Кто-то там разбаловался. Какой-то подонок.
– А я тебе говорю, это бред, - возразил Спиридонов. - Дядюшка Гром баловства не терпит.
После этого коллеги, по обыкновению, минут десять препирались, успев все же оприходовать по стопке огненной смеси. Майор Спиридонов забрал у Скипчака трубку и сурово спросил:
– Ну кому там, черт возьми, не терпится в карцер?! Ответ от Алеши он получил вразумительный, но дерзкий.
Спиридонов положил трубку на рычаг, разлил по чашкам еще аперитива из кастрюльки и философски заметил:
– Безумцы! Им все неймется переиначить порядок, который задолго до них установлен.
– Ты про кого?
– Видишь ли, - продолжал Спиридонов, - каждый преступник устроен так, что в его натуре главное - напакостить. Ты оптимист и полагаешь, что добрым отношением можно вызвать в преступнике человеческие чувства. А я по-прежнему считаю, горбатого могила исправит. Их надо не в тюрьмы сажать, а вешать публично на площадях. Тогда, возможно, от ужаса какой-нибудь мелкий мошенник вдруг исправится.
– От кого, от кого, - задумался Скипчак, - но не ожидал от дядюшки Грома. Да как он допустил? Не пришлось бы, Спиридоша, связываться с Москвой.
– Там за подобные упущения по головке не гладят. Надобно самим чего-нибудь придумать.
– Хорошо бы, - согласился Скипчак, - но чего ты придумаешь, если они обнаглели?
В грустном раздумье офицеры опрокинули еще по чашке. Они были уже в том градусе, когда обычно расходились восвояси, чтобы перед сном опять сойтись и выкурить по последней сигарете. Жили они по соседству в поселке, в одноэтажном доме, построенном на манер петровского каземата. У обоих семьи были отпочкованы в Мурманск, где росли и учились их дети да мыкали век стареющие жены. Их трогательная дружба была известна по всем инстанциям, может быть, поэтому их пятнадцатый год не повышали в звании, но и не беспокоили ненужными инспекциями. Оба были философами, не требовали от жизни льгот и вполне довольствовались тем, что она им преподнесла. Попивая винцо, коротали свои дни, услаждая себя то рыбалкой, то охотой, то необременительным знакомством с красивыми вольнонаемными женщинами. Суровое однообразие будней притупило их мысли и чувства, но не ослабила тайной тяги к романтическому, красивому поступку.
После долгого молчания, разогнав ладонью завесу табачного дыма, майор Скипчак предложил:
– А не разыскать ли нам, Спиридоша, Веньку Шулермана? Помнишь, как он в прошлом году на медведя с топором попер?
– Шулермана разыскать можно, - согласился Спиридонов. - Но думаю, и ему в этом инциденте будет не сладко. Я теперь припоминаю, что-то такое я слышал от Грома про эту парочку. Каленые орешки.
– Шулерман справится, - сказал Скипчак. - Он же немец. Помнишь, как он два года назад Кланьку Завьялову на снегу прямо завалил. Весь поселок бегал смотреть.
– Я не говорю, что не справится. Но все-таки надо его предостеречь.
Вениамин Шулерман был сорокалетний парень из отставников. В зоне он появился лет десять назад по очередной разнарядке и был оформлен командиром взвода охраны. Но в официальном чине прокантовался не более двух лет, после пришлось всеми правдами и неправдами от него избавляться. Больно уж оказался неукротим и лих, даже по здешним меркам. Когда он заступал в караул, следовало ожидать либо появления неопознанного трупа, либо чего-нибудь похуже. Некоторое время он водил дружбу с дядюшкой Громом, но и того обескуражил своей лютостью. Таких людей в зоне мало, в больших городах их нет вовсе, да и на окраинах они одиноко скитаются, нигде не находя себе долгого приюта. Вениамин Шулерман был урожден с сумрачной душой и с великим запасом ненависти к человеческому сброду. Всего лишь однажды его угораздило съездить в отпуск в Сочи, по пути он на денек заглянул в Москву и после уж зарекся соваться в людские скопища. Пожаловался дядюшке Грому (они тогда как раз дружили):
– Моя бы воля, я бы эти вонючие муравейники напалмом выжег.
Лихо ходило за ним по пятам, и жужжание жирных трупных мух сопровождало его на жизненном пути, как музыка.
Доказать никакую его вину было невозможно по причине всегдашнего отсутствия свидетелей, хотя он не таился и открыто говорил, что бил преступную погань всегда насмерть и в дальнейшем будет так же бить. После отставки, удалившись от своего прямого назначения, Вениамин Шулерман, по слухам, начал промышлять отловом беглых, а в зоне по-прежнему числился на полставки как автомеханик. Однако, если в руки ему действительно попадалась какая-нибудь машина, он обходился с ней, как с человеком - неумолимо ломал и корежил. Из всех механических затей он душевно рад был только двум вещам - колуну с кленовым топорищем и автомату Калашникова, В бытность комвзвода свой автомат нежил и холил, как мать младенца. Кто из солдат по неосторожности, не ведая командирского нрава, обходился с личным оружием небрежно, мог заранее уведомлять близких о своей инвалидности. Тысячи способов находил Шулерман, чтобы незадачливого горемыку сжить со свету. В его взводе люди подолгу не задерживались, и это тоже было одной из причин, по которой командование решило избавиться от его услуг. В некотором смысле Вениамин Шулерман являл собой воплощенный идеал офицера-охранника, он всех устраивал как абстрактный пример для подражания, но не годился для повседневного лагерного обихода. Вскоре и предлог для почетной отставки подвернулся. По диковинному стечению обстоятельств к Шулерману во взвод для прохождения службы залетел паренек из высокопоставленной привилегированной семейки - о, безысходная (иногда) неосмотрительность наших ведомственных канцелярий! У этого паренька было какое-то изысканное помутнение рассудка: в часы досуга он читал однотомник Монтеня, который привез с собой, и с презрительной миной отказывался принимать участие в озорных забавах товарищей по оружию. Впрочем, толком к нему никто приглядеться не успел, хотя многих новичок успел обидеть, укоряя в свинстве и жеребячестве. Воодушевясь, начитавшись Монтеня, он, как пьяный, призывал сослуживцев к чистоте помыслов, к борьбе за справедливость. Он проповедовал, что заключенные такие же люди, как все, только попавшие в беду. В лагерных условиях его фарисейство производило впечатление бреда. Никто же не знал, что он из пайковой семьи, напротив, по странному капризу ума новичок намекал на свое якобы религиозное старообрядческое происхождение. Понятно, что человеку столь возвышенного образа мыслей наплевать было на будничные, повседневные хлопоты. Пару раз Вениамин Шулерман по-отечески пожурил его за неряшливо прибранную постель, но, заглянув однажды после наряда в дуло его карабина, понял, что словами тут ничего не добьешься. Помертвелый от гнева, он помчался искать грамотея и застал его на волейбольной площадке, где тот сам не играл, а болел за одну из команд. Вениамин Шулерман поманил его к забору и молчком, в воспитательных целях стал обучать болевому приему (зажиму локтя), при этом сломал неряхе руку, а также коленом продавил селезенку. Прямо с волейбольной площадки несчастного отконвоировали в санчасть, и вскоре разразился скандал. Каким-то образом Монтень сумел свестись с родителями, те подняли страшный вой и из заурядного армейского эпизода попытались раздуть чуть ли не уголовное дело. Начались грозные звонки из управления МВД, из Прокуратуры, и вскоре пожаловала общевойсковая инспекция, в которую затесался румяный, кудрявый столичный журналист. Как всегда в таких случаях, все всё понимали, сочувственно подмигивали друг другу, приезжие и местные офицеры обменивались энергичными, красноречивыми рукопожатиями, в отдалении позванивали сосуды с коньяком; и все нетерпеливо дожидались небольшого очистительного жертвоприношения. Расставаясь с удалым служакой, начальник лагеря Скипчак сказал ему в кабинете в присутствии замполита Спиридонова:
– Поверь, Веня, ты мне дороже сына родного. Проси чего хочешь, все для тебя сделаю. Но в гарнизоне не могу оставить, сам знаешь почему. Полставки пока оформим тебе в гараже, а там видно будет.
Замполит добавил наставительно:
– Больно ты горяч, Шулерман! Хотя… Наверное, иначе со скотами нельзя. Поганая наша служба, но пока есть такие люди, как ты, Шулерман, я за Отечество спокоен. Давай, что ли, обнимемся на прощание, брат!
Обниматься Шулерман не согласился, не терпел запаха перегара. Не мигая, пялился на отцов командиров желтыми глазами, и под его настойчивым взглядом оба почувствовали себя неуютно, словно с похмелья в лесу.
Шулерман не пил, не курил и с бабами не водился, хотя была у него зазноба, девка-вековуха, дочка егеря-упокойника с сороковой заимки. К ней наведывался Шулерман раз в месяц, с получки, накупя множество гостинцев. На сутки, на двое запирались они с девкой-вековухой в бревенчатой хибаре, и на ту пору самые отчаянные охотники стороной обходили эти места, ибо в любое время дня и ночи вдруг оглашали округу дикие вопли, заунывное пение и автоматные очереди.
На сей раз Вениамин Шулерман отыскался скоро: он в поселковом магазинчике набирал провизию, Когда Скипчак рассказал ему о неприятном происшествии, суровое лицо его расплылось в грустной гримасе блаженства…
По прошествии срока ультиматума (полчаса) Алеша сказал, что не худо бы дядюшку Грома слегка взбодрить, а то он какой-то квелый лежит у стенки. Дядюшка Гром, туго спеленатый, был не то что квелый, а скорее безразличный ко всему. Его вывернутое к окну лицо выражало мировую скорбь. Один глаз молитвенно слезился. Месиво зубов и крови образовало экзотическую бородку. Он больше не откликался на обращенные к нему речи. Зато Зина Куликова, когда ей разрешили выпить водки, оживилась чрезвычайно. Вид поверженного, а недавно почти державного возлюбленного уморил ее до икоты. Она хотела и ему дать глоточек, чтобы хоть немного его порадовать, но Алеша запретил.
– И самой хватит накачиваться, - распорядился он. - Сейчас поработать придется.
Зина с готовностью выкатила круглый животик.
– Нет, не это, - огорчил ее Алеша. - Твой любовничек никак не хочет нам помочь в благородной акции. Пора его выпороть. Ты как считаешь, Федор Кузьмич?
Федор Кузьмич глубокомысленно кивнул:
– Уж, видно, без этого не обойтись.
Зина Куликова уточнила вожделенно:
– Пороть по голяшке?
– Все как положено. Ну-ка, помоги штаны спустить.
С шутками и прибаутками Алеша и Зина заголили мясистые, породистые телеса дядюшки Грома. Федор Кузьмич наладил офицерский ремень надзирателя с медной пряжкой. Дядюшка Гром равнодушно следил за кощунственными приготовлениями. Он не верил, что они решатся на такое. Но если и похлещут малость, тоже ничего. Кто об этом узнает. Злодеям благоденствовать осталось ровно до тех пор, пока не рухнут двери и не ворвутся в комнату гонцы правосудия. Каков бы ни был Петр Петрович Скипчак пьяница и рохля, за честь мундира обязан стоять круто. Не неудобство собственного положения, не разбитый рот, не ожидание унизительной экзекуции смущало дядюшку Грома, а вот уже сколько-то минут звенел в ушах пронзительный, плачущий, словно детский голосок, который чудно выворачивал душу. Вдобавок слезинка на левом глазу присосалась к веку, как пиявка. За всю предыдущую жизнь не чувствовал дядюшка Гром такой умилительной слабости.
– Будешь упорствовать, тюремное животное? - на всякий случай спросил у него Алеша. - Или повинишься во всех изуверствах?
Дядюшка Гром насмешливо разлепил синие губы.
– Глупыши вы, глупыши! Тешитесь, а за вами недреманное око следит.
Для удобства экзекуции тяжеленного дядюшку Грома, развязав ему руки, взгромоздили на табурет таким образом, чтобы его задница приветливо зависла в воздухе. Опрокинув для азарта еще полстакана, Зина Куликова приступила к делу. Алеша придерживал надзирателю голову, угнув ее в пол, а девушка со страдострастными стонами принялась охаживать пряжкой жирные лоснящиеся ягодицы, норовя почаще заехать по копчику. Она сильно возбудилась, от глаз отлетали золотые искры. Поначалу не все у нее ладилось, но через двадцать минут напряженной работы ягодицы у дядюшки Грома покрылись сизыми волдырями, окаймленными алыми прожилками и спина теперь напоминала решето для промывки овощей. Во все время надругательства дядюшка Гром лишь недоверчиво покряхтывал, будто во сне. Наконец, в изнеможении Зина Куликова отшвырнула ремень:
– Не могу больше! Боров проклятый! Да его кувалдой не перешибешь.
Подкралась к Алеше и с маху, с разлету, с яростным видом впилась в его губы. Повалились оба на пол, и там Зина Куликова попыталась совершить акт любви. Однако Алеша сумел спасти свою честь, слегка двинув сладкоежке локтем в живот.
– Сволочь! - крикнула Зина. - Какие вы все сволочи! Я ради вас старалась, а ты даже трахнуть меня брезгуешь.
Федор Кузьмич поднес ей водки, и она быстро успокоилась, заулыбалась блаженно.
– Может, я об таком всю жизнь мечтала, - призналась она. - Может, я для этого родилась у мамочки.
Дядюшку Грома сняли с табурета и прислонили к стене. У него был вид куля с рогожей. На обрюзгшем лице еле тлел опечаленный взгляд. Возможно, он заглянул в такую даль, где уже не было бедствий и суеты. Именно в унижении, поверженный, он обрел черты истинной человеческой значительности. Это сразу заметил Федор Кузьмич и обратился к нему уважительно:
– Не гневайся, Григорий Яковлевич! Мы тебя терзаем, потому что у нас другого выхода нету! А ты сколько людишек погубил просто так, ради блажи.
– Людишек я никогда пальцем не тронул. А такую мерзость, как вы, давил и буду давить.
– Тут ты ошибаешься, брат. Никто не волен суд вершить над уже осужденным. Ты свои человеческие права превысил, потому и конец у тебя будет свирепый.
Дядюшка Гром прикрыл большие веки, не желая продолжать пустую перепалку. Очарованная происходящим, девица Куликова по полу переползла к нему и положила голову ему на колени.
– Тебе не больно, дорогой? Ты меня простишь? Ведь они заставили тебя лупить, ты же сам видел.
Дядюшка Гром молча, не открывая глаз, потрепал ее тяжелой рукой по загривку.
Алеша сумел снова дозвониться до майора Скипчака:
– Мы пока вашему вепрю задницу надрали, а через час яйца отрежем. Давайте немедленно ответ.
Трубку у Скипчака принял замполит Спиридонов и попробовал увещевать преступников. Голос у него заплетался, но мысли были здравые. Он посоветовал Алеше не усугублять вину наглым поведением. Сказал, что лучше всего им сдаться и тогда суд при пересмотре дела обязательно учтет их искреннее раскаяние. И совсем уж глупо, что они выпороли дядюшку Грома, потому что это будет расценено как отягчающее обстоятельство. Для любого преступника, сказал Спиридонов, если он осознает свои преступления, рано или поздно непременно откроется заря новой жизни.
Замполит настолько увлекся, что не заметил, как Алеша повесил трубку. Алеша повесил трубку, потому что Федор Кузьмич услышал подозрительный шорох за дверью и сделал ему предостерегающий знак. Он улыбался отрешенно. У Алеши нежно сдавило сердце.
– Приготовляются, - кивнул Федор Кузьмич. - Решили брать нахрапом.
Дядюшка Гром поднял голову и резонно заметил:
– Недолго музыка играла…
Зина Куликова мирно дремала у него на коленях. Ее пробудил пронзительный рев динамика. Это Веня Шулерман вышел на связь. Заговорил он как бы через силу и с отвращением. Он объявил, что дверь заминирована и в любой момент рванет так, что от них ни от кого мокрого места не останется. Однако ему жаль дядюшку Грома, хотя тот сам виноват, что дал себя охомутать бандитам. В этом месте дядюшка Гром с пола подал угрюмую реплику:
– Ты прав, Веня, прав! Оскоромился старый Гром. Долбай меня вместе с подонками, не жалей!
После паузы тем же скучным голосом Веня Шулерман предложил компромисс. Пусть они выходят поодиночке - и тогда их не тронут. Ответил Алеша так:
– Ты наши требования выполни, после будем толковать. Понял, засранец?
Шулерман немного подумал и предложил другой компромисс. Он сказал, что оба они останутся в живых, если выйдет из засады один Федор Кузьмич и вступит с ним, Шулерманом, в единоборство. Условия такие: Федор Кузьмич выходит из двери, а Шулерман наступает с противоположной стороны, от лестницы. Оружия при этом никакого у них не должно быть - только голые руки. Алеша подождал еще каких-нибудь подробностей, но не дождался. Федор Кузьмич сказал:
– У Веньки Шулермана черепок давно потек. Ему не терпится кого-нибудь собственными лапами задавить.
– Что станем делать, Федор?
– Дак выйду я к нему, что ж. Надо их иногда учить уму-разуму.
– Выйдешь - а он в тебя пальнет?
– Нет. Ему спешить некуда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– А я тебе говорю, это бред, - возразил Спиридонов. - Дядюшка Гром баловства не терпит.
После этого коллеги, по обыкновению, минут десять препирались, успев все же оприходовать по стопке огненной смеси. Майор Спиридонов забрал у Скипчака трубку и сурово спросил:
– Ну кому там, черт возьми, не терпится в карцер?! Ответ от Алеши он получил вразумительный, но дерзкий.
Спиридонов положил трубку на рычаг, разлил по чашкам еще аперитива из кастрюльки и философски заметил:
– Безумцы! Им все неймется переиначить порядок, который задолго до них установлен.
– Ты про кого?
– Видишь ли, - продолжал Спиридонов, - каждый преступник устроен так, что в его натуре главное - напакостить. Ты оптимист и полагаешь, что добрым отношением можно вызвать в преступнике человеческие чувства. А я по-прежнему считаю, горбатого могила исправит. Их надо не в тюрьмы сажать, а вешать публично на площадях. Тогда, возможно, от ужаса какой-нибудь мелкий мошенник вдруг исправится.
– От кого, от кого, - задумался Скипчак, - но не ожидал от дядюшки Грома. Да как он допустил? Не пришлось бы, Спиридоша, связываться с Москвой.
– Там за подобные упущения по головке не гладят. Надобно самим чего-нибудь придумать.
– Хорошо бы, - согласился Скипчак, - но чего ты придумаешь, если они обнаглели?
В грустном раздумье офицеры опрокинули еще по чашке. Они были уже в том градусе, когда обычно расходились восвояси, чтобы перед сном опять сойтись и выкурить по последней сигарете. Жили они по соседству в поселке, в одноэтажном доме, построенном на манер петровского каземата. У обоих семьи были отпочкованы в Мурманск, где росли и учились их дети да мыкали век стареющие жены. Их трогательная дружба была известна по всем инстанциям, может быть, поэтому их пятнадцатый год не повышали в звании, но и не беспокоили ненужными инспекциями. Оба были философами, не требовали от жизни льгот и вполне довольствовались тем, что она им преподнесла. Попивая винцо, коротали свои дни, услаждая себя то рыбалкой, то охотой, то необременительным знакомством с красивыми вольнонаемными женщинами. Суровое однообразие будней притупило их мысли и чувства, но не ослабила тайной тяги к романтическому, красивому поступку.
После долгого молчания, разогнав ладонью завесу табачного дыма, майор Скипчак предложил:
– А не разыскать ли нам, Спиридоша, Веньку Шулермана? Помнишь, как он в прошлом году на медведя с топором попер?
– Шулермана разыскать можно, - согласился Спиридонов. - Но думаю, и ему в этом инциденте будет не сладко. Я теперь припоминаю, что-то такое я слышал от Грома про эту парочку. Каленые орешки.
– Шулерман справится, - сказал Скипчак. - Он же немец. Помнишь, как он два года назад Кланьку Завьялову на снегу прямо завалил. Весь поселок бегал смотреть.
– Я не говорю, что не справится. Но все-таки надо его предостеречь.
Вениамин Шулерман был сорокалетний парень из отставников. В зоне он появился лет десять назад по очередной разнарядке и был оформлен командиром взвода охраны. Но в официальном чине прокантовался не более двух лет, после пришлось всеми правдами и неправдами от него избавляться. Больно уж оказался неукротим и лих, даже по здешним меркам. Когда он заступал в караул, следовало ожидать либо появления неопознанного трупа, либо чего-нибудь похуже. Некоторое время он водил дружбу с дядюшкой Громом, но и того обескуражил своей лютостью. Таких людей в зоне мало, в больших городах их нет вовсе, да и на окраинах они одиноко скитаются, нигде не находя себе долгого приюта. Вениамин Шулерман был урожден с сумрачной душой и с великим запасом ненависти к человеческому сброду. Всего лишь однажды его угораздило съездить в отпуск в Сочи, по пути он на денек заглянул в Москву и после уж зарекся соваться в людские скопища. Пожаловался дядюшке Грому (они тогда как раз дружили):
– Моя бы воля, я бы эти вонючие муравейники напалмом выжег.
Лихо ходило за ним по пятам, и жужжание жирных трупных мух сопровождало его на жизненном пути, как музыка.
Доказать никакую его вину было невозможно по причине всегдашнего отсутствия свидетелей, хотя он не таился и открыто говорил, что бил преступную погань всегда насмерть и в дальнейшем будет так же бить. После отставки, удалившись от своего прямого назначения, Вениамин Шулерман, по слухам, начал промышлять отловом беглых, а в зоне по-прежнему числился на полставки как автомеханик. Однако, если в руки ему действительно попадалась какая-нибудь машина, он обходился с ней, как с человеком - неумолимо ломал и корежил. Из всех механических затей он душевно рад был только двум вещам - колуну с кленовым топорищем и автомату Калашникова, В бытность комвзвода свой автомат нежил и холил, как мать младенца. Кто из солдат по неосторожности, не ведая командирского нрава, обходился с личным оружием небрежно, мог заранее уведомлять близких о своей инвалидности. Тысячи способов находил Шулерман, чтобы незадачливого горемыку сжить со свету. В его взводе люди подолгу не задерживались, и это тоже было одной из причин, по которой командование решило избавиться от его услуг. В некотором смысле Вениамин Шулерман являл собой воплощенный идеал офицера-охранника, он всех устраивал как абстрактный пример для подражания, но не годился для повседневного лагерного обихода. Вскоре и предлог для почетной отставки подвернулся. По диковинному стечению обстоятельств к Шулерману во взвод для прохождения службы залетел паренек из высокопоставленной привилегированной семейки - о, безысходная (иногда) неосмотрительность наших ведомственных канцелярий! У этого паренька было какое-то изысканное помутнение рассудка: в часы досуга он читал однотомник Монтеня, который привез с собой, и с презрительной миной отказывался принимать участие в озорных забавах товарищей по оружию. Впрочем, толком к нему никто приглядеться не успел, хотя многих новичок успел обидеть, укоряя в свинстве и жеребячестве. Воодушевясь, начитавшись Монтеня, он, как пьяный, призывал сослуживцев к чистоте помыслов, к борьбе за справедливость. Он проповедовал, что заключенные такие же люди, как все, только попавшие в беду. В лагерных условиях его фарисейство производило впечатление бреда. Никто же не знал, что он из пайковой семьи, напротив, по странному капризу ума новичок намекал на свое якобы религиозное старообрядческое происхождение. Понятно, что человеку столь возвышенного образа мыслей наплевать было на будничные, повседневные хлопоты. Пару раз Вениамин Шулерман по-отечески пожурил его за неряшливо прибранную постель, но, заглянув однажды после наряда в дуло его карабина, понял, что словами тут ничего не добьешься. Помертвелый от гнева, он помчался искать грамотея и застал его на волейбольной площадке, где тот сам не играл, а болел за одну из команд. Вениамин Шулерман поманил его к забору и молчком, в воспитательных целях стал обучать болевому приему (зажиму локтя), при этом сломал неряхе руку, а также коленом продавил селезенку. Прямо с волейбольной площадки несчастного отконвоировали в санчасть, и вскоре разразился скандал. Каким-то образом Монтень сумел свестись с родителями, те подняли страшный вой и из заурядного армейского эпизода попытались раздуть чуть ли не уголовное дело. Начались грозные звонки из управления МВД, из Прокуратуры, и вскоре пожаловала общевойсковая инспекция, в которую затесался румяный, кудрявый столичный журналист. Как всегда в таких случаях, все всё понимали, сочувственно подмигивали друг другу, приезжие и местные офицеры обменивались энергичными, красноречивыми рукопожатиями, в отдалении позванивали сосуды с коньяком; и все нетерпеливо дожидались небольшого очистительного жертвоприношения. Расставаясь с удалым служакой, начальник лагеря Скипчак сказал ему в кабинете в присутствии замполита Спиридонова:
– Поверь, Веня, ты мне дороже сына родного. Проси чего хочешь, все для тебя сделаю. Но в гарнизоне не могу оставить, сам знаешь почему. Полставки пока оформим тебе в гараже, а там видно будет.
Замполит добавил наставительно:
– Больно ты горяч, Шулерман! Хотя… Наверное, иначе со скотами нельзя. Поганая наша служба, но пока есть такие люди, как ты, Шулерман, я за Отечество спокоен. Давай, что ли, обнимемся на прощание, брат!
Обниматься Шулерман не согласился, не терпел запаха перегара. Не мигая, пялился на отцов командиров желтыми глазами, и под его настойчивым взглядом оба почувствовали себя неуютно, словно с похмелья в лесу.
Шулерман не пил, не курил и с бабами не водился, хотя была у него зазноба, девка-вековуха, дочка егеря-упокойника с сороковой заимки. К ней наведывался Шулерман раз в месяц, с получки, накупя множество гостинцев. На сутки, на двое запирались они с девкой-вековухой в бревенчатой хибаре, и на ту пору самые отчаянные охотники стороной обходили эти места, ибо в любое время дня и ночи вдруг оглашали округу дикие вопли, заунывное пение и автоматные очереди.
На сей раз Вениамин Шулерман отыскался скоро: он в поселковом магазинчике набирал провизию, Когда Скипчак рассказал ему о неприятном происшествии, суровое лицо его расплылось в грустной гримасе блаженства…
По прошествии срока ультиматума (полчаса) Алеша сказал, что не худо бы дядюшку Грома слегка взбодрить, а то он какой-то квелый лежит у стенки. Дядюшка Гром, туго спеленатый, был не то что квелый, а скорее безразличный ко всему. Его вывернутое к окну лицо выражало мировую скорбь. Один глаз молитвенно слезился. Месиво зубов и крови образовало экзотическую бородку. Он больше не откликался на обращенные к нему речи. Зато Зина Куликова, когда ей разрешили выпить водки, оживилась чрезвычайно. Вид поверженного, а недавно почти державного возлюбленного уморил ее до икоты. Она хотела и ему дать глоточек, чтобы хоть немного его порадовать, но Алеша запретил.
– И самой хватит накачиваться, - распорядился он. - Сейчас поработать придется.
Зина с готовностью выкатила круглый животик.
– Нет, не это, - огорчил ее Алеша. - Твой любовничек никак не хочет нам помочь в благородной акции. Пора его выпороть. Ты как считаешь, Федор Кузьмич?
Федор Кузьмич глубокомысленно кивнул:
– Уж, видно, без этого не обойтись.
Зина Куликова уточнила вожделенно:
– Пороть по голяшке?
– Все как положено. Ну-ка, помоги штаны спустить.
С шутками и прибаутками Алеша и Зина заголили мясистые, породистые телеса дядюшки Грома. Федор Кузьмич наладил офицерский ремень надзирателя с медной пряжкой. Дядюшка Гром равнодушно следил за кощунственными приготовлениями. Он не верил, что они решатся на такое. Но если и похлещут малость, тоже ничего. Кто об этом узнает. Злодеям благоденствовать осталось ровно до тех пор, пока не рухнут двери и не ворвутся в комнату гонцы правосудия. Каков бы ни был Петр Петрович Скипчак пьяница и рохля, за честь мундира обязан стоять круто. Не неудобство собственного положения, не разбитый рот, не ожидание унизительной экзекуции смущало дядюшку Грома, а вот уже сколько-то минут звенел в ушах пронзительный, плачущий, словно детский голосок, который чудно выворачивал душу. Вдобавок слезинка на левом глазу присосалась к веку, как пиявка. За всю предыдущую жизнь не чувствовал дядюшка Гром такой умилительной слабости.
– Будешь упорствовать, тюремное животное? - на всякий случай спросил у него Алеша. - Или повинишься во всех изуверствах?
Дядюшка Гром насмешливо разлепил синие губы.
– Глупыши вы, глупыши! Тешитесь, а за вами недреманное око следит.
Для удобства экзекуции тяжеленного дядюшку Грома, развязав ему руки, взгромоздили на табурет таким образом, чтобы его задница приветливо зависла в воздухе. Опрокинув для азарта еще полстакана, Зина Куликова приступила к делу. Алеша придерживал надзирателю голову, угнув ее в пол, а девушка со страдострастными стонами принялась охаживать пряжкой жирные лоснящиеся ягодицы, норовя почаще заехать по копчику. Она сильно возбудилась, от глаз отлетали золотые искры. Поначалу не все у нее ладилось, но через двадцать минут напряженной работы ягодицы у дядюшки Грома покрылись сизыми волдырями, окаймленными алыми прожилками и спина теперь напоминала решето для промывки овощей. Во все время надругательства дядюшка Гром лишь недоверчиво покряхтывал, будто во сне. Наконец, в изнеможении Зина Куликова отшвырнула ремень:
– Не могу больше! Боров проклятый! Да его кувалдой не перешибешь.
Подкралась к Алеше и с маху, с разлету, с яростным видом впилась в его губы. Повалились оба на пол, и там Зина Куликова попыталась совершить акт любви. Однако Алеша сумел спасти свою честь, слегка двинув сладкоежке локтем в живот.
– Сволочь! - крикнула Зина. - Какие вы все сволочи! Я ради вас старалась, а ты даже трахнуть меня брезгуешь.
Федор Кузьмич поднес ей водки, и она быстро успокоилась, заулыбалась блаженно.
– Может, я об таком всю жизнь мечтала, - призналась она. - Может, я для этого родилась у мамочки.
Дядюшку Грома сняли с табурета и прислонили к стене. У него был вид куля с рогожей. На обрюзгшем лице еле тлел опечаленный взгляд. Возможно, он заглянул в такую даль, где уже не было бедствий и суеты. Именно в унижении, поверженный, он обрел черты истинной человеческой значительности. Это сразу заметил Федор Кузьмич и обратился к нему уважительно:
– Не гневайся, Григорий Яковлевич! Мы тебя терзаем, потому что у нас другого выхода нету! А ты сколько людишек погубил просто так, ради блажи.
– Людишек я никогда пальцем не тронул. А такую мерзость, как вы, давил и буду давить.
– Тут ты ошибаешься, брат. Никто не волен суд вершить над уже осужденным. Ты свои человеческие права превысил, потому и конец у тебя будет свирепый.
Дядюшка Гром прикрыл большие веки, не желая продолжать пустую перепалку. Очарованная происходящим, девица Куликова по полу переползла к нему и положила голову ему на колени.
– Тебе не больно, дорогой? Ты меня простишь? Ведь они заставили тебя лупить, ты же сам видел.
Дядюшка Гром молча, не открывая глаз, потрепал ее тяжелой рукой по загривку.
Алеша сумел снова дозвониться до майора Скипчака:
– Мы пока вашему вепрю задницу надрали, а через час яйца отрежем. Давайте немедленно ответ.
Трубку у Скипчака принял замполит Спиридонов и попробовал увещевать преступников. Голос у него заплетался, но мысли были здравые. Он посоветовал Алеше не усугублять вину наглым поведением. Сказал, что лучше всего им сдаться и тогда суд при пересмотре дела обязательно учтет их искреннее раскаяние. И совсем уж глупо, что они выпороли дядюшку Грома, потому что это будет расценено как отягчающее обстоятельство. Для любого преступника, сказал Спиридонов, если он осознает свои преступления, рано или поздно непременно откроется заря новой жизни.
Замполит настолько увлекся, что не заметил, как Алеша повесил трубку. Алеша повесил трубку, потому что Федор Кузьмич услышал подозрительный шорох за дверью и сделал ему предостерегающий знак. Он улыбался отрешенно. У Алеши нежно сдавило сердце.
– Приготовляются, - кивнул Федор Кузьмич. - Решили брать нахрапом.
Дядюшка Гром поднял голову и резонно заметил:
– Недолго музыка играла…
Зина Куликова мирно дремала у него на коленях. Ее пробудил пронзительный рев динамика. Это Веня Шулерман вышел на связь. Заговорил он как бы через силу и с отвращением. Он объявил, что дверь заминирована и в любой момент рванет так, что от них ни от кого мокрого места не останется. Однако ему жаль дядюшку Грома, хотя тот сам виноват, что дал себя охомутать бандитам. В этом месте дядюшка Гром с пола подал угрюмую реплику:
– Ты прав, Веня, прав! Оскоромился старый Гром. Долбай меня вместе с подонками, не жалей!
После паузы тем же скучным голосом Веня Шулерман предложил компромисс. Пусть они выходят поодиночке - и тогда их не тронут. Ответил Алеша так:
– Ты наши требования выполни, после будем толковать. Понял, засранец?
Шулерман немного подумал и предложил другой компромисс. Он сказал, что оба они останутся в живых, если выйдет из засады один Федор Кузьмич и вступит с ним, Шулерманом, в единоборство. Условия такие: Федор Кузьмич выходит из двери, а Шулерман наступает с противоположной стороны, от лестницы. Оружия при этом никакого у них не должно быть - только голые руки. Алеша подождал еще каких-нибудь подробностей, но не дождался. Федор Кузьмич сказал:
– У Веньки Шулермана черепок давно потек. Ему не терпится кого-нибудь собственными лапами задавить.
– Что станем делать, Федор?
– Дак выйду я к нему, что ж. Надо их иногда учить уму-разуму.
– Выйдешь - а он в тебя пальнет?
– Нет. Ему спешить некуда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50