ты поступила на моем месте? — спросил он.
— Все равно рано или поздно ты женишься, стоит ли упускать возможность иметь ребенка? Знаешь, что иногда бывает после этих абортов?
— Знаю, — сказал он.
— Так что тебе решать!.. Я буду действовать, как ты скажешь.
Сашо снова замолк. И молчал долго, пока лицо его не стало совсем серым.
— Она сама все решила, — выдавил он наконец. — И даже меня не спросила…
— Как это — не спросила? — удивленно взглянула на него Донка. — Она же спрашивала тебя в первый раз?
— Тогда о чем же еще говорить?
Донка помрачнела.
— Ничего у вас не получится, — сказала она. — Но если у вас и правда дело разладится и Криста найдет себе другого, имей в виду, я — первая кандидатка.
Сашо засмеялся — и даже вполне непринужденно. А потом спокойно проспал всю ночь, словно принял две таблетки снотворного.
9
Академик отдыхал или, вернее, лежал с закрытыми глазами в горячем послеполуденном сумраке кабинета. Тяжелые шторы, казалось, только увеличивали духоту и ощущение многочисленных запахов, которые словно бы возникали именно в это время дня. Даже рукописи пахли бумагой и пылью, а старый письменный стол как будто до сих пор испускал слабый запах трубочного табака, оставшийся еще от отца. Заснуть он, конечно, не мог, но нужно было полежать так хотя бы до трех часов. И самое главное — не думать, отдохнуть, собраться с силами на весь остальной долгий летний день.
Но в половине третьего, когда Урумов все-таки задремал, зазвонил телефон. Он подождал немного, в надежде, что тот устыдится, но телефон с досадной настойчивостью продолжал звонить. Обычно в эти часы Урумов отключал телефон, во сегодня он забыл это сделать. Вдруг ему пришло в голову, что это Мария. Она ведь может позвонить, если случилось что-нибудь неприятное или непредвиденное. Он вскочил так порывисто, что сердце качнулось, словно колокол, и пропустило сразу несколько ударов. Снял трубку, и в уши ему ударил возбужденный голос племянника.
— Это ты, дядя? Извини, что в такое время… Но у меня для тебя очень важная новость.
— Насчет Кристы? — спросил он, слегка испугавшись.
— При чем тут Криста? Я о нашей работе.
— Ваша работа, вероятно, могла подождать полчаса, — заметил Урумов безупречно воспитанным голосом.
— Но, дядя, новость исключительно интересная! — почти умоляюще воскликнул Сашо. — Я звоню из кабинета шефа.
— Хорошо, раз так, приезжайте! — ответил академик.
Они приехали через десять минут, на машине, наверное. Урумов вышел открыть им дверь. Вид у обоих был возбужденный, особенно у Аврамова. На директоре был чесучовый пиджак с пожелтевшими отворотами, слишком короткие неглаженые брюки и открытые, с ремешками, сандалеты, придававшие ему вид провинциального официанта или странствующего музыканта. Но настроение у него последнее время было приподнятое, особенно после того, как он узнал, что операция у дочери прошла удачно. Урумов ввел их в кабинет. Новость так распирала обоих, что академик и сам почувствовал пробежавший по спине легкий трепет возбуждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— А если Кишо вернется в университет? — предложил он.
— Я? Никогда! — категорически заявил тот. — Там, где меня обидели, ноги моей не будет. Я и так столько лет в их дерьме копался.
— Хотя бы на время! Будь ты там, все можно устроить. Самое малое — подменим ему письменную работу. Тогда его освободят от устного, а то ведь на устном ему верная крышка.
Но Кишо был непреклонен. В эти авгиевы конюшни? Никогда!
— Да будет тебе! — сердито прервал его Сашо. — Но век же тебе крутиться среди разных мошенников.
— Меня зовут в несколько мест, — нехотя пробормотал Кишо. — И зарплату хорошую предлагают. Лучше всего в Ботевграде на заводе транзисторов — и не очень далеко.
Сашо благоразумно замолк. Завод все-таки лучше «Луна-парка». Или хотя бы конструкторское бюро. Одно дело придумывать машины, другое — их чинить. Тут принесли колбаски, не было больше смысла портить себе аппетит пустыми разговорами. Официант и на этот раз постарался — отобрал те, что лежали по краям противня. Чуть-чуть подгоревшие, они стали еще пикантнее. Друзья молча съели все без остатка, заказали еще пива. Как и предполагал Кишо, настроение у всех значительно улучшилось, кроме, может быть, Гари. Хотя попробуй пойми, какое выражение таится за этой непроходимой бородой. Взгляд у него во всяком случае был невеселый, а в голосе по-прежнему звучали сварливые нотки.
— Не понимаю, почему ты такой кислый! — не выдержал наконец Кишо.
— Сегодня я был на похоронах, — уныло ответил Гари.
— Ну и что? С похорон люди обычно возвращаются веселыми. Не замечал? Поглядеть на покойника — это же лучший способ увериться, что ты живой.
— В том-то и дело, что я не мог на него поглядеть.
— Как это?
— Гроб был запаянный.
И Гари все тем же унылым голосом рассказал им довольно нелепую историю, случившуюся дней десять назад в Созополе. Несколько художников ночью возвращались из заливчика Корня на моторной лодке. Все, конечно, были пьяны, иначе на кой черт им было возвращаться на лодке, когда залив в двух шагах от городка и по дороге столько всяких соблазнов. На свою беду, уже в море Гена захотел помочиться. И так как в лодке, как это водится в таких компаниях, была женщина, он отправился на корму. Только расстегнулся, как высокая волна подняла нос лодки. Гена качнулся, уцепился за флажок и вместе с собой унес его в морскую бездну. Лодочнику удалось было схватить его за ногу, но у него в руке остался только ботинок. Он тут же повернул лодку обратно, и, конечно, напрасно. Ночь была безлунной, где уж тут найти человека в черном, как антрацит, море. Так они и вертелись на одном месте как ненормальные, пока не кончился бензин. Только через неделю волна выбросила на берег тело, объеденное рыбами. Вскрытие показало, что он умер мгновенно от разрыва сердца и, наверное, как утюг пошел на дно.
— Трагедия! — закончил Гари. — Оставил жену и двоих детей. Те кретины, которые были с ним в лодке, не посмели прийти на похороны. Ко всему прочему, не явился и Манев, секретарь союза, который должен был говорить у могилы.
Разумеется, все засуетились, принялись подталкивать друг друга, пока в конце концов не вытолкнули его, Гари. Что было делать? Взобрался он на кучу жирной, скользкой от человечьей плоти земли, а в голове так же пусто, как в зиявшей у его ног могиле. Наконец блеснула спасительная идейка. Гари ухватился за нее крепче, чем тот бедолага за лодочный флажок, и произнес примерно следующее:
«Товарищи! Поклонимся праху нашего погибшего друга. Смерть его не случайна, как может подумать иной. Еще будучи живым, он носил в себе смерть. Потому что сердце у него было доброе и отзывчивое, полное любви к людям. Ему была чужда грызня за кусок пожирнее — выгодный договор или там командировки. Он терпеть не мог пробивать себе путь локтями, шагать по людям, подсовывать под ноги друзьям апельсиновые, арбузные и всякие другие корки. Не стремился ни к деньгам, ни к почестям. Его сердце, настоящее человеческое сердце, не годилось для этого грубого, полного злобы мира, и он покинул его так же незаметно, как пришел. Поклянемся же перед этой могилой, что всегда будем следовать его светлому примеру».
При этих словах вдова и двое сирот разрыдались, кое-кто из тех, кто только что дорвался до жирных договоров, виновато опустил голову. А несколько других, кому это не удалось, еле удержались, чтобы не зааплодировать.
— А покойный? — спросил Кишо.
— Что покойный?
— У него был договор?
— Конечно, был, и к тому же очень выгодный, почти как мой. Хотя был он, можно сказать, бездарен. И страшно жаден до денег и почестей. Потом мне рассказали, что, отхватив аванс, он с первым же самолетом рванул в Бургас, не оставив жене ни грошика. Она, бедняжка, до сих пор ничего не знает о договоре. По специальности она медсестра, и на свою жалкую зарплату содержит всю семью. Как вам все это нравится, а? А я должен ходить на его похороны, да и речь там держать к тому же! Потому что он, видите ли, утонул, а мы еще живы! Официант, двойную порцию водки!
— Мы же решили сегодня обойтись пивом? — неуверенно напомнил Кишо.
— Хочется забыть эту мерзкую историю.
Когда порция водки превратилась в три, тесный зал ресторанчика был уже набит до отказа. Тяжело пахло табачным дымом, жареным мясом, приправами, хреном, соусами, солеными огурцами, бараньим жиром, пудрой, смешанной с запахом пота. Гремел магнитофон, разнося по залу жалкие довоенные шлягеры, сливающиеся с хихиканьем женщин и треском колготок. Даже дорожки между столами были забиты людьми; помещение напоминало какую-то скотобойню или, самое малое, ладью Харона. Но Гари словно бы ничего не замечал. После трехсот граммов он выглядел, казалось, еще более трезвым и в три раза более мрачным, чем когда они пришли. Теперь он жаловался уже на себя самого тихим, трезвым, монотонным голосом:
— Не ладится у меня ничего последние месяцы, и все тут! Пишу как бешеный, хочу сделать что-нибудь вроде «Белых коней» — не выходит и не выходит. Словно бы я потерял что-то, может быть, самое во мне важное, а что — и сам не знаю.
— Если бы ты обрился, я б тебе сказал, что это, — заявил полный сочувствия Кишо, который пока пил только вторые сто граммов.
— Нравиться — это плохо, — продолжал Гари, не обращая на него никакого внимания и словно прислушиваясь к голосу, звучащему где-то глубоко внутри. — Тогда ты тоже начинаешь хотеть нравиться, любой ценой. И принимаешься создавать красивенькое, мелкое искусство, предназначенное только для потребления.
— Да в том-то и есть твоя сила, дубина ты этакая! — рассердился Сашо, который потихоньку продолжал потягивать свое пиво. — Ведь стоит тебе к чему-нибудь прикоснуться, как ты, сам того не желая, создаешь красоту.
— Дизайнеры тоже создают какую-то красоту, — презрительно промычал Гари. — Но это безличная и бездушная красота стандарта, вроде улыбок балерин и фокусов макияжа. В настоящей красоте должно быть страдание, иначе это не искусство, а торт с кремом и шоколадной глазурью.
— В «Белых конях» нет никакого страдания, — возразил Сашо.
— Значит, ничего ты в них не понял, в моих конях! — рассердился Гари. — В «Белых конях» есть мечта, неужели хотя бы это не чувствуется? А что такое мечта? Страдание о непостижимом. А какое страдание я могу выразить, когда у меня счет а сберкассе и сделаны два взноса — на машину и на квартиру.
Гари заказал еще два раза по сто граммов. Официант согнулся, как молодой тополь, и улетел.
— Сегодня я дал себе слово, — ровным голосом продолжал художник, — не продам ни одной картины в течение года. И показывать никому не буду! Вчера впервые вытурил покупательницу, честное слово!
И так как друзья глядели на него недоверчиво, но не ахнули от неожиданности, объяснил все тем же монотонным голосом:
— Явилась ко мне в мастерскую этакая мадама, лет около пятидесяти, рот, как говорила моя бабушка, словно куриная задница, хотя этот больше был похож на ослиную. Верно, прослышала где-то о моих новых работах и пожелала увидеть что-нибудь из старого. А у меня словно глаза открылись — кто она такая в конце концов? Так я и спросил. А мадама взглянула на меня свысока и говорит: «Не все ли вам равно? Я ведь плачу!» «Не все равно, — говорю. — Картины не денег стоят, а нервов. Если бы Дюрер знал, что Геринг будет любоваться его картинами, наверное, сжег бы их все до одной!» Услышав такое, мадама взбесилась, но так и не сказала мне, кто она.
— Раньше ты не был таким привередливым! — пробормотал Кишо.
— Когда это? — спросил Гари враждебно.
— А когда продал картину той американской сводне.
— Откуда я знал, что она сводня?
— Урумов же тебе сказал!.. А ты все-таки отдал ей «Коней», пусть даже копию.
Гари нахмурился.
— Тем хуже для меня! — сказал он. — Значит, целый год — ни одного лева!
— Конечно! — Кишо пожал плечами. — Только богатый человек может позволить себе роскошь иметь чувство собственного достоинства.
— Ты только сейчас это ронял? — насмешливо спросил Сашо.
— Ничего не поделаешь, подамся к ботевградцам, — вздохнул Кишо. — Иначе каждая задница будет использовать меня как подтирку. А ты почему не выпьешь водочки, раз уж так оно получилось, что…
— Я сейчас уйду! — сказал Сашо твердо.
— Как это уйдешь, мы же пришли все вместе!
— Пришли вместе, по вы нарушили обещание. Кроме того, меня ждет дядя, надо заглянуть к нему, пока он не лег.
— Он давно уже небось храпит.
— Нет! — решительно сказал Сашо.
И вскоре в самом деле ушел. От вечерней прохлады голова его прояснилась, и, дожидаясь на остановке автобуса, он понял, что поступил неладно. Не надо было их оставлять. Еще несколько рюмок водки, и они окончательно раскиснут. А тогда никто не может сказать, чем все это кончится. Вдруг вздумают возвращаться на машине. Это самое страшное. У Кишо голова послабее, чем у него, кто знает, что может случиться с ними в дороге. Того и гляди, улягутся в братскую могилу эти два гения, из которых один непризнанный. И наверняка будет еще и третья жертва, если Фифа маленькая узнает, что Сашо так безбожно бросил их в трудную минуту.
Лучше всего вернуться! Это будет самое честное! Но как вернуться, если вот уже целый час его грызет идиотская мысль — а вдруг Криста неожиданно приехала в Софию? А вдруг она сейчас сидит в «Варшаве» одна-одинешенька и с надеждой поглядывает на дверь? Сперва он весьма успешно гнал от себя эту мысль, но наконец она окончательно им завладела. И какого черта в самом деле он должен потакать этим пьяницам, когда девушка мучается там одна? Ведь твердо же договорились пить только пиво.
К счастью, автобуса не пришлось долго ждать, и едва он успел сесть, как машина помчалась. Видимо, шофер и кондукторша из-за чего-то поругались, потому что оба яростно пыхтели, а тяжелый автобус бешено несся к Софии по крутому склону. И, наверное, с выключенным мотором, так как шума не было слышно. Случись с ними что, они, пожалуй, смогут остановиться только в центре города, если, конечно, не разобьются на одном из многочисленных перекрестков. И действительно, шофер время от времени тревожно нажимал на клаксон, мимо проносились огни встречных машин, по сторонам, как в кино, мелькали освещенные окна. Так продолжалось до пересечения с кольцевой дорогой, где негодяй наконец уменьшил скорость и потом даже остановился перед светофором.
Только теперь Сашо получил возможность вернуться к своей безумной мечте. Почему, собственно, безумной, от Кристы всего можно ждать. Вот он входит, и она улыбается ему, как будто ничего не случилось, лицо ее сияет. Он, еще смущенный и растерянный, садится рядом с ней, а она, все так же улыбаясь, легонько касается его руки кончиками пальцев. «Почему ты так опоздал, мышонок?» Как будто ничего не было. Как будто они никогда не ссорились. Так она и сделает, если только вправду приехала. Это вполне в ее характере, в котором нет ни темных долин, ни мрачных ущелий.
И когда через четверть часа он открыл дверь кондитерской, за их столиком действительно сидела девушка, которая, увидев его, радостно встрепенулась. Но это была не Криста, а Донка. В новых оранжевых брюках, с какой-то идиотской прической, не совсем как у хиппи, но что-то вроде.
— Кого-нибудь ждешь? — спросил он.
— Тебя, конечно!.. Что торчишь, садись, я тебя не съем.
Сашо осторожно сел, кто его знает, такая может и съесть.
— Я тебе зачем-нибудь нужен?
— Сегодня я получила письмо от Кристы.
— И что она пишет? — подался он к ней.
— Рассказывает, как ты ее обидел. Ну и деревенщина же ты, оказывается, — настоящий радомирский мужик.
— Мы не радомирцы.
— Но ты и не в Урумовых. Урумовы по крайней мере люди воспитанные.
— Покажи письмо, — сказал он, пытаясь говорить равнодушно.
— Аусгешлоссен! Криста категорически запретила. Ни за что!
Целых четверть часа он канючил у нее, заказал по порции мятной водки, и, наконец, Донка согласилась прочесть ему не письмо, а «маленький кусочек». Вытащила письмо, отогнула нужное место и отодвинулась.
— Теперь слушай! «…Очень прошу тебя, найди мне подходящего гинеколога, но обязательно женщину. (Слово „женщина“ дважды подчеркнуто.) Когда я вернусь, с этим вопросом надо будет наконец покончить. Такое, должно быть, случается с каждой женщиной, и никто от этого еще не помер. Не хочу больше ни в чем быть обязанной Сашо и беспокоить его по каким бы то ни было моим делам».
— Вот так! — закончила Донка.
— И ты будешь искать ей эту женщину-гинеколога?
— Что я, с ума сошла?.. Как можно, не сказав тебе? Ребенок все-таки не только ее, но и твой.
Сашо помолчал.
— А как бы ты поступила на моем месте? — спросил он.
— Все равно рано или поздно ты женишься, стоит ли упускать возможность иметь ребенка? Знаешь, что иногда бывает после этих абортов?
— Знаю, — сказал он.
— Так что тебе решать!.. Я буду действовать, как ты скажешь.
Сашо снова замолк. И молчал долго, пока лицо его не стало совсем серым.
— Она сама все решила, — выдавил он наконец. — И даже меня не спросила…
— Как это — не спросила? — удивленно взглянула на него Донка. — Она же спрашивала тебя в первый раз?
— Тогда о чем же еще говорить?
Донка помрачнела.
— Ничего у вас не получится, — сказала она. — Но если у вас и правда дело разладится и Криста найдет себе другого, имей в виду, я — первая кандидатка.
Сашо засмеялся — и даже вполне непринужденно. А потом спокойно проспал всю ночь, словно принял две таблетки снотворного.
9
Академик отдыхал или, вернее, лежал с закрытыми глазами в горячем послеполуденном сумраке кабинета. Тяжелые шторы, казалось, только увеличивали духоту и ощущение многочисленных запахов, которые словно бы возникали именно в это время дня. Даже рукописи пахли бумагой и пылью, а старый письменный стол как будто до сих пор испускал слабый запах трубочного табака, оставшийся еще от отца. Заснуть он, конечно, не мог, но нужно было полежать так хотя бы до трех часов. И самое главное — не думать, отдохнуть, собраться с силами на весь остальной долгий летний день.
Но в половине третьего, когда Урумов все-таки задремал, зазвонил телефон. Он подождал немного, в надежде, что тот устыдится, но телефон с досадной настойчивостью продолжал звонить. Обычно в эти часы Урумов отключал телефон, во сегодня он забыл это сделать. Вдруг ему пришло в голову, что это Мария. Она ведь может позвонить, если случилось что-нибудь неприятное или непредвиденное. Он вскочил так порывисто, что сердце качнулось, словно колокол, и пропустило сразу несколько ударов. Снял трубку, и в уши ему ударил возбужденный голос племянника.
— Это ты, дядя? Извини, что в такое время… Но у меня для тебя очень важная новость.
— Насчет Кристы? — спросил он, слегка испугавшись.
— При чем тут Криста? Я о нашей работе.
— Ваша работа, вероятно, могла подождать полчаса, — заметил Урумов безупречно воспитанным голосом.
— Но, дядя, новость исключительно интересная! — почти умоляюще воскликнул Сашо. — Я звоню из кабинета шефа.
— Хорошо, раз так, приезжайте! — ответил академик.
Они приехали через десять минут, на машине, наверное. Урумов вышел открыть им дверь. Вид у обоих был возбужденный, особенно у Аврамова. На директоре был чесучовый пиджак с пожелтевшими отворотами, слишком короткие неглаженые брюки и открытые, с ремешками, сандалеты, придававшие ему вид провинциального официанта или странствующего музыканта. Но настроение у него последнее время было приподнятое, особенно после того, как он узнал, что операция у дочери прошла удачно. Урумов ввел их в кабинет. Новость так распирала обоих, что академик и сам почувствовал пробежавший по спине легкий трепет возбуждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49