Помолившись за себя, я попросила у Бога защитить от опасностей Алешу. Мне было понятно, что он ввязался во что-то очень опасное, но делает это не ради собственной корысти и блажи, а для воцарения справедливости.
Внутренне очищенная и просветленная я встала с колен. Жизнь больше не казалась мне страшной и безысходной. В конце концов, если не сидеть, сложа руки, можно победить почти любое зло. Для этого против него нужно бороться. Мы же привыкли жаловаться на несправедливость, сетовать на судьбу, проливать слезы и при этом ничего не делать.
В том, что отравить меня приказал Трегубов, я не сомневалась, но доказать это как и покарать преступника, пока не могла. К тому же, скандал мне был не нужен по многим причинам. Василий Иванович после вчерашнего обеда объявил себя больным и никуда из своих покоев не выходил. Вызнавать его коварные замыслы было можно, но на расстояние мысли Трегубова я слышала плохо, для этого мне пришлось бы гулять у него прямо под окнами. Это обязательно вызвало бы ненужные разговоры и все равно не давало гарантии безопасности.
Первым делом, я вылила в помойное ведро ядовитое питье, чтобы кто-нибудь им случайно не отравился, и решила пойти за советом и сочувствием к Костюкову. Надев свое самое затрапезное платье, я вышла из наших покоев.
Обстановка в имении была не самая хорошая. Слуги бродили по дому и двору как сонные мухи, многие были откровенно пьяны, гости разъехались, приживалы сидели по своим комнатам.
– Барыня, слышали, бригадирская дочь умом тронулась? Совсем рехнулась, бегает по усадьбе и песни поет! – остановил меня во дворе знакомый лакей. Он был в приличном подпитии, и искал себе собеседника.
– С чего бы это? – делано, удивилась я.
– С того, у нас тут нечистый завелся, – таинственно, сказал он, – проклятое место! А я против него заветное слово знаю, хочешь, скажу?
– Хочу, – ответила я.
– А что за это дашь?
– А что тебе нужно?
– Известно что, – грустно сказал он. – Душа у меня горит!
– А не много тебе будет, ты вон и так еле на ногах стоишь.
– Много? – удивился он. – Да я как стеклышко! Прикажи буфетчику мне налить, сама посмотришь.
– Сначала слово скажи.
– Какое еще слово? – не понял он.
– Ты же обещал заветное слово сказать против нечистого.
– Какого еще нечистого? – он уже забыл, о чем только что говорил, но твердо помнил о выпивке. – А хочешь, я тебе танец станцую, а ты мне за это прикажешь налить?
Смотреть танец я не захотела, но поняла, что в имении действительно начинается разброд и шатание.
В конюшне не оказалось ни одного конюха. Скучающие лошади при виде меня всхрапывали, поворачивали головы и стучали в пол копытами. Я добралась до закутка Костюкова и потянула дверь. Она оказалась запертой изнутри. Такого еще ни разу не случалось, и я удивилась. Постучав, я позвала волхва:
– Илья Ефимович, это я Алевтина!
Он не откликнулся.
– Илья Ефимович, вы спите?
В каморке было тихо, но там явно происходило что-то плохое. Я почувствовала, за дверями, непонятные всплески страха. Я испугалось, что с Костюковым случилось несчастье, и заколотила в дверь кулаком. В каморке что-то упало, и недовольный голос спросил:
– Ну, кто там еще?
– Это я, Алевтина, у вас все в порядке?
– В порядке, в порядке, я сплю, ко мне сейчас нельзя, – после долгого молчания, ответил предсказатель. – Потом поговорим.
– Меня пытались отравить, я хотела с вами посоветоваться, что делать, – объяснила я прорицателю причину своего неурочного прихода.
Костюков опять не ответил, Я удивилась такому странному поведению, и повернулась, чтобы уйти, но услышала, о чем думают в коморке, и невольно осталась на месте.
– Господи, какой стыд, она теперь все узнает! Ах, дура я, дура! Когда я, наконец, поумнею!
– Понятно, у вас Марья Ивановна, – сердито сказала я, – тогда не буду вам мешать.
– Ладно, чего уж там, заходите, если пришли, – ответил Костюков и открыл дверь.
Кругом прямо на земляном полу вперемешку валялась мужская и женская одежда. Илья Ефимович, отперев засов, юркнул под свой тулуп, и натянул его до подбородка, а Маши вообще не был видно, она спряталась под него с головой.
Быстро же они спелись, всего несколько часов знакомы и уже… А я еще считала себя закоренелой грешницей, подумала я, оставаясь за порогом.
– А мы тут с Марьей Ивановной решили немного отдохнуть, – не глядя в глаза, объяснил предсказатель. – Так что у вас случилось?
– Пока ничего, но мне одна здешняя девушка подсунула отравленное питье. Я пыталась у нее узнать, по чьему указу она это сделала, а она вдруг сошла с ума.
– Не иначе как бригадирская Катерина, она всегда была с придурью, – подумала Марья Ивановна. – Господи, какой стыд, кем теперь меня Алевтина посчитает. Ведь и в мыслях ничего такого не было, а он только обнял, я как будто поплыла и не смогла устоять.
Костюков, словно понял, о чем думает Маша, и объяснил:
– Вы, Алевтина Сергеевна, ничего такого не думайте. Я погадал Марье Ивановне, и вышло, что она все равно за меня замуж выйдет, вот мы и решили, чего ждать…
– Я и не думаю. Дело живое, с кем не бывает. Если конечно замуж, то о чем разговор, – не зная чем успокоить Машу, не очень вразумительно ответила я. – Как говорится совет, да любовь.
– Правда, ты Алевтинушка меня не осуждаешь? – высунулась из-под душного тулупа, раскаивающаяся блудница. – Ты знаешь, я сама не знаю, как все получилось, только мне Илья Ефимович как-то сразу на душу лег!
И не только на душу, подумала я. Ну отчего мы бабы такие глупые и доверчивые!
– А отравы, вы не бойтесь, Вас никакая отрава никакая не возьмет, это я точно знаю. Вам нужно бояться маленького человека, – успокоил меня Костюков.
– Почему маленького? – не поняла я.
Трегубова маленьким посчитать было трудно, скорее большим.
В этот момент Илья Ефимович неловко повернулся, и я увидела, что они с Машей под тулупом лежат совсем голыми. Я удивилась, обычно русские девушки, ну, тогда, когда бывают с мужчинами, рубашки не снимают. Особенно днем.
– Так твоя жизненная линия говорит, – очень серьезно объяснил Костюков, – от маленьких людей в ближайшее время, будет тебе большая досада. Особенно опасайся одного с пронзительным взглядом. Больше ничего на твоей руке я не увидел, узнал бы кого тебе точно опасаться, то предостерег.
– А с Алешей, то есть, с Алексеем Григорьевичем, все в порядке? Они с Иваном…
– О них не думай. Живыми и здоровыми вернутся завтра к полуночи. О себе беспокойся. Тебя ждет трудная ночь. Пистолет не потеряла?
– Нет, он лежит у меня в комнате под подушкой.
– Вот и хорошо, а ты этой ночью лучше вовсе не спи. Я бы тебе помог, только, сама видишь, хвораю. Да и не способен я к ратным делам.
– Спасибо, за предупреждение, постараюсь, как-нибудь справиться сама, – стараясь, чтобы голос прозвучал уверено, сказала я, на самом деле, чувствовала, что мне делается очень страшно.
Мне оставалось только пожелать им спокойной ночи и уйти. Два человека, которым я могла здесь доверять, Костюков и Марья Ивановна, ради греховных занятий, фактически бросали меня на произвол судьбы. Но я помнила слова, не судите, и не судимы будете, и не возроптала.
Когда я вышла из конюшни, было еще светло, но солнца уже не было видно, начинались длинные летние сумерки. Вечер был душный, и чувствовалось приближение грозы. На задней части усадьбы, где располагался скотный двор и конюшни, я не увидела ни одного человека. Меня это удивило. Раньше вечерами здесь было многолюдно.
Стараясь не путаться собственной тени, я пошла в сторону господского дома. Оказалось, что там, возле красного крыльца, собрались все обитатели усадьбы. Сначала я решила, что это какой-то сход, но, подойдя ближе, увидела, что люди стоят разрозненными кучками и чего-то ждут. Я медленно прошла через толпу и узнала, о чем они думают и разговаривают. Мои самые неприятные предположения подтверждались, Василий Иванович замышлял что-то мутное. Он объявил, что в честь своего выздоровления жалует дворовым десять ведер водки. Думаю, любому русскому человеку не трудно представить, чем такой праздник должен кончиться.
Разговоры о предстоящем празднике были самые радостные. Особенно всех впечатляло количество водки. Такой щедрости помещика радовались почти все, ну, может быть, за исключением нескольких женщин. Однако в лихорадочном ожидании предстоящего веселья, их никто не стал бы и слушать.
– Вот, барыня, значит, будет нынче и на нашей улице праздник! – радостно сказал мне незнакомый мужичок, с тощей, сивой бороденкой. – Наш барин не промах, недаром о нем говорят: душа человек!
– Это как есть, – поддержал его тощий, беззубый скотник, – барин – голубь, он знает, что простому человеку нужно. Да я за него жизни не пожалею! Ох, уж нынче и выпьем за его здоровье. Пусть сто лет живет, нам на радость!
– Вам бы только вино пить! – сердито сказала пожилая женщина. – Хорошо ли дело, невинных деток волк зарезал, а вы в будний день праздник празднуете!
– Ты, тетка Матрена, дура баба и понятие не имеешь! – набросился на нее молодой мужик с подбитым глазом. – Мы же теперь можем выпить не только за здравие, но и за упокой. Деткам что, хуже не том свете будет, если мы немного порадуемся? Они и так уж, небось, стали ангелы небесные, пока мы, сироты, тут на земле мучаемся.
Парень был уже пьян и от жалости к себе заплакал. Остальные, те, кто слушал этот разговор, согласно кивали. Я не стала задерживаться и быстро ушла в свои покои. У нас в деревне особых пьянчуг не водилось. В святые праздники мужики выпивали, порой сильно. Бывали, конечно, и драки, не без этого, но чтобы в будний день пожаловать дворне сразу десять ведер водки, о таком я никогда и не слыхивала.
– Кузьма Платонович, – окликнула я управляющего, задумчиво смотревшего в окно зала, – это что же Трегубов такое придумал? Разве можно народ спаивать?
Он обернулся, посмотрел на меня слезящимися глазами и махнул рукой:
– Ваське теперь сам черт не брат. Сам пьян и народ допьяна, напоить хочет. Ушла бы ты, матушка, отсюда от греха подальше. Не равен час, мужички перепьются, и безобразничать начнут.
– Так куда уйти? – спросила я. – Не в лес же на ночь глядя. Может запретить попойку?
– Тогда еще хуже будет. Что обещано, вынь да положь. Уже и так пьяных много, а всем поперек пойдешь, взбунтуются и бед натворят. Твой-то супруг, не обещался к вечеру?
– Может и вернется, – осторожно ответила я. – Не знаю, как у них там получится.
Кузьма Платонович против меня ничего плохого не замышлял, но и не смотрел как раньше с откровенным вожделением. Видно было, что ему не до нежностей. Общая пьянка его пугала не меньше чем меня. Он-то, видно, еще лучше меня знал, чем обычно кончается наше национальное веселье.
– Дай-то бог, а то и не знаю, у кого помощи просить, – грустно сказал он. – Васька-то совсем обезумел, грозился все имение пропить и разорить, чтобы тебе ничего не досталось. Только, мне кажется, все он врет. Похоже, что-то подлое замышляет.
Я хотела ему сказать, что меня сегодня бригадирская дочь уже пыталась отравить, но не стала. Пустые разговоры и подозрения все равно ни к чему не вели.
– Пойду, пройдусь перед сном, – сказала я, собираясь погулять под окнами Трегубова, вдруг удастся услышать что-нибудь полезное.
– Не стоит, – покачал головой Кузьма Платонович, – вам сегодня одной не нужно гулять. Теперь можно всякого подарка ожидать. Нападут из-за угла – ищи виноватого! Потом отправят вместо душегуба какого-нибудь бесполезного человечка на каторгу в Сибирь, и все наказание.
– Наверное, вы правы, – согласилась я, пожелала управляющему покойной ночи и вернулась к себе.
Очень не вовремя мой Алеша занялся борьбой с оборотнями! Я согласна, он не виноват в том, что здесь происходит. Я сама от него все скрыла, но почувствовать, что мне грозит опасность, он мог бы!
Пока же ничего необычного в доме не происходило. Из зала я быстро пошла к себе и сразу же заперла на крюк дверь. В спальне вынула из-под подушки пистолет, еще раз его проверила и положила на видное место. Очень хотелось есть, но на ужин рассчитывать не стоило, кухонная прислуга в ожидании попойки вместе со все дворней была во дворе. Ко всем неудобствам добавилась приближающаяся гроза. Невдалеке сверкнула молния, раскатами прогремел гром, и порыв ветра, хлопнув створкой окна, едва не загасил свечу на столе.
В прежние времена я так боялась грозы, что пряталась от нее под печь или лавку и там тряслась от страха. Теперь благодаря Алеше знала, что молния это всего лишь электрический разряд, правда толком не понимала, что он такое, как попал на небо и почему так страшно блещет и громыхает. Гроза между тем приближалась, небо раскалывалось все громче, молнии освещали спальню быстрым голубым светом, и я, на всякий случай, помолившись Матушке Заступнице и архангелу Михаилу, легла в постель и закрылась с головой одеялом.
Молитва помогла. Гроза затихла, ливень скоро кончился, и тучи вместе с электричеством унесло ветром в сторону Троицка. Теперь можно было не опасаясь, что оно случайно в меня попадет, встать и хорошо запереть двери. Я уже знала, как легко снаружи поднять ножом дверной крюк, потому накрепко привязала его к проушине шелковой лентой. Теперь если кто-то даже попытается его поднять, у него все рано ничего не получится.
На этом подготовку к обороне я окончила, разделась и легла в постель. В доме и во дворе было тихо, и я заснула. Однако кто-то, громко стуча сапогами по полу, пробежал мимо дверей, пронзительно закричала женщина, и я проснулась. После грозы нёбо развиднелось, взошла луна, и в комнате стало так светло, что можно было обойтись без свечи.
Лежать без сна и слушать, как в усадьбе гуляет дворня, мне скоро прискучило. Я встала, накинула на себя рубашку, села к столу и решила почитать книгу. Но не успела ее открыть, как возле моей двери началась свалка. В перегородку глухо бились тяжелые тела, слышались ругательства, и тяжелое дыхание драчунов. Конечно, я и не подумала выйти смотреть, что там происходит. Особого страха я не испытывала. Драка была самая обычная, пьяная и неинтересная. Я на всякий случай контролировала, ее участников, они сводили свои старые счеты, и обо мне никто даже не вспомнил. Скоро драчуны устали, помирились и снова пошли пить барскую водку.
Скоро на смену им явились какие-то парни и начали ломиться ко мне в дверь. Это мне не понравилось, я придвинула к себе пистолет и все тот же нож, для резки бумаги. Впрочем, и парней интересовала не я, они искали своих девок. Скоро те нашлись сами и они все вместе ушли.
Время шло к полуночи. Праздник и шум во дворе постепенно стихали, я решила, что для меня все обошлось, и снова легла в постель. И вот тут-то произошло нечто совсем необъяснимое. Непонятно почему, на меня вдруг напала охота. Алеша такое состояние называет красивым словом «либидо». Такого сильного либидо со мной еще никогда не случалось. Мне вдруг захотелось быть не с любимым человеком, не с мужем, а просто с мужчиной. Захотелось так остро, что все тело обмякло, в груди и животе началось сладкое свербление и томление, так что даже сверху ноги начала сводить судорога. Состояние было по-своему приятное, но слишком мучительное.
Вдруг, почувствовала, что надо мной наклонился кто-то необыкновенно добрый и любимый и ласково посмотрел в лицо. Сердце сильно замерло в предчувствии счастья. Потом легкая, теплая, долгожданная рука опустилась мне на грудь и начала ее сжимать и поглаживать. Я вся напряглась и конвульсивно свела ноги, зная, что сейчас последует, боясь и в то же время, желая этого. Разглядеть наклонившееся надо мной лицо, я даже не пыталась. Чтобы ничего не видеть и не знать, я плотно сжала веки, и отдалась ощущениям. Мне стало так хорошо, что не было силы и желания противиться наплывающему блаженству.
Чуткие и умелые руки невидимого человека все нежнее ласкали кожу, нескромно притрагиваясь к самым чувствительным местам. Мне под сердце подкатился ком, я потянулась навстречу сладкой муке и подо мной закачалась земля…
Где-то краешком сознания я понимала, что это, скорее всего, какое-то колдовство, что в жизни не может быть такого блаженства и на меня хотят напустить порчу, или принудить подчиниться чужой сладостной воле.
Я попыталась очнуться, вернуться в реальность, но желание наслаждения было сильнее меня и, пока надо мной не прошла обволакивающая и захватывающая волна утоленной страсти, я ничего не могла с собой поделать. Когда блаженная острота утихла, я открыла глаза, но никого над собой не увидела.
Ох, как в тот момент мне хотелось повторения чудного сна! Я встала с постели и, даже не накинув на себя платка, шлепая босыми ступнями по прохладному полу, пошла к входной двери. И тогда я услышала незнакомый ласковый голос. Он был такой сладкий, нежный, что напоминал ангельский.
– Хорошая моя, красавица, иди скорее к нам. Ты так хороша, а тебя никто не хочет понять и оценить, ты все время одна и одна, – жалел меня он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32