Ты Алеше девку отдашь, а я тебе сдамся на милость. Останется только железкой щелкнуть. Тем более на меня законных зацепок нету. Только по доброй воле могу пойти к тебе в плен, на новые мытарства, полоумный ты гончак.
Шулерман сказал:
– Насчет закона - не переживай. Для таких, как ты, я сам и есть закон, причем без срока давности. Какой же ты дурак! Неужто мог подумать, что я с бандюгой на какую-нибудь сделку пойду? Вторично ты меня обидел, пес, теперь уж точно пощады не жди…
Последней угрозы Федор Кузьмич недослышал, все и так было ясно. Крутнулся в сторону и мощным рывком преодолел освещенный асфальт. А там пошел, петляя, к Садовому кольцу, к набережной. Пиджачишко мешал бежать, и он его скинул на ходу, швырнул под ноги преследователям. На старте он получил небольшой запас в расстоянии, но дальше пошло хуже. Поизносилось, видно, поисчахло за годы сытой лагерной жизни всегда безотказное, литое тело, и он с досадой это почувствовал. Не было прежней воли и полета в его стелющейся рыси. Легкие мгновенно набухли и протекли в гортань. Подошвы липли к земле. Коварная немота остудила левый бок. Пяти минут не пробежал, а уж задышали в затылок. Понял: глупо расходовать силу на бегучий измот. Еле дотянул до удобного для драки пятачка возле возникшей из рассвета трансформаторной будки, рухнул под ноги Шулерману, но тот уловил его движение и скоком через него перемахнул, хотя по инерции врезался в мусорный ящик с таким грохотом, что спящему человеку могло померещиться столкновение локомотивов. Зато мальчонку с пистолетиком Федор Кузьмич подцепил удачно: из лежачего положения носком по сопатке. Пистолетик чавкнул в воздух, пулька свистнула в небеса. Последнее, что увидел перед падением в бездонную пропасть Гриша Губин, - это летящее ему в лоб бревно - кулак Федора Кузьмича. Безжизненно распластался он на травке, скаля зубы в задумчивой ухмылке. Пистолетик Федор Кузьмич подобрал с асфальта и положил в карман. Еще двое боевиков подскочили иноходью, но благоразумно тормознули в отдалении, загородив Федору Кузьмичу проулок. У обоих в кулаке по финяге.
– Зачем ты, Веня, ящик опрокинул, - укорил Федор Кузьмич. - Кто будет за тобой мусор подбирать?
Шулерман потирал ладонью разбитую грудь, хмуро молчал. Он был рад, что встретился с достойным противником. Ладонью приглушал ярость, чтобы она не помешала ему выполнить до конца милицейский долг. Федор Кузьмич угадал его состояние.
– Скажи ребятам, чтоб не рыпались. Ты же вон какой матерый пластун. Неужто не сдюжишь в одиночку?
– Стоять на месте, - приказал помощникам Шулерман. - Ты прав, пес. Должок с тебя лично получу.
Вот и началось то, ради чего на свет рождаются мужчиной, - свирепое торжество единоборства.
Обнявшись, они почти вросли в асфальт. Оба слитно хрипели, точно голуби ворковали. В роковой час им было не до уловок рукопашного боя: кто-то должен был первым сломаться в мучительном, долгожданном объятии. Любому из молодцов Шулермана ничего не стоило спокойно подойти сзади и тюкнуть Федора Кузьмича по затылку, но они не сделали этого, потому, что были очарованы картиной странного поединка, как, может быть, бывает очарован художник видением светлого чуда природы. Гриша Губин очухался и впотьмах начал шарить вокруг себя, ища, куда подевался любимый пистолетик. Когда свет вернулся к нему, он ухитрился сесть, но тоже замер, словно в столбняке. Проникновенные тянулись минуты, как века. Два человека, разом вернувшись к первым дням творения, молчаливо и честно, в предрассветной мгле тянули жребий жизни.
Хрустнул хребет Шулермана, и он подумал, что, похоже, бандит пересилит его силу. От этой мысли ему стало грустно. Долг повелевал ему не поддаваться искушению облегчительного небытия. Он передвинул пальцы и дотянулся до горла Федора Кузьмича. Там, где ухватился, трогательно трепетал напряженный живчик гортани.
– Ловчишь? - выдохнул Федор Кузьмич. - Вся твоя в этом суть, мент!
Шулерман с бычьей натугой попытался вдавить блуждающий живчик гортани внутрь, чтобы ее заклинить. Ему это не удалось. Федор Кузьмич успел перехватить его кисть и с нечеловеческим напряжением оторвал ее от своего горла. Потом он повел руку Шулермана дальше, к земле - и опустил до пояса. Вторично мелькнуло в сознании Шулермана унизительная мысль о возможном поражении, которое было для него, конечно, страшнее, чем обыкновенная смерть, это было бы крахом идеи. В отчаянии он прохрипел:
– Все равно тебя раздавлю. Потому что ты вор.
– Я не вор, - ответил Федор Кузьмич. - Забудь про это.
Со стороны могло показаться, что два брата земных, встретясь наконец и наконец обнявшись, погрузившись в асфальт, шепчут друг другу запоздалые, скорбные слова утешения. Может, так оно и было. Но передышка длилась недолго.
Федор Кузьмич скользким, цирковым нырком внезапно отстранился, выпростал правую руку и без замаха, со стоном нанес Шулерману удар в печень. Веня за секунду чуть уклонился в сторону, чуть сгруппировался - и устоял. Но все равно ему почудилось, что стальная перекладина переломила его тело надвое. Дома Москвы качнулись на глаза потухшими огнями. Сомнений не осталось: второй удар его доконает. Федор Кузьмич сказал успокоительно:
– Ничего, браток, отдышись, ступай домой. Не гоняйся больше за вольными людьми. Они тебе не по зубам.
Шулерман отдышался, но домой не пошел. Да у него и не было дома. Его дом был гон. Ему природой было отпущено щедро, но чего-то все же она ему недодала. Ум его был короток. Поэтому он обманул Федора Кузьмича. Делая вид, что помирает, сумел перелить в опущенные руки весь оставшийся от жизни задор и этими руками, как двумя плетями, точно, мощно хлестанул Федора Кузьмича по ушам. И тут же, усиливая выпад, с хряком, с припуском, по-мясницки засадил противнику коленом в причинное место. Отступив на два шага, полюбовался своей работой. Федор Кузьмич, постепенно оседая, как бы удерживаемый еще на весу невидимым парашютом, одновременно тряс башкой, словно желая вернуть туда, в расколотую твердь, хоть сколько-нибудь отчетливое впечатление.
Шулерман любовался содеянным не потому, что полагал победу, а лишь потому, что не осталось в нем дыхания довершить так славно начатое. Оба они были, как два выжатых лимона в помойном баке.
– Я предупреждал, - глухо сказал Федор Кузьмич, снова выпрямившись и перестав тупо трясти башкой, - а ты не послушал. Меня одолеть нельзя. Я, Веня, целый народ, а ты в этом народе - затычка.
Он неторопливо подошел к Шулерману и обхватил его за шею. Шулерман попробовал вывернуться, но не мог. Хотел коленом упереться, но получилось как в смертном сне - без воли, без мочи. У него еще оставалось время попросить пощады, но это ему и в голову не пришло. Мигнул кровавым зрачком и обмяк, затих, отпустя в далекое путешествие свирепый дух. Осиротевшее его тело Федор Кузьмич бережно опустил на землю и сел рядом. Душа было опустошена. Дальше жить нечем. Сколько можно убивать. От Шулермана невозможно было отвязаться иначе, но это убийство было последним. Круг бытия завершился. Оставалось кивнуть близким - Алеше, Асе, сыну - и отбыть восвояси.
Дружелюбным жестом поманил ухарей с финками, зовя приступить к простой мужицкой управе, но куда там. Двоих и след простыл. Им ли, зуботычникам, было не понять, с какой бедой они столкнулись нос к носу. Тут уж лучше давай Бог ноги, а там за бутылкой можно поблагодарить судьбу за случайное спасение.
Зато немой просьбе Федора Кузьмича внял окончательно опамятовавшийся Гриша Губин, великий стрелок. В ту минуту, когда он лишился любимого пистолетика и увидел, какой матерый зверюга уходит с прицела, он вообще как бы потерял рассудок. Однако не теряя присутствия духа, извлек из-под мышки запасного «Токарева» и со вскидки, не целясь пальнул в сердце богатырю. Федор Кузьмич, икнув, с благодарностью уложился на грудь Шулерману, как на смертное изголовье. Гриша Губин на подкашивающихся ногах приблизился и привычно задрал веко мертвецу. Оттуда на него глянуло вечное безмолвие.
– Попал, - удовлетворенно заметил Губин. - А не балуйся с огнем, дедок.
Через несколько дней Федора Кузьмича опустили в землю. Провожали его цирковые люди, всегда помнящие о нем, да жена Ася, когда-то предавшая его и тем наславшая напасть, да сынишка Ваня, поцеловавший отца в чистый, спокойный лоб. Алеши на похоронах не было, а уж, наверное, хотел бы с ним попрощаться Федор Кузьмич.
Что ж, он прожил так, что ни одно его заветное желание не сбылось, но так бывает у большинства людей. Зато мало кто, как Федор Кузьмич, покидает земную юдоль с верой в лучшие перемены и - непобежденным.
7
Алеша видел, как Федор Кузьмич уводил охрану от дома Елизара Суреновича. Мысленно он поблагодарил учителя, ничуть не сомневаясь, что с Федором Кузьмичом ничего худого случиться не может. Подумаешь, четыре шавки кинулись в угон. Алеша мирно позевывал, склонясь над «баранкой» «жигуленка», которого три часа назад отогнал со стоянки возле Киевского вокзала. Машину он поставил на взгорочке, метрах в ста от дома, обзор получился хороший, а машину загораживала стена гаража и высокая ветла. Чтобы создать видимость основательной парковки, передними колесами он высоко наехал на тротуар.
До этого Алеша заглянул к Насте домой.
Его неприятно поразило, что мать у суженой оказалась уродкой, а батяня дебилом. По сравнению с этой парочкой его собственные родители могли выступать и котироваться аристократами ума и духа.
Дверь в квартиру была полуотворенной, и когда он, постукав, вошел, на него с визгом бросилось какое-то членистоногое существо, чьи липкие щупальца он еле отодрал от рубашки. Существо успело плюнуть ему в лицо, прошипев: «Верни дочку, козел! Загрызу!» После этого женщина, а это все же была, конечно, женщина, свернулась калачиком на полу и погрузилась в легкий восторженный сон, издавая мелодические звуки, как будто разбивая одну за другой хрустальные рюмки. Невозможно было поверить, что из чрева этого моллюска выродилась на свет Настя Великанова.
Настин батяня, как помнил Алеша, по прозвищу Леонид Федорович, возлежал высоко на подушках на кровати и был похож на капризного старого барина доисторической эпохи. В идиотически-насмешливой улыбке, с которой он наблюдал за происходящим, сквозило какое-то нелепое высокомерие. У Алеши всегда вызывали особенное раздражение спесивые, доживающие век мослы, обязательно имеющие при себе какой-нибудь льготный документ, и при случае он не ленился отпустить им доброго молодого леща. Оказалось, однако, что у Настиного папани дебильская внешность была лишь декорацией, заговорил он учтиво и не без форса.
– Ты ее не осуждай, паренек, - попросил он, неуклюже поворотясь боком. - Она от горя маленько свинтилась. Думает, нашу Настену бандиты прижучили. Дак и что, если прижучили? Поглядят и отпустят. У какого злодея рука на нее подымится, верно? Ты же, паренёк, Настену знаешь? Может, и пособишь каким-нибудь макаром? Я уж тебя отблагодарю, не сомневайся. Именно что для такого дела у меня припасено сто тыщ рублей!
Так он ловко соврал: Алеша оценил. В старом мосле еще порох в некоторых местах попыхивал.
– Расскажи-ка, дед, чего тебе известно. Коротко и ясно. Времени в обрез.
– Рассказывать нечего. Пошла, голубушка, в институт, да оттуда не вернулась. - Леонид Федорович выудил из-под подушки папиросу и задымил. - Предположение у меня такое. Либо мы ей надоели с Марией Филатовной, что немудрено, либо путешествует.
– Как это - путешествует?
– Как все, так и она. Купила билетик да с подружкой и мотанула куда-нибудь в Гагру. А то! На пляже спинку погреть, разве плохо?
Леонид Федорович принял снисходительный, отеческий тон. Женщина на полу ворохнулась, Алеша хотел на всякий случай наступить на нее ногой, но все же это была Настина матушка, он про это помнил. Она перекатилась на живот, горбиком кверху, будто принюхиваясь, захлюпала носом. Алеша уже понял, что от этой парочки толку не будет, но чего-то его удерживало на месте.
– Я ее найду, - пообещал он. - Ты, дед, не тужи. Мы с Пастей тебе аптеку купим.
– А чего тужить, тужить и нечего. Да не она ли тебя и послала, паренек? Может, боится, заругаем? Ты открой по секрету, а я вознагражу. Думаешь, мы нищие? Не-е, паренек, ошибаешься. Сто тыщ отваливаю в один присест. Ты передай, что соскучились и, возможно, без нее перемрем. Передашь?
– Передам. Но все же пока не помирайте, зачем ее попусту огорчать.
Сквозь тучу дыма Леонид Федорович глядел на него покровительственно, как гигант на пигмея.
– Помирать, сынок, мы вообще никогда не помрем, это я так уж сказал, для острастки.
Алеша зазевался и не заметил, как горбунья, очухавшись, сноровисто переместилась по полу и вцепилась зубами ему в лодыжку. Выматерясь, он резко сошвырнул бедняжку с ноги. Пролетев немного по воздуху, она шмякнулась в угол, по-лягушачьи квакнув. Азартно, злобно, словно две раскаленные пуговицы, посверкивали ее глазки.
От дома суженой Адепта не мешкая двинул к Киевскому вокзалу. Он помнил там удобную стоянку, где отроду сторожей не водилось. Память его не подвела. По позднему вечеру машины стояли впритык, несколько десятков, а людей не было. До ближайших домов - целая площадь, но вокзал рядом. Оттуда шум и свет, и такое впечатление, что с минуты на минуту набежит толпа. Наверное, поэтому, в расчете на воров с ущербной психикой, водители и рисковали оставлять здесь машины на ночь. Алеша походил не спеша, осмотрелся. Механическому делу его обучал лагерный умелец Витек, по кличке «Щелкунчик». Человек это был привилегированный. За редкостную, патологическую приверженность ко всему, что крутилось и двигалось, он возвысился до положения личного шофера начальника лагеря. Для него любой механизм был милее человека. Срок ему положили немалый - девять лет. На воле он угонял машины и сбывал их южным толстосумам. По суду на нем числилось их более двухсот, но по признанию самого Витька цифра была сильно занижена. Работал он в одиночку, суверенно, а попался на пустяке, на запое. В лесочке под Истрой распотрошил холеную «вольву», запчасти, как обычно, переправил в свой гараж, но до покупателя недотянул, прихватило. Пил он ровно неделю, но вмертвую, и на седьмой день, будучи в беспамятстве, без всякой на то острой необходимости выкатил из гаража два колеса и толкнул поблизости знакомому жучку. Тот с колесами влип и тут же Витька заложил. Бедолагу повязали тепленьким, но опохмелиться напоследок он успел. Лихорадочно высосал чекушку, пока ломились в дверь. Когда в камере окончательно отрезвел, от стыда на два дня потерял дар речи: как его ни теребили, лишь мычал в ответ. Потом начал колоться. Навалил на себя много, но не от слабости, а в гордыне. Да и следователь ему попался любезный. Внимательно и даже как бы с оттенком восхищения выслушивал заунывные рассуждения «Щелкунчика» о вреде запойного пьянства, угощал дорогими сигаретами. Уважительно советовался, что ему делать с собственным «жигуленком» первой модели, у которого из обшивки прорастают грибы. Так полюбовно, за хорошим разговором и натянули материальцу на девять годов. Выслушав приговор, Витек сохранил ясность ума и судью, пожилую даму, тоже предостерег от пристрастия к спиртному.
В лагере его уважали за то, что стоило ему прикоснуться к поломанному приемнику, как тот начинал верещать даже без батареек. А уж любой автомобиль, обреченный на слом, при одном появлении Витька болезненно вздрагивал и сам собой заводился. По местам заключения вшивается немало удивительно талантливых людей. Витек Прохоров был одним из них. Алеша целый год около него вертелся, изображая глуповатый восторг, льстя без меры. В благодарность за признание Витек научил его, как управляться с отмычкой и как приноровиться к мотору, чтобы он стал тебе роднее брата. Секреты тут были не технические, а скорее душевного свойства. Витек учил так: машина, как баба, любит ласку, а также напор. Стыда в ней тоже нету. Но все же пьяный к ней не лезь, взаимности не будет. Трезвый подходи смело и сразу бери за глотку. К концу их приятельства, когда Витька досрочно перевели в вольнонаемные, Алеша мало того, что перенял у наставника науку, но, пожалуй, кое в каких тонкостях его превзошел. Удивленный «Щелкунчик» однажды ему сказал: с виду ты интеллигентный, а норов цепкий, хватка мужичья, машина это ценит. Без работы на воле не останешься, но, главное, запомни одно. С пьяным рылом на люди не суйся, продадут вместе с колесами.
На стоянке Алеше приглянулся бежевый «жигуленок» примерно пятилетнего возраста. Стоял он удобно для выката, и сигнализация на нем была допотопная: японская релюшка слева под капотом. Она лишь слабо пискнула, когда Алеша миниатюрными ножницами перекусил ей жилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Шулерман сказал:
– Насчет закона - не переживай. Для таких, как ты, я сам и есть закон, причем без срока давности. Какой же ты дурак! Неужто мог подумать, что я с бандюгой на какую-нибудь сделку пойду? Вторично ты меня обидел, пес, теперь уж точно пощады не жди…
Последней угрозы Федор Кузьмич недослышал, все и так было ясно. Крутнулся в сторону и мощным рывком преодолел освещенный асфальт. А там пошел, петляя, к Садовому кольцу, к набережной. Пиджачишко мешал бежать, и он его скинул на ходу, швырнул под ноги преследователям. На старте он получил небольшой запас в расстоянии, но дальше пошло хуже. Поизносилось, видно, поисчахло за годы сытой лагерной жизни всегда безотказное, литое тело, и он с досадой это почувствовал. Не было прежней воли и полета в его стелющейся рыси. Легкие мгновенно набухли и протекли в гортань. Подошвы липли к земле. Коварная немота остудила левый бок. Пяти минут не пробежал, а уж задышали в затылок. Понял: глупо расходовать силу на бегучий измот. Еле дотянул до удобного для драки пятачка возле возникшей из рассвета трансформаторной будки, рухнул под ноги Шулерману, но тот уловил его движение и скоком через него перемахнул, хотя по инерции врезался в мусорный ящик с таким грохотом, что спящему человеку могло померещиться столкновение локомотивов. Зато мальчонку с пистолетиком Федор Кузьмич подцепил удачно: из лежачего положения носком по сопатке. Пистолетик чавкнул в воздух, пулька свистнула в небеса. Последнее, что увидел перед падением в бездонную пропасть Гриша Губин, - это летящее ему в лоб бревно - кулак Федора Кузьмича. Безжизненно распластался он на травке, скаля зубы в задумчивой ухмылке. Пистолетик Федор Кузьмич подобрал с асфальта и положил в карман. Еще двое боевиков подскочили иноходью, но благоразумно тормознули в отдалении, загородив Федору Кузьмичу проулок. У обоих в кулаке по финяге.
– Зачем ты, Веня, ящик опрокинул, - укорил Федор Кузьмич. - Кто будет за тобой мусор подбирать?
Шулерман потирал ладонью разбитую грудь, хмуро молчал. Он был рад, что встретился с достойным противником. Ладонью приглушал ярость, чтобы она не помешала ему выполнить до конца милицейский долг. Федор Кузьмич угадал его состояние.
– Скажи ребятам, чтоб не рыпались. Ты же вон какой матерый пластун. Неужто не сдюжишь в одиночку?
– Стоять на месте, - приказал помощникам Шулерман. - Ты прав, пес. Должок с тебя лично получу.
Вот и началось то, ради чего на свет рождаются мужчиной, - свирепое торжество единоборства.
Обнявшись, они почти вросли в асфальт. Оба слитно хрипели, точно голуби ворковали. В роковой час им было не до уловок рукопашного боя: кто-то должен был первым сломаться в мучительном, долгожданном объятии. Любому из молодцов Шулермана ничего не стоило спокойно подойти сзади и тюкнуть Федора Кузьмича по затылку, но они не сделали этого, потому, что были очарованы картиной странного поединка, как, может быть, бывает очарован художник видением светлого чуда природы. Гриша Губин очухался и впотьмах начал шарить вокруг себя, ища, куда подевался любимый пистолетик. Когда свет вернулся к нему, он ухитрился сесть, но тоже замер, словно в столбняке. Проникновенные тянулись минуты, как века. Два человека, разом вернувшись к первым дням творения, молчаливо и честно, в предрассветной мгле тянули жребий жизни.
Хрустнул хребет Шулермана, и он подумал, что, похоже, бандит пересилит его силу. От этой мысли ему стало грустно. Долг повелевал ему не поддаваться искушению облегчительного небытия. Он передвинул пальцы и дотянулся до горла Федора Кузьмича. Там, где ухватился, трогательно трепетал напряженный живчик гортани.
– Ловчишь? - выдохнул Федор Кузьмич. - Вся твоя в этом суть, мент!
Шулерман с бычьей натугой попытался вдавить блуждающий живчик гортани внутрь, чтобы ее заклинить. Ему это не удалось. Федор Кузьмич успел перехватить его кисть и с нечеловеческим напряжением оторвал ее от своего горла. Потом он повел руку Шулермана дальше, к земле - и опустил до пояса. Вторично мелькнуло в сознании Шулермана унизительная мысль о возможном поражении, которое было для него, конечно, страшнее, чем обыкновенная смерть, это было бы крахом идеи. В отчаянии он прохрипел:
– Все равно тебя раздавлю. Потому что ты вор.
– Я не вор, - ответил Федор Кузьмич. - Забудь про это.
Со стороны могло показаться, что два брата земных, встретясь наконец и наконец обнявшись, погрузившись в асфальт, шепчут друг другу запоздалые, скорбные слова утешения. Может, так оно и было. Но передышка длилась недолго.
Федор Кузьмич скользким, цирковым нырком внезапно отстранился, выпростал правую руку и без замаха, со стоном нанес Шулерману удар в печень. Веня за секунду чуть уклонился в сторону, чуть сгруппировался - и устоял. Но все равно ему почудилось, что стальная перекладина переломила его тело надвое. Дома Москвы качнулись на глаза потухшими огнями. Сомнений не осталось: второй удар его доконает. Федор Кузьмич сказал успокоительно:
– Ничего, браток, отдышись, ступай домой. Не гоняйся больше за вольными людьми. Они тебе не по зубам.
Шулерман отдышался, но домой не пошел. Да у него и не было дома. Его дом был гон. Ему природой было отпущено щедро, но чего-то все же она ему недодала. Ум его был короток. Поэтому он обманул Федора Кузьмича. Делая вид, что помирает, сумел перелить в опущенные руки весь оставшийся от жизни задор и этими руками, как двумя плетями, точно, мощно хлестанул Федора Кузьмича по ушам. И тут же, усиливая выпад, с хряком, с припуском, по-мясницки засадил противнику коленом в причинное место. Отступив на два шага, полюбовался своей работой. Федор Кузьмич, постепенно оседая, как бы удерживаемый еще на весу невидимым парашютом, одновременно тряс башкой, словно желая вернуть туда, в расколотую твердь, хоть сколько-нибудь отчетливое впечатление.
Шулерман любовался содеянным не потому, что полагал победу, а лишь потому, что не осталось в нем дыхания довершить так славно начатое. Оба они были, как два выжатых лимона в помойном баке.
– Я предупреждал, - глухо сказал Федор Кузьмич, снова выпрямившись и перестав тупо трясти башкой, - а ты не послушал. Меня одолеть нельзя. Я, Веня, целый народ, а ты в этом народе - затычка.
Он неторопливо подошел к Шулерману и обхватил его за шею. Шулерман попробовал вывернуться, но не мог. Хотел коленом упереться, но получилось как в смертном сне - без воли, без мочи. У него еще оставалось время попросить пощады, но это ему и в голову не пришло. Мигнул кровавым зрачком и обмяк, затих, отпустя в далекое путешествие свирепый дух. Осиротевшее его тело Федор Кузьмич бережно опустил на землю и сел рядом. Душа было опустошена. Дальше жить нечем. Сколько можно убивать. От Шулермана невозможно было отвязаться иначе, но это убийство было последним. Круг бытия завершился. Оставалось кивнуть близким - Алеше, Асе, сыну - и отбыть восвояси.
Дружелюбным жестом поманил ухарей с финками, зовя приступить к простой мужицкой управе, но куда там. Двоих и след простыл. Им ли, зуботычникам, было не понять, с какой бедой они столкнулись нос к носу. Тут уж лучше давай Бог ноги, а там за бутылкой можно поблагодарить судьбу за случайное спасение.
Зато немой просьбе Федора Кузьмича внял окончательно опамятовавшийся Гриша Губин, великий стрелок. В ту минуту, когда он лишился любимого пистолетика и увидел, какой матерый зверюга уходит с прицела, он вообще как бы потерял рассудок. Однако не теряя присутствия духа, извлек из-под мышки запасного «Токарева» и со вскидки, не целясь пальнул в сердце богатырю. Федор Кузьмич, икнув, с благодарностью уложился на грудь Шулерману, как на смертное изголовье. Гриша Губин на подкашивающихся ногах приблизился и привычно задрал веко мертвецу. Оттуда на него глянуло вечное безмолвие.
– Попал, - удовлетворенно заметил Губин. - А не балуйся с огнем, дедок.
Через несколько дней Федора Кузьмича опустили в землю. Провожали его цирковые люди, всегда помнящие о нем, да жена Ася, когда-то предавшая его и тем наславшая напасть, да сынишка Ваня, поцеловавший отца в чистый, спокойный лоб. Алеши на похоронах не было, а уж, наверное, хотел бы с ним попрощаться Федор Кузьмич.
Что ж, он прожил так, что ни одно его заветное желание не сбылось, но так бывает у большинства людей. Зато мало кто, как Федор Кузьмич, покидает земную юдоль с верой в лучшие перемены и - непобежденным.
7
Алеша видел, как Федор Кузьмич уводил охрану от дома Елизара Суреновича. Мысленно он поблагодарил учителя, ничуть не сомневаясь, что с Федором Кузьмичом ничего худого случиться не может. Подумаешь, четыре шавки кинулись в угон. Алеша мирно позевывал, склонясь над «баранкой» «жигуленка», которого три часа назад отогнал со стоянки возле Киевского вокзала. Машину он поставил на взгорочке, метрах в ста от дома, обзор получился хороший, а машину загораживала стена гаража и высокая ветла. Чтобы создать видимость основательной парковки, передними колесами он высоко наехал на тротуар.
До этого Алеша заглянул к Насте домой.
Его неприятно поразило, что мать у суженой оказалась уродкой, а батяня дебилом. По сравнению с этой парочкой его собственные родители могли выступать и котироваться аристократами ума и духа.
Дверь в квартиру была полуотворенной, и когда он, постукав, вошел, на него с визгом бросилось какое-то членистоногое существо, чьи липкие щупальца он еле отодрал от рубашки. Существо успело плюнуть ему в лицо, прошипев: «Верни дочку, козел! Загрызу!» После этого женщина, а это все же была, конечно, женщина, свернулась калачиком на полу и погрузилась в легкий восторженный сон, издавая мелодические звуки, как будто разбивая одну за другой хрустальные рюмки. Невозможно было поверить, что из чрева этого моллюска выродилась на свет Настя Великанова.
Настин батяня, как помнил Алеша, по прозвищу Леонид Федорович, возлежал высоко на подушках на кровати и был похож на капризного старого барина доисторической эпохи. В идиотически-насмешливой улыбке, с которой он наблюдал за происходящим, сквозило какое-то нелепое высокомерие. У Алеши всегда вызывали особенное раздражение спесивые, доживающие век мослы, обязательно имеющие при себе какой-нибудь льготный документ, и при случае он не ленился отпустить им доброго молодого леща. Оказалось, однако, что у Настиного папани дебильская внешность была лишь декорацией, заговорил он учтиво и не без форса.
– Ты ее не осуждай, паренек, - попросил он, неуклюже поворотясь боком. - Она от горя маленько свинтилась. Думает, нашу Настену бандиты прижучили. Дак и что, если прижучили? Поглядят и отпустят. У какого злодея рука на нее подымится, верно? Ты же, паренёк, Настену знаешь? Может, и пособишь каким-нибудь макаром? Я уж тебя отблагодарю, не сомневайся. Именно что для такого дела у меня припасено сто тыщ рублей!
Так он ловко соврал: Алеша оценил. В старом мосле еще порох в некоторых местах попыхивал.
– Расскажи-ка, дед, чего тебе известно. Коротко и ясно. Времени в обрез.
– Рассказывать нечего. Пошла, голубушка, в институт, да оттуда не вернулась. - Леонид Федорович выудил из-под подушки папиросу и задымил. - Предположение у меня такое. Либо мы ей надоели с Марией Филатовной, что немудрено, либо путешествует.
– Как это - путешествует?
– Как все, так и она. Купила билетик да с подружкой и мотанула куда-нибудь в Гагру. А то! На пляже спинку погреть, разве плохо?
Леонид Федорович принял снисходительный, отеческий тон. Женщина на полу ворохнулась, Алеша хотел на всякий случай наступить на нее ногой, но все же это была Настина матушка, он про это помнил. Она перекатилась на живот, горбиком кверху, будто принюхиваясь, захлюпала носом. Алеша уже понял, что от этой парочки толку не будет, но чего-то его удерживало на месте.
– Я ее найду, - пообещал он. - Ты, дед, не тужи. Мы с Пастей тебе аптеку купим.
– А чего тужить, тужить и нечего. Да не она ли тебя и послала, паренек? Может, боится, заругаем? Ты открой по секрету, а я вознагражу. Думаешь, мы нищие? Не-е, паренек, ошибаешься. Сто тыщ отваливаю в один присест. Ты передай, что соскучились и, возможно, без нее перемрем. Передашь?
– Передам. Но все же пока не помирайте, зачем ее попусту огорчать.
Сквозь тучу дыма Леонид Федорович глядел на него покровительственно, как гигант на пигмея.
– Помирать, сынок, мы вообще никогда не помрем, это я так уж сказал, для острастки.
Алеша зазевался и не заметил, как горбунья, очухавшись, сноровисто переместилась по полу и вцепилась зубами ему в лодыжку. Выматерясь, он резко сошвырнул бедняжку с ноги. Пролетев немного по воздуху, она шмякнулась в угол, по-лягушачьи квакнув. Азартно, злобно, словно две раскаленные пуговицы, посверкивали ее глазки.
От дома суженой Адепта не мешкая двинул к Киевскому вокзалу. Он помнил там удобную стоянку, где отроду сторожей не водилось. Память его не подвела. По позднему вечеру машины стояли впритык, несколько десятков, а людей не было. До ближайших домов - целая площадь, но вокзал рядом. Оттуда шум и свет, и такое впечатление, что с минуты на минуту набежит толпа. Наверное, поэтому, в расчете на воров с ущербной психикой, водители и рисковали оставлять здесь машины на ночь. Алеша походил не спеша, осмотрелся. Механическому делу его обучал лагерный умелец Витек, по кличке «Щелкунчик». Человек это был привилегированный. За редкостную, патологическую приверженность ко всему, что крутилось и двигалось, он возвысился до положения личного шофера начальника лагеря. Для него любой механизм был милее человека. Срок ему положили немалый - девять лет. На воле он угонял машины и сбывал их южным толстосумам. По суду на нем числилось их более двухсот, но по признанию самого Витька цифра была сильно занижена. Работал он в одиночку, суверенно, а попался на пустяке, на запое. В лесочке под Истрой распотрошил холеную «вольву», запчасти, как обычно, переправил в свой гараж, но до покупателя недотянул, прихватило. Пил он ровно неделю, но вмертвую, и на седьмой день, будучи в беспамятстве, без всякой на то острой необходимости выкатил из гаража два колеса и толкнул поблизости знакомому жучку. Тот с колесами влип и тут же Витька заложил. Бедолагу повязали тепленьким, но опохмелиться напоследок он успел. Лихорадочно высосал чекушку, пока ломились в дверь. Когда в камере окончательно отрезвел, от стыда на два дня потерял дар речи: как его ни теребили, лишь мычал в ответ. Потом начал колоться. Навалил на себя много, но не от слабости, а в гордыне. Да и следователь ему попался любезный. Внимательно и даже как бы с оттенком восхищения выслушивал заунывные рассуждения «Щелкунчика» о вреде запойного пьянства, угощал дорогими сигаретами. Уважительно советовался, что ему делать с собственным «жигуленком» первой модели, у которого из обшивки прорастают грибы. Так полюбовно, за хорошим разговором и натянули материальцу на девять годов. Выслушав приговор, Витек сохранил ясность ума и судью, пожилую даму, тоже предостерег от пристрастия к спиртному.
В лагере его уважали за то, что стоило ему прикоснуться к поломанному приемнику, как тот начинал верещать даже без батареек. А уж любой автомобиль, обреченный на слом, при одном появлении Витька болезненно вздрагивал и сам собой заводился. По местам заключения вшивается немало удивительно талантливых людей. Витек Прохоров был одним из них. Алеша целый год около него вертелся, изображая глуповатый восторг, льстя без меры. В благодарность за признание Витек научил его, как управляться с отмычкой и как приноровиться к мотору, чтобы он стал тебе роднее брата. Секреты тут были не технические, а скорее душевного свойства. Витек учил так: машина, как баба, любит ласку, а также напор. Стыда в ней тоже нету. Но все же пьяный к ней не лезь, взаимности не будет. Трезвый подходи смело и сразу бери за глотку. К концу их приятельства, когда Витька досрочно перевели в вольнонаемные, Алеша мало того, что перенял у наставника науку, но, пожалуй, кое в каких тонкостях его превзошел. Удивленный «Щелкунчик» однажды ему сказал: с виду ты интеллигентный, а норов цепкий, хватка мужичья, машина это ценит. Без работы на воле не останешься, но, главное, запомни одно. С пьяным рылом на люди не суйся, продадут вместе с колесами.
На стоянке Алеше приглянулся бежевый «жигуленок» примерно пятилетнего возраста. Стоял он удобно для выката, и сигнализация на нем была допотопная: японская релюшка слева под капотом. Она лишь слабо пискнула, когда Алеша миниатюрными ножницами перекусил ей жилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50