А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— В полном составе?
— Да. Никита, Галя и я.
— И там?
— Что там? Как видите, Саша остался жив.
— Из вас надо клещами вытягивать.
— Не хочу, чтоб мои показания были использованы против Саши.
— Одного свидетеля мы уже опросили.
— Галю?
— Кого еще? Она же и труп опознала, хоть в этом и не было нужды. Так, формальности ради. Не хотите взглянуть?
Еще чего! От одной такой перспективы меня чуть не стошнило. Что утопленник, что удавленник — вид неприглядный. Да и труп не первой свежести. И какое отношение имеет это разлагающееся тело к живому Никите?
— Ни в коем разе! — отверг я любезное предложение Бориса Павловича. — К показаниям Гали мне добавить нечего. Мы с ней видели и слышали одно и то же. Что вы от меня хотите? Чтоб я подтвердил, что Саша бросился на Никиту и пытался его задушить?
— Пытался задушить? — переспросил Борис Павлович, похоже, искренне удивившись. — Это Галина Матвеевна почему-то не сообщила. Сказала только, что сцепились, но вы их растащили.
Досадно — проговорился! Почему Галя смолчала? Выгораживает своего миленка…
— Ровным счетом ничего не значит, — дал я тут же задний ход. Наоборот, выпустил пар — значит, успокоился. У них контроверзы с первой встречи. Два противоположных подхода к искусству: Саша — последний у нас в стране романтик, Никита — бескрылый позитивист, насмешник и охальник. Моцарт и Сальери в пушкинской интерпретации, с той только поправкой, что Сальери не отравлял Моцарта. Отсебятина родоначальника.
— Ничего точно не известно. Отравлял, не отравлял — потому и вопрос, что мог отравить.
— Видите! Двести лет прошло, а ничего толком не известно. И никогда не станет! А вы хотите за пару дней, с кондачка…
— Сравнили! Сейчас бы произвели вскрытие тела Моцарта — по крайней мере узнали бы, отравлен или нет. Криминалистика с тех пор двинулась вперед. С помощью вспомогательных дисциплин, конечно.
— Но криминалы тоже не стояли на месте. Прогресс параллельный и обоюдный. Весь вопрос, кто кого. Впереди, несомненно, преступный мир. Большинство преступлений остаются нераскрытыми. Особенно у вас в стране. Сколько за последние годы убито журналистов, политиков, священников, банкиров, предпринимателей. Хоть один киллер найден?
— Ни одного, — признал Борис Павлович.
— Иначе и быть не может. Преступник работает на себя, для него это вопрос жизни и смерти, а для вашего брата — вопрос продвижения по службе. Вот и сравните: инстинкт самосохранения и карьерный инстинкт. Преступник — это художник, а непойманный преступник — гений. Много ли найдется гениев среди сыщиков? Разве что в книгах! Шерлок Холмс, Пуаро, Мегрэ — это все недостижимый идеал, художественный вымысел, литература, без какой-либо зацепки за реальность. Если и есть связь, то односторонняя, обратная: влияние литературы на жизнь. Вас, к примеру, взять: начитались детективов, подражаете знаменитым сыщикам, мните из себя невесть что.
— Это что же, апология преступления?
— Считайте как хотите.
— А что, если мы все-таки раскроем это убийство? Если вы нам, конечно, пособите. К примеру, такой вопрос: если б вы не растащили ваших дружков, Саша мог, похоже, задушить Никиту?
— Похоже. Но не задушил же! Или вы думаете, что, не-додушив Никиту, явился к нему на следующий день в мастерскую, чтобы прикончить окончательно?
— На следующий день? А почему не в ту же ночь? Через час, через два. Я же говорю — у нас нет пока точного времени его смерти. И почему обязательно Саша? Если все произошло в ту ночь, то хочу вас успокоить: у вашего приятеля железное алиби. Галина Матвеевна провела ту ночь в его квартире. В одной, извините, с ним постели.
— Вот куда вы клоните! Если не Саша, то, выходит, я. Галина Матвеевна крупная специалистка по фабрикации постельных алиби: сначала Никите, теперь Саше. А если она его выгораживает? А если они действовали на пару? В любом случае лицо заинтересованное.
— Заинтересованное?
— А то как же! С той самой поездки в Сараево. — И я пересказал все, что узнал от Никиты.
— А как же ваш собственный роман с Галиной Матвеевной?
Меня не очень удивил его вопрос — все происходило у него на глазах, да мы и не таились. Плюс дополнительная информация от одного из нас — не все ли равно теперь, кто в нашей четверке был звонарем?
— Это не роман, а серия случек, — уточнил я. — Роман у нее с Сашей. Что касаемо наших с вами делишек, то выясните сначала, когда наступила смерть.
— А то мы не пытаемся!
— Но даже если его убили той же ночью, отсюда вовсе не следует, что я его убийца.
— Верно — не следует. Но если его убили той же ночью, ваше грузинское алиби никуда не годится.
— Безупречные алиби бывают только у преступников. Да и зачем мне алиби? Зачем мне было его убивать?
— Вот именно. Я и пытаюсь понять: зачем вы его убили? — И, выдержав паузу, добавил: — Если, конечно, это вы его убили.
— Если бы да кабы! Я не убийца, а спаситель: кабы не я, Саша придушил бы его в тот самый вечер, при двух свидетелях. У Никиты уже язык на сторону, хрипел да синел. Минутой позже — отдал бы Богу душу.
— Это меня как раз и интересует — как вы их разняли.
Не знаю, как насчет шейных позвонков — это покажет вскрытие, но достаточно было поверхностного осмотра, чтобы обнаружить здоровенный отек на виске покойника. По словам Галины Матвеевны, вы его чуть не изувечили, спасая от Саши. Так отшвырнули, что он головой о плиту.
— Было дело, — сказал я, а про себя обозвал Галю сучкой — сучка и есть! — Не рассчитал маленько. Но тогда не до того было. Лучше синяк, чем смерть. Помедли я немного, и Никите каюк.
— Ему в любом случае каюк. История, согласитесь, странная недодушенного задушили.
— От судьбы не уйдешь.
— Что вы имеете в виду?
— Его всю жизнь преследовал страх удушья. Случались даже астматические приступы — чуть ли не с детства. Думаю, из-за короткой и толстой шеи. А может, и на нервной почве. Никогда галстуки не носил, рубашки на верхнюю пуговицу не застегивал, шарфом обматывался только шелковым. После смерти Лены боялся, что его ждет та же судьба. Саша обещал свернуть ему шею. И свернул — кабы не я.
— А теперь представим, что его прикончил спаситель.
— Вы начитались детективов. Жизнь все сводит к простому знаменателю. Спаситель в роли убийцы или, если в обратном порядке, убийца в роли спасителя это парадокс. Да еще с разницей в несколько часов. Зато убийство убийцы — это закономерность, формула возмездия, гарант мирового равновесия, око за око, мне отмщение, и аз воздам, и прочее в том же духе.
— Я вижу, вы не очень опечалены его смертью.
— Скорее удивлен: странный дубль. А если опечален, то не столько его смертью, сколько обстоятельствами. Я подозревал его в предыдущем убийстве.
— Мы — тоже, — неожиданно сказал Борис Павлович. — Думали даже арестовать.
— А как же его алиби?
— Там не все концы сходятся. Оставался некий зазор во времени. Помимо Галины Матвеевны, никто больше его алиби на эти пятнадцать — двадцать минут, пока Саша находился в ванной, не подтвердил. Так, конечно, тоже сплошь и рядом случается, но в данном случае выглядело подозрительно. Не то чтоб мы полагали, что алиби фальшивое, но вот эта щель в четверть часа смущала. А для того чтоб Задушить человека, достаточно двух минут. Да вы, наверное, сами знаете.
— Как же, как же! Сызмальства только тем и занимаюсь. Накопил огромный опыт по удушению человеческих особей — могу поделиться. А если всерьез: что ж вы его не арестовали? Жив был бы по ею пору.
— Кража «Данаи» смешала все карты. На воле ваш приятель мог оказаться полезнее, чем в следственном изоляторе. Мы хотели использовать его как насадку, чтоб поймать крупную рыбу. Он мог быть исполнителем, а нам нужен был заказчик. В отличие от убийства, где преступление непоправимо и цель следствия — найти убийцу, в нашем случае важнее, чем вора, было найти украденное. Да и куда он от нас денется? Мы установили за ним наружную слежку, но не круглосуточную — у нас недостаток в людских резервах. Не углядели. Как вы догадываетесь, похищение картины из Эрмитажа для нас важнее очередного убийства на почве ревности, даже если Никита его и совершил, как мы полагали.
— А коли так, то нисколько не жаль. Да и что мертвецу с моей жалости? Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Сашу больше жалко. Он арестован?
— Задержан, — поправил меня Борис Павлович, когда мы вышли из здания аэропорта. — В качестве особо важного свидетеля. В данный момент его как раз допрашивают. Первое, что он сказал, рискуя тут же быть зачисленным в потенциальные убийцы: «Хорошая весть — жаль, что не я». А меня на вас бросили. Хотелось бы и вам парочку вопросов задать.
— Вы сказали, что занимаетесь не убийствами, а хищениями государственной собственности.
— Судя по всему, это связано. Расследование ведется совместными усилиями частных и государственных детективов. А мы с вами к тому же старые приятели.
— С Сашей — тоже.
Скосил глаза — Борис Павлович лыбился:
— Вы мне дороже встали. Знаете, как с ребенком. С которым больше возни, того больше любишь. — И без всякого перехода: — А сейчас я бы хотел заехать с вами в мастерскую покойного, если не возражаете.
А если б возразил? Судьбу испытывать не стал. Влезли в «мерседес», который уже нас поджидал. Попросил заехать в гостиницу, чтоб забросить багаж, давая им заодно возможность Для маленького шмона в мое отсутствие. Борис Павлович предложил помочь дотащить чемодан, я и тут спорить не стал: коли он думает, что дам деру, как тогда — девять лет назад. Несомненно, я для него пунктик, как бы не свихнулся.
Мы мчались по Невскому, шофер включил сирену с мигалкой, за завесой мелкого дождя мелькал парадный Петербург. Господи, сколько иностранных вывесок! В мои времена здесь сплошь была кириллица. Как знать, латынь, может быть, больше к лицу этому единственному в России европейскому городу. Странный контраст: Невский похорошел и украсился на уровне первых двух этажей, но выше выцвел, облез и потрескался. И по-прежнему неотразим — не знаю красивее проспекта. Хоть в его рациональной прямизне и тлела искра безумия. «Весь Петербург — бесконечность проспекта, возведенного в энную степень», — припомнил загадочную фразу Андрея Белого.
Борис Павлович молчал, а я пытался настроить себя на элегический лад, вспоминая покойника. Только из этого ничего не вышло.
— Помните, какой розыгрыш вы устроили в поезде? — спросил Борис Павлович.
— Молодо-зелено, — сказал я.
Еще бы не помнить! Может, с этого розыгрыша и начались их контры. Не одного Никиту — меня тоже слегка раздражала Сашина патетическая серьезность, но Никиту она просто бесила. Вот уж действительно, два разных подхода к искусству — дионисиев и аполлонов.
Саша нас немного сторонился, а иногда и вовсе отключался, закидывал голову и закатывал глаза либо демонстративно отворачивался и глядел на мелькающий за окном унылый деревенский пейзаж, как я сейчас — на Невскую перспективу. А то еще вытаскивал из внутреннего кармана блокнот и что-то там черкал. «Творит», — громко шептал мне Никита, но Саша упорно нас игнорировал. Может, действительно был в творческой отключке или делал вид — не знаю. Одна Галя принимала его всерьез — а не влюбилась ли, глядя, как он подзаряжается поэтической энергией? Вчетвером мы ехали в одном купе.
Он также чурался вечерних возлияний в соседнем купе, единолично занятом Борисом Павловичем, он часто вызывал нас туда поодиночке и идеологически накачивал, а к вечеру устраивал выпивоны для избранных — таких набиралось человек семь-восемь. Случилось это на вторую ночь, когда поезд уже после полуночи остановился на каком-то венгерском полустанке. Мы как раз прикончили с Борисом Павловичем последнюю бутылку сливовицы. Собутыльник он вполне ничего, всю дорогу шпарил еврейскими анекдотами и шпионскими байками.
До сих пор не пойму — ладно провокатор Никита, но мы-то с Галей как на такое решились? По пьяной лавочке, должно быть.
Мы с ней отправились в соседний вагон, а Никита ворвался в купе, растормошил Сашу и сказал, что неожиданная пересадка, наши уже вышли, поезд вот-вот тронется. Саша ему со сна поверил, быстро оделся, побросал вещи в сумку — и на перрон. Ночь, вокруг ни живой души. Саша помчался на станцию, а когда выскочил обратно — поезд медленно плыл вдоль платформы. Даже не знаю, что бы вышло, если б Борис Павлович, случайно увидя в окно мечущегося по перрону Сашу, не крикнул ему и не втащил в поезд, пока тот не набрал еще скорость. Так и представляю себе — поезд ушел, а на венгерском перроне одиноко стоит наш пиит ни форинта в кармане, ни слова по-венгерски. До сих пор неловко, хоть и не я инициатор.
Когда Саша вернулся в купе, мы притворились спящими. Ничего не сказав, Саша забрался к себе на верхнюю полку. Не знаю, затаил ли он с тех пор на Никиту злобу, но ни разу этот эпизод не поминал — ни в Сараево, ни когда вернулись в Питер.
Возле дома Никиты стояло несколько машин — две милицейские, одна телевизионная, да и народу собралось порядком. В подъезд, однако, кроме жильцов, никого не пускали, а наверху, у двери мастерской, дежурил мент. Прошли бочком, обходя очерченную мелом фигуру на полу: плоский контур — все, что осталось от Никиты. Естественно, я давно уже догадался, зачем Борис Павлович меня сюда привел.
Мы с ним рассматривали картины. Задержал взгляд на его гранатовых композициях, одна безумнее другой: гранат, беременный звездами, автопортрет в халате внутри граната, Лена со вспоротым животом, из которого расползались живые гранатовые зерна, словно фетусы. У меня была парочка вопросов, которые не успел ему задать, а теперь уже придется дожидаться собственной смерти, да и неизвестно — встретимся ли в том перенаселенном мире.
Обратил внимание на столик у дивана, куда обычно заваливался Никита: стакан с водой, очки, томик стихов Вийона. Борис Павлович перехватил мой взгляд. Тогда я открыл наугад Вийона и прочел вслух:
— «И сколько весит этот зад, узнает скоро шея». — И добавил от себя, как бы между прочим: — Мог бы симулировать самоубийство через повешение.
— Тут нужно время, а его-то как раз у убийцы не было.
— У убийцы всегда времени в обрез, — утешил я Бориса Павловича.
Помимо вариаций на тему «Данаи», было еще несколько превосходных копий с эрмитажных полотен — «Мадонна Литта» Леонардо, «Юдифь» Джорджоне, «Кающаяся Магдалина» Тициана, «Лютнистка» Караваджо, «Венера с амуром» Кранаха, «Камеристка» Рубенса, «Флора» Рембрандта, «Девушка с веером» Ренуара, «Таитянка с плодом» Гогена, «Любительница абсента» Пикассо. Все эти реплики были для меня внове — в то свое посещение мастерской я их не приметил, занятый «Данаей», пока нас не прервала Галя и мы не понеслись спасать мнимого самоубийцу. Большинство полотен было повернуто к стене, мы с Борисом Павловичем разворачивали одно за другим, а когда закончили, было такое ощущение, что побывали в музейной зале, где собраны лучшие женские портреты из эрмитажной коллекции. Это бросалось в глаза — Никита копировал исключительно женские образы. Вот тебе и мизогин! Его реплики выглядели, пожалуй, даже свежее и ярче, чем потемневшие картины Эрмитажа. У одной я задержался — это был «Поцелуй украдкой» Фрагонара: у девушки было лицо Лены, а в юноше Никита дал свой автопортрет. Вот такой и был их быстротечный роман — второпях, тайком, украдкой.
И тут я вспомнил один теоретический разговор на эту тему с Леной Господи, когда это было? Сто лет назад! Белые ночи, балтийские ветры, весенний запах корюшки и, как всегда, впереди — антагонисты, а мы с ней плетемся сзади. С Галей мне хорошо было трахаться, с Леной — разговаривать, я это разделял, держа свое либидо в узде: не только из-за Лены, но еще больше из-за Саши, почему и считаю покойника подонком, коли он покусился на святая святых дружбу. Или в его извращенном представлении он, наоборот, пытался таким образом укрепить отношения с Сашей? Что до меня, то я нарушил все Его заповеди, кроме последней.
Лена мне тогда сказала, что поцелуй, с ее точки зрения, еще более интимное дело, чем соитие. Меня это поразило — и сама эта мысль, и то, что из невинных уст. Не сдержался и спросил, с кем она еще целовалась, кроме Саши? «Ни с кем», — просто ответила она. В том-то и дело, что ее целомудрие было тотальным, почему и непредставим ее роман с Никитой, пусть кратковременный, даже одноразовый. А его намеки — отвратны, кощунственны. Нет, он заслужил смерти.
А как насчет того единственного свидетельства, которое лежало у меня во внутреннем кармане штанов вместе с долларами и кредитными карточками и которое я решил утаить до поры до времени? Как-то не вписывалось оно в мое прежнее знание Лены.
Стало мне вдруг как-то не по себе, когда вспомнил ту нашу прогулку и доверительный с ней разговор. Я вдруг почувствовал, как истина задела меня своим крылом — и отлетела, оставив ни с чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23