Там такого везучего психотерапевта никто не обнаружит. И она будет вне опасности.
– Благодарю вас, доктор Херц.
Жан-Пьер налил себе еще водки и тоника. «Бесчувственный подонок, – решил он. – Следовало бы ожидать, что она…» Как будто сама Хильдегард не знает, чего ей ожидать и опасаться.
Жан-Пьер еще раз внимательно просмотрел записи, которые наспех сделал во время телефонных разговоров. Замечания миссис Уильям Хейн-Басби, возле которых он поставил крестик и вопросительный знак, были самыми разумными. Хотя и предположением доктора Херца не стоило пренебрегать. Помощники по дому, Дик и Пол, вероятно, что-то знали. Доктору Джекобсу, кем бы он ни был, пожалуй, известно больше, чем он захочет рассказать, но с ним сейчас нельзя связаться. Так что Жан-Пьер занялся поисками телефонов гостиницы «Парадизо» в Мадриде и названий гостиниц, больших и маленьких, в Брюсселе и лондонском районе Куйнз-Гейт.
Хильдегард лежала на застеленной кровати в номере лондонской гостиницы, зная, что за окном идет проливной дождь, который почему-то был намного противнее такого же сильного дождя в Париже. С годами у нее начала проявляться все большая склонность к научному подходу в анализе событий. И вовсе не потому, что Хильдегард опасалась этой парочки Луканов, не потому, что они оказывали на нее почти гипнотическое воздействие, привезла она с собой в забитых до отказа сумках на молнии дискеты и папки с материалами об обоих мужчинах и три книги о Лукане-убийце, его привычках и его друзьях.
Все документы были разложены рядом с ней на двуспальной кровати, в которой каждую проведенную в отеле «Мендервилль» ночь она ощущала себя такой одинокой. Здесь клинические истории болезни пациентов заменяли ей любовника.
Она поддерживала связь со своими помощниками в Париже, Диком и Полом. Да, Жан-Пьер звонит каждый день, чтобы узнать, не получил ли кто-то из них каких-либо известий.
– Нет, не беспокойтесь, мы не произнесли ни слова.
– Однажды позвонил мистер Уокер. Никто по имени Лукан не звонил.
– Жан-Пьер просто в отчаянии, Хильдегард, почему вы ему не позвоните?
– Я обязательно позвоню, – пообещала Хильдегард, – да-да, непременно позвоню. – «Рано или поздно я сделаю это», – подумала она.
Уокер-Лукан, как она мысленно его называла, однажды сказал ей:
– Вы знаете, в Англии меня официально считают умершим, хотя у многих есть большие сомнения в реальности моей смерти. Палата общин не может признать мою смерть, Иногда у меня возникает соблазн вернуться и бросить вызов суду. Я бы ссылался на то, что, формально являясь трупом, не могу быть судим.
– Из этого ничего не выйдет, – возразила Хильдегард. – Если вы действительно Лукан, вас будут судить за убийство.
– Вы так уверены?
– Да, уверена. И вы будете признаны виновным на основании всех имеющихся фактов.
– А вы, доктор Вольф? При всех имеющихся против вас фактах вас можно было бы судить за мошенничество?
– Да, – сказала Хильдегард.
– После всех прошедших лет?
– Конечно, после всех прошедших лет.
Подобные разговоры заставляли Хильдегард сомневаться в том, что он был самозванцем. Создавалось впечатление, что он присутствовал при совершении убийства.
Но когда она погружалась в эту тему, то же самое в некотором смысле происходило и с ней. И больше всего ее интересовал мир ощущений и чувств, предшествовавших решению Лукана – примерно целый месяц до самого события – убить свою жену. Хильдегард открыла один из своих блокнотов и прочитала:
Он ненавидел свою жену. Она предъявила веские возражения по его иску о предоставлении ему права опеки над детьми, оставив его с крупным долгом по оплате судебных издержек. К тому же его могли публично унизить, выставив напоказ тайные склонности сексуального садиста, получающего удовольствие от избиения жены. В его глазах жена Вероника не представляла никакой ценности, и с ее потерей можно было не считаться.
В соответствии со свидетельскими показаниями, в начале октября 1974 года он действительно сообщил одному своему другу о решении убить жену и о тщательно спланированных им мерах предосторожности. «Черта с два меня схватят», – сказал он приятелю (согласно суперинтенданту полиции Рансону, который проводил расследование преступления).
Через двадцать лет Рансон писал: «Я считаю, что ключ к раскрытию этого преступления не любовь к детям, о которой так много говорилось, а отсутствие денег, которые были проиграны в результате неудержимой страсти к карточной игре».
На полях Хильдегард сделала пометку: «Я уверена, это очень близко к истине, если не сама истина. Другим мотивом была ненависть».
«Уокер, – написала далее Хильдегард, – может быть киллером, которого нанял Лукан, а Лаки – это сам Лукан. Или же наоборот. Но все факты против этого».
Лаки, по словам Уокера, действительно нуждался в лечении у психотерапевта. Вскоре после того как Уокер стал приходить на консультации, он сказал:
– Я слышу какие-то голоса.
Говоря об этом, он, по всей вероятности, имел в виду, что голоса слышит Лаки, и в равной мере обеспечивал защиту Лукану как действующему лицу при возможной конфронтации с законом. Стоит установить присутствие «голосов», и Лукан может быть признан недееспособным, а значит, судить его будет нельзя.
Но сумел ли бы он сам защищать свои интересы в суде? Лаки в большей мере готов к этому, чем Уокер, думала Хильдегард. Однако не было сомнений, что в предшествовавшие убийству недели граф Лукан переживал явное психическое расстройство. «Неудержимая страсть к карточной игре» – так сформулировал уважаемый полицейский чиновник главную причину его поступка. Однако эта страсть была лишь симптомом. Ненависть Лукана к жене приняла форму скрытого невроза, состояние обостряли бесчисленные письма из банков с настойчивыми требованиями погасить долги.
Хильдегард перелистала страницы отчета суперинтенданта. За год до совершения убийства извещения от банковских менеджеров приходили на имя Лукана ежедневно. Их текст напоминал фразы популярной песенки, что часто звучит в мюзик-холле:
23 октября 1973 года
Глубокоуважаемый лорд Лукан!
К моему глубокому разочарованию, я не могу обнаружить ваш ответ на мое письмо от 10 октября относительно полученного вами кредита, числящегося на вашем счете…
А в декабре 1973 года, перед днем рождения, когда Лукану должно было исполниться тридцать девять лет, он получил такое послание:
Глубокоуважаемый лорд Лукан!
Из моего последнего письма вы, несомненно, знаете, как я сожалею о том, что вы не связались со мной до сих пор, чтобы известить меня о том, какие меры принимаются по погашению взятой вами суммы, превышающей остаток средств на вашем счете в нашем банке…
Лукан выставил на аукцион «Кристи» фамильное серебро. Он прибег к помощи заимодавцев. На каком же этапе, раздумывала Хильдегард, он утратил связь с реальностью? В том, что это произошло, нет никаких сомнений. Потому что, даже если бы его план и прошел, даже если бы ему удалось убить жену, а не няню, он не смог бы избежать разоблачения. Было ли связано приближение его сорокового дня рождения с потрясением, вызванным открытием, что, дожив почти до сорока лет, он оказался неудачником, банкротом? Могло ли это привести к потере чувства реальности? Во второй половине двадцатого века унаследованный титул графа не имел особого веса. Будучи лишь символом, он не имел ничего общего с какими-либо другими социально значимыми фактами, особенно в случае Лукана, когда семейная собственность была невелика, отсутствовали дом и земля, а также деньги. По сути, он принадлежал к среднему классу, сохраняя в своем сознании претензии на принадлежность к высшему сословию.
«У него должно было бы быть какое-то занятие, какая-то профессия, – решила Хильдегард. – Профессиональный игрок – это же безумие! Быть графом и только – полное безумие. Да, ему нужна была помощь психотерапевта. И сейчас нужна. Я нужна ему».
Записи Хильдегард были основаны, во-первых, на опубликованных фактах и, во-вторых, на рассказах самого Лукана.
Лукан был женат одиннадцать лет, когда в ту ночь на Лоуэр-Белгрейв-стрит произошло убийство няни и зверское нападение на его жену. Он жил отдельно от жены. Потерял право опеки над детьми. В какой-то степени лишился рассудка. При дознании жюри присяжных объявило причиной смерти няни «убийство, совершенное лордом Луканом». Это не был вердикт, вынесенный судом, однако при наличии известных фактов невозможно представить, что какое-либо другое жюри признало бы его невиновным. Трудно поверить, что его друзья и родные действительно считали его невиновным, ведь они располагали теми же фактами. Публично заявить о своей невиновности было самым простым, что он мог сделать. Он должен был только явиться в суд и, изложив свою версию произошедшего, помочь следствию. Если он не совершал этого преступления, несомненно, обнаружились бы какие-то факты, неизвестные полиции. Его окровавленная жена прибежала в находившийся поблизости паб, откуда ее увезли в госпиталь. По ее словам, раны были нанесены ей лордом Луканом, и полиция поверила ей. При таком множестве улик у детективов были все основания верить ей.
Если бы Хильдегард только читала о Лукане и никогда не встречалась с этим человеком, она бы предположила, что он, подобно многим одержимым всепоглощающей страстью к картам, был абсолютным идиотом.
Однако тот Лаки Лукан, которого она знала, и Уокер-Лукан, которого она тоже знала, не были глупы. Постоянное бегство от правосудия должно было бы привести к усилению умственной деятельности Лукана. Хильдегард сознавала, что у Лаки были и связанные с психикой проблемы. Уокера она скорее рассматривала как обыкновенного преступника. Она помнила громкий смех Лукана, когда он сделал одно из своих шутливых замечаний. Этот смех заполнил, казалось, весь ее кабинет. В ответ же на ее осторожные остроты он лишь улыбался, его как будто беспокоила мысль о потере времени, за которое он заплатил. Уокер же, хотя у него всегда была на лице улыбка, смеялся редко, а если и смеялся, то это было отрывистое и циничное «ха-ха».
Уокер сказал, что он слышит голоса. Что же они ему говорили?
– Что Лаки строит планы убить меня.
– Но вы же не поверили этим голосам, иначе не пришли бы ко мне на консультацию.
– На самом деле был только один голос.
– Мужской или женский?
– Женский. Мне кажется, это был голос убитой девушки, Сандры Риветт.
На полях страницы, где записала эту беседу, Хильдегард сделала пометку: «Возможно, никакого голоса не было. Возм., Уокер намеревается убить Лаки и прикидывается шизофреником на тот случай, если его изобличат. Это возможно, но потенциально возм. все, что угодно».
Далее следовала приписка: «Кто финансирует этих людей? Кто помог Лукану в первую очередь? Кто сейчас выступает в роли его пособников и подстрекателей? Где-то у него явно есть друзья».
Что касается исчезновения седьмого графа Лукана, общество было скорее мистифицировано, чем возмущено. Чем больше о нем говорили, рассказывая об образе жизни графа на средства друзей, тем меньше его понимали. То, что Лукан уклоняется от правосудия, вторично, главное в нем – это тайна. И тайной был не только вопрос о том, как ему удалось скрыться, куда он бежал, как он жил и жив ли до сих пор. Существовала тайна еще более важная – каков он был, что чувствовал, какие мысли одолевали его и в итоге заставили поверить, что, осуществив свой план, он избежит наказания? Какие детективные романы читал этот человек? Какая призрачная и незрелая культура оказала на него влияние и сформировала его? Он, конечно, верил, что его план убить жену был отлично проработан. Но даже если бы няня взяла выходной, даже если бы он лишил жизни графиню, его план был так же ненадежен, как мешок для почты, из которого сочилась кровь несчастной Сандры Риветт.
ГЛАВА 12
По собственному опыту лжестигматика Хильдегард знала, что кровь, стоит ей только пойти, распространяется повсюду. Она течет, прилипает, слишком яркая, она кричит о себе или собирается в темные густые лужицы. Уж если кровь пошла, она не может оставаться неподвижной.
Подобное описание, которое дал Лаки, говоря о крови на своих брюках, крови, сочившейся из почтового мешка, склонило Хильдегард к мысли о том, что он действительно был тем Луканом, который разыскивается за убийство.
Уокер же очень неохотно описывал сцену убийства. Он сказал Хильдегард: да, это его рук дело – и даже пустился в описание некоторых неоднократно публиковавшихся деталей. Рассказ Уокера порой удивительно напоминал колонку воскресного издания какого-нибудь таблоида:
– На той стадии я считал вполне уместным освободиться от жены, к которой испытывал ненависть. Она получила право опеки над моими детьми. Один ваш, доктор Вольф, жалкий коллега по профессии дал в суде показания в ее пользу. Я потерял своих детей. Мне разрешили -
только представьте себе! – видеть их два раза в месяц. Я мог бы продать дом на Лоуэр-Белгрейв-стрит, чтобы частично расплатиться с долгами. Она была сумасшедшей, но суд не захотел этого признать.
– Расскажите мне об этом убийстве.
– О чем еще рассказывать? Это было убийство, как любое другое убийство.
Возможно, это были слова наемного убийцы. Может, так, а может, и нет. Тем не менее Хильдегард сделала в своих записях пометку, что это едва ли рассказ киллера. Судя по холодности и безжалостному равнодушию, так описать все мог бы хорошо известный своим циничным и расчетливым умом Лукан.
И за всем этим, конечно, стоял шантаж. Шантаж прочно связывал Лукана и Уокера, причем шантажистом был, по всей вероятности, Уокер. Теперь они оба шантажировали ее: им нужны были деньги. Что же еще им было нужно? Может быть, советы и утешения психотерапевта? Да, по всей вероятности, это тоже. И возможно, они рассчитывали, что сочувствующий им психотерапевт даст показания в их пользу в случае суда.
На судебном разбирательстве обстоятельств смерти Сандры Риветт свидетельница, последней видевшая Лукана после убийства, заявила, будто Лукан сказал ей, что какой-то проникший в дом неизвестный напал на его жену и, по-видимому, убил няню, а сам он в тот момент случайно проходил мимо и бросился на помощь. По словам этой свидетельницы, у нее сложилось впечатление, что «вид крови вызвал у него тошноту и он не смог близко подойти к мешку».
Отлично, Лаки тошнило! Рассказ о Хильдегард, тоже истекавшей кровью, по-видимому, напомнил еще о его тошноте.
– Вы покрывали ладони, бок и ступни своей менструальной кровью, доктор Вольф.
Он позволил себе смелость выступить с таким заявлением, тошнило его или нет. Он произнес это почти доверительным тоном, словно желая сказать: мы вместе в этом кровавом бизнесе.
Уокер же просто намекнул:
– В связи с вашим прошлым как мне называть вас: Хильдегард Вольф или Беатой Паппенхейм?
Когда Лаки впервые вошел в ее кабинет, Хильдегард сразу бросилось в глаза его сходство с пациентом, назвавшимся Уокером. Их нельзя было спутать, но они могли быть братьями. И конечно, оба напоминали поседевшего и состарившегося Лукана. Его фотографии, сделанные в тридцатидевятилетнем возрасте, смотрели со страниц многочисленных книг и газет, из года в год писавших о нем после его исчезновения в 1974 году. Был ли настоящий Лукан мертв, как многие утверждали? Если нет, на какие средства он жил? Уокер ни разу не упомянул, что он встречается с друзьями Лукана. Обычно это делал Лаки, который периодически забирал деньги, оставленные в определенных местах определенными людьми – его богатыми друзьями. Друзья! Как могли они обмануться, если когда-то знали Лукана?
– Все очень просто, – объяснил Уокер. – Они предполагают, что Лукан сделал пластическую операцию. И они правы. Ваш другой пациент Лукан – самозванец, доктор Вольф. Но именно он ездит получать деньги, как вы можете себе представить.
– И вы работаете вместе.
– Конечно. Если бы одного из нас схватили, это непременно оказался бы тот, другой, а не настоящий исчезнувший Лукан.
– А ваши голоса? Не могут ли у ваших друзей возникнуть подозрения из-за голоса?
– Известно, что Лукан – человек музыкальный. Мы скорректировали наши голоса. Кроме того, люди часто считают, что голос меняется.
Много лет назад был произведен арест: Лукан обнаружен в Австралии! Действительно, подозреваемый оказался в списке разыскиваемых полицией пропавших без вести людей; но это был не Лукан. Также до сих пор не был доказан и особенно интересующий Хильдегард вопрос, был ли это Уокер или Лаки. Она обладала природной склонностью трезво подходить к фактам объективной реальности. Для нее каждый из этих двух Луканов представлял интерес «просто как некий объект, мошенник… живой труп», как давно сказал о ком-то Шекспир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
– Благодарю вас, доктор Херц.
Жан-Пьер налил себе еще водки и тоника. «Бесчувственный подонок, – решил он. – Следовало бы ожидать, что она…» Как будто сама Хильдегард не знает, чего ей ожидать и опасаться.
Жан-Пьер еще раз внимательно просмотрел записи, которые наспех сделал во время телефонных разговоров. Замечания миссис Уильям Хейн-Басби, возле которых он поставил крестик и вопросительный знак, были самыми разумными. Хотя и предположением доктора Херца не стоило пренебрегать. Помощники по дому, Дик и Пол, вероятно, что-то знали. Доктору Джекобсу, кем бы он ни был, пожалуй, известно больше, чем он захочет рассказать, но с ним сейчас нельзя связаться. Так что Жан-Пьер занялся поисками телефонов гостиницы «Парадизо» в Мадриде и названий гостиниц, больших и маленьких, в Брюсселе и лондонском районе Куйнз-Гейт.
Хильдегард лежала на застеленной кровати в номере лондонской гостиницы, зная, что за окном идет проливной дождь, который почему-то был намного противнее такого же сильного дождя в Париже. С годами у нее начала проявляться все большая склонность к научному подходу в анализе событий. И вовсе не потому, что Хильдегард опасалась этой парочки Луканов, не потому, что они оказывали на нее почти гипнотическое воздействие, привезла она с собой в забитых до отказа сумках на молнии дискеты и папки с материалами об обоих мужчинах и три книги о Лукане-убийце, его привычках и его друзьях.
Все документы были разложены рядом с ней на двуспальной кровати, в которой каждую проведенную в отеле «Мендервилль» ночь она ощущала себя такой одинокой. Здесь клинические истории болезни пациентов заменяли ей любовника.
Она поддерживала связь со своими помощниками в Париже, Диком и Полом. Да, Жан-Пьер звонит каждый день, чтобы узнать, не получил ли кто-то из них каких-либо известий.
– Нет, не беспокойтесь, мы не произнесли ни слова.
– Однажды позвонил мистер Уокер. Никто по имени Лукан не звонил.
– Жан-Пьер просто в отчаянии, Хильдегард, почему вы ему не позвоните?
– Я обязательно позвоню, – пообещала Хильдегард, – да-да, непременно позвоню. – «Рано или поздно я сделаю это», – подумала она.
Уокер-Лукан, как она мысленно его называла, однажды сказал ей:
– Вы знаете, в Англии меня официально считают умершим, хотя у многих есть большие сомнения в реальности моей смерти. Палата общин не может признать мою смерть, Иногда у меня возникает соблазн вернуться и бросить вызов суду. Я бы ссылался на то, что, формально являясь трупом, не могу быть судим.
– Из этого ничего не выйдет, – возразила Хильдегард. – Если вы действительно Лукан, вас будут судить за убийство.
– Вы так уверены?
– Да, уверена. И вы будете признаны виновным на основании всех имеющихся фактов.
– А вы, доктор Вольф? При всех имеющихся против вас фактах вас можно было бы судить за мошенничество?
– Да, – сказала Хильдегард.
– После всех прошедших лет?
– Конечно, после всех прошедших лет.
Подобные разговоры заставляли Хильдегард сомневаться в том, что он был самозванцем. Создавалось впечатление, что он присутствовал при совершении убийства.
Но когда она погружалась в эту тему, то же самое в некотором смысле происходило и с ней. И больше всего ее интересовал мир ощущений и чувств, предшествовавших решению Лукана – примерно целый месяц до самого события – убить свою жену. Хильдегард открыла один из своих блокнотов и прочитала:
Он ненавидел свою жену. Она предъявила веские возражения по его иску о предоставлении ему права опеки над детьми, оставив его с крупным долгом по оплате судебных издержек. К тому же его могли публично унизить, выставив напоказ тайные склонности сексуального садиста, получающего удовольствие от избиения жены. В его глазах жена Вероника не представляла никакой ценности, и с ее потерей можно было не считаться.
В соответствии со свидетельскими показаниями, в начале октября 1974 года он действительно сообщил одному своему другу о решении убить жену и о тщательно спланированных им мерах предосторожности. «Черта с два меня схватят», – сказал он приятелю (согласно суперинтенданту полиции Рансону, который проводил расследование преступления).
Через двадцать лет Рансон писал: «Я считаю, что ключ к раскрытию этого преступления не любовь к детям, о которой так много говорилось, а отсутствие денег, которые были проиграны в результате неудержимой страсти к карточной игре».
На полях Хильдегард сделала пометку: «Я уверена, это очень близко к истине, если не сама истина. Другим мотивом была ненависть».
«Уокер, – написала далее Хильдегард, – может быть киллером, которого нанял Лукан, а Лаки – это сам Лукан. Или же наоборот. Но все факты против этого».
Лаки, по словам Уокера, действительно нуждался в лечении у психотерапевта. Вскоре после того как Уокер стал приходить на консультации, он сказал:
– Я слышу какие-то голоса.
Говоря об этом, он, по всей вероятности, имел в виду, что голоса слышит Лаки, и в равной мере обеспечивал защиту Лукану как действующему лицу при возможной конфронтации с законом. Стоит установить присутствие «голосов», и Лукан может быть признан недееспособным, а значит, судить его будет нельзя.
Но сумел ли бы он сам защищать свои интересы в суде? Лаки в большей мере готов к этому, чем Уокер, думала Хильдегард. Однако не было сомнений, что в предшествовавшие убийству недели граф Лукан переживал явное психическое расстройство. «Неудержимая страсть к карточной игре» – так сформулировал уважаемый полицейский чиновник главную причину его поступка. Однако эта страсть была лишь симптомом. Ненависть Лукана к жене приняла форму скрытого невроза, состояние обостряли бесчисленные письма из банков с настойчивыми требованиями погасить долги.
Хильдегард перелистала страницы отчета суперинтенданта. За год до совершения убийства извещения от банковских менеджеров приходили на имя Лукана ежедневно. Их текст напоминал фразы популярной песенки, что часто звучит в мюзик-холле:
23 октября 1973 года
Глубокоуважаемый лорд Лукан!
К моему глубокому разочарованию, я не могу обнаружить ваш ответ на мое письмо от 10 октября относительно полученного вами кредита, числящегося на вашем счете…
А в декабре 1973 года, перед днем рождения, когда Лукану должно было исполниться тридцать девять лет, он получил такое послание:
Глубокоуважаемый лорд Лукан!
Из моего последнего письма вы, несомненно, знаете, как я сожалею о том, что вы не связались со мной до сих пор, чтобы известить меня о том, какие меры принимаются по погашению взятой вами суммы, превышающей остаток средств на вашем счете в нашем банке…
Лукан выставил на аукцион «Кристи» фамильное серебро. Он прибег к помощи заимодавцев. На каком же этапе, раздумывала Хильдегард, он утратил связь с реальностью? В том, что это произошло, нет никаких сомнений. Потому что, даже если бы его план и прошел, даже если бы ему удалось убить жену, а не няню, он не смог бы избежать разоблачения. Было ли связано приближение его сорокового дня рождения с потрясением, вызванным открытием, что, дожив почти до сорока лет, он оказался неудачником, банкротом? Могло ли это привести к потере чувства реальности? Во второй половине двадцатого века унаследованный титул графа не имел особого веса. Будучи лишь символом, он не имел ничего общего с какими-либо другими социально значимыми фактами, особенно в случае Лукана, когда семейная собственность была невелика, отсутствовали дом и земля, а также деньги. По сути, он принадлежал к среднему классу, сохраняя в своем сознании претензии на принадлежность к высшему сословию.
«У него должно было бы быть какое-то занятие, какая-то профессия, – решила Хильдегард. – Профессиональный игрок – это же безумие! Быть графом и только – полное безумие. Да, ему нужна была помощь психотерапевта. И сейчас нужна. Я нужна ему».
Записи Хильдегард были основаны, во-первых, на опубликованных фактах и, во-вторых, на рассказах самого Лукана.
Лукан был женат одиннадцать лет, когда в ту ночь на Лоуэр-Белгрейв-стрит произошло убийство няни и зверское нападение на его жену. Он жил отдельно от жены. Потерял право опеки над детьми. В какой-то степени лишился рассудка. При дознании жюри присяжных объявило причиной смерти няни «убийство, совершенное лордом Луканом». Это не был вердикт, вынесенный судом, однако при наличии известных фактов невозможно представить, что какое-либо другое жюри признало бы его невиновным. Трудно поверить, что его друзья и родные действительно считали его невиновным, ведь они располагали теми же фактами. Публично заявить о своей невиновности было самым простым, что он мог сделать. Он должен был только явиться в суд и, изложив свою версию произошедшего, помочь следствию. Если он не совершал этого преступления, несомненно, обнаружились бы какие-то факты, неизвестные полиции. Его окровавленная жена прибежала в находившийся поблизости паб, откуда ее увезли в госпиталь. По ее словам, раны были нанесены ей лордом Луканом, и полиция поверила ей. При таком множестве улик у детективов были все основания верить ей.
Если бы Хильдегард только читала о Лукане и никогда не встречалась с этим человеком, она бы предположила, что он, подобно многим одержимым всепоглощающей страстью к картам, был абсолютным идиотом.
Однако тот Лаки Лукан, которого она знала, и Уокер-Лукан, которого она тоже знала, не были глупы. Постоянное бегство от правосудия должно было бы привести к усилению умственной деятельности Лукана. Хильдегард сознавала, что у Лаки были и связанные с психикой проблемы. Уокера она скорее рассматривала как обыкновенного преступника. Она помнила громкий смех Лукана, когда он сделал одно из своих шутливых замечаний. Этот смех заполнил, казалось, весь ее кабинет. В ответ же на ее осторожные остроты он лишь улыбался, его как будто беспокоила мысль о потере времени, за которое он заплатил. Уокер же, хотя у него всегда была на лице улыбка, смеялся редко, а если и смеялся, то это было отрывистое и циничное «ха-ха».
Уокер сказал, что он слышит голоса. Что же они ему говорили?
– Что Лаки строит планы убить меня.
– Но вы же не поверили этим голосам, иначе не пришли бы ко мне на консультацию.
– На самом деле был только один голос.
– Мужской или женский?
– Женский. Мне кажется, это был голос убитой девушки, Сандры Риветт.
На полях страницы, где записала эту беседу, Хильдегард сделала пометку: «Возможно, никакого голоса не было. Возм., Уокер намеревается убить Лаки и прикидывается шизофреником на тот случай, если его изобличат. Это возможно, но потенциально возм. все, что угодно».
Далее следовала приписка: «Кто финансирует этих людей? Кто помог Лукану в первую очередь? Кто сейчас выступает в роли его пособников и подстрекателей? Где-то у него явно есть друзья».
Что касается исчезновения седьмого графа Лукана, общество было скорее мистифицировано, чем возмущено. Чем больше о нем говорили, рассказывая об образе жизни графа на средства друзей, тем меньше его понимали. То, что Лукан уклоняется от правосудия, вторично, главное в нем – это тайна. И тайной был не только вопрос о том, как ему удалось скрыться, куда он бежал, как он жил и жив ли до сих пор. Существовала тайна еще более важная – каков он был, что чувствовал, какие мысли одолевали его и в итоге заставили поверить, что, осуществив свой план, он избежит наказания? Какие детективные романы читал этот человек? Какая призрачная и незрелая культура оказала на него влияние и сформировала его? Он, конечно, верил, что его план убить жену был отлично проработан. Но даже если бы няня взяла выходной, даже если бы он лишил жизни графиню, его план был так же ненадежен, как мешок для почты, из которого сочилась кровь несчастной Сандры Риветт.
ГЛАВА 12
По собственному опыту лжестигматика Хильдегард знала, что кровь, стоит ей только пойти, распространяется повсюду. Она течет, прилипает, слишком яркая, она кричит о себе или собирается в темные густые лужицы. Уж если кровь пошла, она не может оставаться неподвижной.
Подобное описание, которое дал Лаки, говоря о крови на своих брюках, крови, сочившейся из почтового мешка, склонило Хильдегард к мысли о том, что он действительно был тем Луканом, который разыскивается за убийство.
Уокер же очень неохотно описывал сцену убийства. Он сказал Хильдегард: да, это его рук дело – и даже пустился в описание некоторых неоднократно публиковавшихся деталей. Рассказ Уокера порой удивительно напоминал колонку воскресного издания какого-нибудь таблоида:
– На той стадии я считал вполне уместным освободиться от жены, к которой испытывал ненависть. Она получила право опеки над моими детьми. Один ваш, доктор Вольф, жалкий коллега по профессии дал в суде показания в ее пользу. Я потерял своих детей. Мне разрешили -
только представьте себе! – видеть их два раза в месяц. Я мог бы продать дом на Лоуэр-Белгрейв-стрит, чтобы частично расплатиться с долгами. Она была сумасшедшей, но суд не захотел этого признать.
– Расскажите мне об этом убийстве.
– О чем еще рассказывать? Это было убийство, как любое другое убийство.
Возможно, это были слова наемного убийцы. Может, так, а может, и нет. Тем не менее Хильдегард сделала в своих записях пометку, что это едва ли рассказ киллера. Судя по холодности и безжалостному равнодушию, так описать все мог бы хорошо известный своим циничным и расчетливым умом Лукан.
И за всем этим, конечно, стоял шантаж. Шантаж прочно связывал Лукана и Уокера, причем шантажистом был, по всей вероятности, Уокер. Теперь они оба шантажировали ее: им нужны были деньги. Что же еще им было нужно? Может быть, советы и утешения психотерапевта? Да, по всей вероятности, это тоже. И возможно, они рассчитывали, что сочувствующий им психотерапевт даст показания в их пользу в случае суда.
На судебном разбирательстве обстоятельств смерти Сандры Риветт свидетельница, последней видевшая Лукана после убийства, заявила, будто Лукан сказал ей, что какой-то проникший в дом неизвестный напал на его жену и, по-видимому, убил няню, а сам он в тот момент случайно проходил мимо и бросился на помощь. По словам этой свидетельницы, у нее сложилось впечатление, что «вид крови вызвал у него тошноту и он не смог близко подойти к мешку».
Отлично, Лаки тошнило! Рассказ о Хильдегард, тоже истекавшей кровью, по-видимому, напомнил еще о его тошноте.
– Вы покрывали ладони, бок и ступни своей менструальной кровью, доктор Вольф.
Он позволил себе смелость выступить с таким заявлением, тошнило его или нет. Он произнес это почти доверительным тоном, словно желая сказать: мы вместе в этом кровавом бизнесе.
Уокер же просто намекнул:
– В связи с вашим прошлым как мне называть вас: Хильдегард Вольф или Беатой Паппенхейм?
Когда Лаки впервые вошел в ее кабинет, Хильдегард сразу бросилось в глаза его сходство с пациентом, назвавшимся Уокером. Их нельзя было спутать, но они могли быть братьями. И конечно, оба напоминали поседевшего и состарившегося Лукана. Его фотографии, сделанные в тридцатидевятилетнем возрасте, смотрели со страниц многочисленных книг и газет, из года в год писавших о нем после его исчезновения в 1974 году. Был ли настоящий Лукан мертв, как многие утверждали? Если нет, на какие средства он жил? Уокер ни разу не упомянул, что он встречается с друзьями Лукана. Обычно это делал Лаки, который периодически забирал деньги, оставленные в определенных местах определенными людьми – его богатыми друзьями. Друзья! Как могли они обмануться, если когда-то знали Лукана?
– Все очень просто, – объяснил Уокер. – Они предполагают, что Лукан сделал пластическую операцию. И они правы. Ваш другой пациент Лукан – самозванец, доктор Вольф. Но именно он ездит получать деньги, как вы можете себе представить.
– И вы работаете вместе.
– Конечно. Если бы одного из нас схватили, это непременно оказался бы тот, другой, а не настоящий исчезнувший Лукан.
– А ваши голоса? Не могут ли у ваших друзей возникнуть подозрения из-за голоса?
– Известно, что Лукан – человек музыкальный. Мы скорректировали наши голоса. Кроме того, люди часто считают, что голос меняется.
Много лет назад был произведен арест: Лукан обнаружен в Австралии! Действительно, подозреваемый оказался в списке разыскиваемых полицией пропавших без вести людей; но это был не Лукан. Также до сих пор не был доказан и особенно интересующий Хильдегард вопрос, был ли это Уокер или Лаки. Она обладала природной склонностью трезво подходить к фактам объективной реальности. Для нее каждый из этих двух Луканов представлял интерес «просто как некий объект, мошенник… живой труп», как давно сказал о ком-то Шекспир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14