– Фрол Исаев сын Котомкин, крепостной человек господина Крылова.
На крепостного крестьянина он не походил никаким образом. Я в свою очередь представился и протянул ему руку. По лицу портного скользнула удивленная улыбка, но тут же исчезла, и он вежливо, без подобострастия, ответил на приветствие.
– Прошу садиться, – пригласил я после окончания ритуала знакомства.
– Изволите иметь во мне нужду, ваше благородие? – спросил Котомкин, усаживаясь на стул.
– Мне нужно сшить кое-какое платье.
– Изволили прибыть из чужих краев?
– Почему вы так решили?
– У нас в России-с так не шьют-с.
– Изволил, и именно из чужих, потому хочу заказать полный комплект от белья до верхнего платья.
– Как прикажете-с. Не сочтите за грубость, не позволите ли полюбопытствовать чужеземным пошивом-с, – попросил портной, разглядывая штанины джинсов, видные из-под полы халата.
– Полюбопытствуйте, – неохотно разрешил я. Чтобы не снимать халата, я вытащил из рюкзака ветровку и подал портному.
Если не хочешь вызывать лишнего любопытства, следует быть по возможности открытым и не темнить по мелочам.
Я вспомнил, что швейная машинка была изобретена Зингером во второй половине XIX века, значит, портной никогда не видел машинной строчки. Мне стало интересно, как он ее оценит.
Котомкин долго крутил в руках ветровку, выворачивая ее, как только мог. Наконец он бережно сложил одежду и с поклоном вернул мне.
– Большие мастера шили, нам так не сшить.
– Мне так и не нужно, сделаете, как у вас принято.
Он посмотрел на меня проницательными, как будто что-то понимающими глазами и опять спросил:
– Изволили долго жить на чужбине?
– Почему вы так решили? По одежде?
– Никак нет-с, по обхождению. Изволите крепостного мужика на «вы» называть.
– Не очень-то вы похожи на крепостного. Скорее на богатого купца.
– А между тем пребываю в полном рабском состоянии.
– Понятно, большой оброк платить приходится.
– Это нам не страшно-с.
– А что вам страшно?
– Рабское состояние.
– Ну, с деньгами, да на оброке это не так страшно, как холопом в людской. Потом, как я слышал, и у крепостных какие-то права есть
– Никак нет-с. По указу Ее Императорского Величества от 1875 года мы, крепостные, лишены всех прав. За жалобу на помещика велено людей холопского звания наказывать кнутом, и челобитных от нас не принимать.
– Ни хрена себе, век золотой, век Екатерины! – опрометчиво сказал я. – Это она что, после пугачевского восстания так озверела?
– После бунта-с, – поправил меня портной.
– А что Павел? Он же все супротив матушки делает?
– Велено прикрепить к земле всех бродячих, кроме цыган.
– А выкупиться можно?
– Всех отпущенных холопов приказано вновь прикрепить к помещикам.
Я смутно помнил по школьной истории, что Александр, придя к власти, провел кое-какие реформы, ослабившие крепостнический гнет.
– Вы знаете, мне кажется, года через два-три будет маленькое послабление…
Фрол Исаевич смотрел на меня ждущими, верящими глазами.
– А относительно воли, ваше благородие, ничего?
Я отрицательно покачал головой.
– Вам не дожить, разве что внуку.
Котомкин поверил и понурился.
– А почему вы меня об этом спрашиваете? Правду за правду.
– Так посыльный про вас всю дорогу говорил. Приехал, мол, к барину в гости, простите великодушно, нечистый, огонь из пальца добывает, мертвых оживляет. Я бабьим сказкам не верю, но как вас самолично увидел, подумал, что не от мира сего человек. Решил, спрошу, за спрос голову не снимут…
– Может быть, я и не от мира вашего, спорить не буду, только никакого отношения ни к черту, ни к Богу не имею. Можете за свою душу ни бояться. Правда, лечить немного умею.
Мы помолчали.
– Да я и не боюсь, – серьезно сказал портной. – Черти такими не бывают. Так вам что сшить надобно?
Вопрос получился простой, но на засыпку. Я не имел ни малейшего представления, о том, что носили в XVIII веке.
– Как насчет камзола? – спросил я, вспомнив название старинной одежды.
– Изволите желать придворный?
– Нет, ко двору я пока не собираюсь, мне что-нибудь попроще.
Я вспомнил, что гоголевский Чичиков носил фрак «брусничного цвета с искрою», а потом сшил новый, «наварского пламени с дымом». Только жил он позже, в двадцатые годы следующего века. Я попытался вспомнить портреты Державина или Фонвизина, но в голове было пусто и свободно: какие-то пышные галстуки, а более никаких ассоциаций.
– Вы знаете, Фрол Исаевич, я отстал от российской моды и не знаю, что нынче носят в провинции, – решил я переложить проблему на плечи специалиста. – Мне бы что-нибудь повседневное, чтобы не бросаться в глаза.
– Ну, может быть, сюртук и панталоны? – спросил портной.
– Вот и хорошо, пусть будет сюртук.
– Какую материю предпочитаете?
Это для меня было еще сложнее покроя. Откуда мне знать, какие у них здесь материи?
– Ну, что-нибудь такое, качественное, неброских тонов, – выкрутился я.
– Темное предпочитаете или светлое, ваше благородие?
– Не то, чтобы темное, но и не очень светлое, – задумчиво ответил я, воспользовавшись вкусом Петра Ивановича Чичикова, уважавшего неопределенность. – Вы, голубчик, сами сообразите, я вам доверяю. Мне нужно платье, что бы крестьяне меня чертом не считали, и дворяне не шарахались. Подберите что-нибудь скромненькое и со вкусом.
Фрол Исаевич понимающе кивал головой. Потом поднял новые проблемы с отделкой и пуговицами. Вслед за тем мы долго обсуждали фасон рубашек: не то чтобы партикулярные (что это еще такое?), но и не очень военные. С бельем я покончил довольно быстро, заказав два «дворянских» комплекта и отказавшись от любых обсуждений фасонов.
Как и всякий специалист, тем более русский, портной обожал поговорить на профессиональные темы, ставящие непосвященного в нелепое положение: или со всем соглашаться и кивать, или спорить, не понимая, с чем.
– Стежки изволите предпочитать двойные или одинарные? – пристал ко мне Котомкин.
– Делайте двойные.
– Так толсто будет.
– Тогда одинарные.
– А не куце ли станет глядеться?
После решения теоретических вопросов, начались обмеры, с постоянными отвлечениями на особенности пошива моей необычной одежды, продолжающей производить на Фрола Исаевича шоковое впечатление. Я и сам, можно сказать, впервые в жизни обратил внимание на строчки, оверлоки, отделку петель и т.п. Представить, что все это с таким же качеством можно сделать вручную, было невозможно.
О цене мы не говорили, хотя этот вопрос меня и занимал. Тянуть деньги у Антона Ивановича на экипировку было неловко, халявничать, пользуясь крепостной зависимостью Котомкина, тем более. Как заработать деньги в чужой эпохе, я не представлял. Пришлось оставить этот вопрос открытым, понадеявшись на популярное понятие «авось».
Фрол Исаевич собирался шить на месте, в имении, вызвав себе в подмогу подмастерьев. Нужно было его прилично устроить.
Я пригласил ключницу и поручил портного ее заботам.
Все время визита Аля просидела на лавке со своим шитьем в руках, не вмешиваясь в наши переговоры.
– Ну, что, – спросил я ее, – не напугал я его?
– Не напугал, он думает, что ты «не от мира сего», как Христос, прости меня Господи, – сказала она и перекрестилась. – Еще у него беда большая, дочь единственная помирает. В людской ему сказали, что ты меня и толстого барина от смерти спас, он все хотел попросить за дочку, да робел.
– А что он за человек, как тебе показался?
– Хороший человек, нет у него на душе зла.
– Тихон! – позвал я.
Нетрезвый слуга просунул голову в двери и икнул.
– Пойди, приведи портного.
– Чичас, – пообещал Тихон и, опять икнув, исчез.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я Алю.
– Хорошо.
– Ничего не болит? Голова, в груди?
– Спасибо, Алеша, все хорошо.
– В город со мной поедешь, дочку портного лечить?
Аля скромно потупила глаза:
– Поеду, коли возьмешь.
– Куда же я без тебя…
Наш разговор прервал осторожный стук в дверь.
– Войдите, – пригласил я. Вошел Фрол Исаевич.
– Изволили звать, ваше благородие?
– Изволил. Скажите, что там с вашей дочерью приключилось?
Вопрос портного напугал. Он остолбенелыми глазами смотрел на меня, пока не взял себя в руки.
– Помирает дочка, ваше благородие, сюда ехал, не чаял, что по возвращении в живых застану. Совсем плоха.
– Что с ней?
– Не могу знать, ваше благородие, должно быть, лихоманка. Ее немец лекарь пользует. Уже пять раз кровь отворял, не помогает. Знахарки ходят. Молебны я заказывал, а ей все хуже и хуже… Барин, я слыхал, ты мертвых воскрешаешь, аки Спаситель Лазаря… Век стану Бога молить… Шестеро деток было, все преставились, окромя Дуии. Да и та, видать, не жилец…
Он заплакал, беззвучно глотая слезы, и опустился на колени.
– Бросьте, Фрол Исаевич, как не стыдно. Никаких мертвых я не воскрешаю. Живым, по мере сил помогаю, это правда. Только безо всяких чудес.
– Спаси, барин, дочь, чем хошь отслужу, – попросил портной, так и не вставая с колен.
– До города далеко ли?
– Рядышком, рядышком, – радостно сказал он, отирая слезы. – Верст пятнадцать будет… с гаком. На двуколке часа в два доедем, а там и платье тебе спроворим, и барышне твоей.
Он так разволновался, что перестал добавлять в конце слов вежливое «-с» и Алю, одетую в холщовую рубаху, назвал не «девкой», а «барышней», что, как я заметил, ей чрезвычайно понравилось.
– Алешенька, поедем… – попросила она сладким голоском.
– Тихон! – закричал я.
– Чего изволите?
– Где барин?
– С гостями и девками в баню пошел.
– Что, и поп с ними?
Тихон хмыкнул и кивнул.
– Известно.
– Передашь барину, как вернется, что я с Котомкиным в город уехал и Алевтину с собой взял, как освобожусь, вернусь. А сейчас ступай на конюшню и вели конюху заложить двуколку Фрола Исаевича.
Собраться нам было, только подпоясаться. Портной уступил мне свой дорожный плащ, и я наконец смог снять душный парчовый халат. Аля собралась было нарядиться в «новое» платье, но я уговорил ее поехать в старом сарафане, чтобы не смущать людей.
Когда экипаж заложили, мы вышли во двор. Двуколка представляла собой примитивный безрессорный экипаж с двумя огромными колесами и одним сидением со спинкой, на котором с трудом могло поместиться три человека. От тряски седоков спасали только кожаные подушки, набитые конским волосом.
Котомкин сел за кучера, мы умостились рядом и тронулись в путь.
Везла нас симпатичная гнедая лошадка. Было около пяти часов вечера, солнце еще и не думало смирять свой пыл, так что в дорожном плаще портного оказалось жарко.
Мне тряская езда по пыльной грунтовке не нравилась, но Аля, впервые путешествующая в сознательном возрасте, была в восторге. Мало того, что ее провожали завистливые взгляды всей наличной на тот момент дворни, но впереди ждал огромный, загадочный мир – было от чего трусить и торжествовать.
Большой мир начинался проселками, заросшими травой, полями почти созревшей ржи и почтительными крестьянами, снимавшими при нашем приближении шапки. Потом дорога ушла в лес и стала более тряской.
По моим подсчетам пятнадцать верст давно кончились, остался немереный «гак». Котомкин подгонял и подгонял лошадку так, что она стала поворачивать голову и укоризненно косить глазом. Около восьми вечера наконец появились признаки приближающегося города. Потянулись огороды и редкие избы.
Городишко, в который мы направлялись, носил типовое имя Троицк и не прославился ни в седую старину, ни в позднейшие времена. Я, во всяком случае, никогда о нем не слышал. Обычный, говоря современным языком, районный центр с мощеной камнем центральной улицей, дощатыми тротуарами, почерневшими от времени корявыми избами с кривыми плетнями и высохшими, в связи с засушливым летом, «миргородскими» лужами.
Приличные дома стали попадаться только ближе к центру. Некоторые были даже каменными. Основную же долю «жилого фонда» составляли рубленные, почти крестьянские избы, приличную часть – бревенчатые дома на каменном подклете. Несколько домов, как я уже говорил, были вполне цивильными. Люди на улицах встречались довольно редко, зато в изобилии было домашней птицы, коз, телят и прочей живности. Мы миновали центр с двумя внушительного вида соборами и несколькими кирпичными зданиями присутственного типа. Аля крестилась на церкви и управы и глядела во все глаза, чтобы не упустить ничего из чудес цивилизации.
Я, напротив, ничему не удивлялся и с грустью думал о том, почему у нас все такое кривое и косое, и что имел в виду угрюмый режиссер Говорухин, стеная о чем-то нами потерянном в старой России.
Портной жил недалеко от центра. Вместо вывески на его воротах были намалеваны жилетка и панталоны. Дом был довольно большой. В нем обитали хозяева, подмастерья и ученики. Сама портняжная мастерская располагалась во флигеле в глубине двора.
Наше появление произвело переполох. Забегали какие-то люди, лошадь тотчас распрягли, и мальчик лет двенадцати начал «водить» ее по двору. С крыльца спустилась миловидная, дородная женщина с заплаканными глазами, как я догадался, хозяйка, и пригласила нас в дом.
– Как Дуня? – первым делом спросил ее Котомкин.
Женщина только горестно махнула рукой и принялась промокать глаза краешком головного платка.
– Плоха, совсем плоха, дохтур счас у нее.
Мы вошли в дом, и хозяин проводил нас прямиком к больной. В светелке царила полутьма и стоял тяжелый запах. На лавке у стены лежала под одеялом девушка, над ней возвышалась высокая сутулая фигура врача. При нашем появлении он повернулся и что-то сказал по-немецки.
В затемненной комнате, да еще против света, слепящего сквозь неплотно завешенное окно, я его не рассмотрел.
– Гуте аренд, герр доктор, – поприветствовал я его.
– Добри вечер, – ответил он мне по-русски.
Я подошел к больной. Худенькая девушка с бескровными губами и запавшими глазами с трудом приподняла веки.
– Здравствуй, Дуняша, – поздоровался я.
– Здрасти, барин, – чуть слышно, ответила она. Перед постелью на табурете стоял тазик, а доктор держал в руке ножичек, немного напоминающий современный скальпель.
– Вас ист чужой меншен? – строгим голосом спросил он портного.
– Их ист русиш доктор, – ответил я за Котомкина.
– Русиш доктор, ха-ха-ха! – демонстративно рассмеялся на мое представление немец, явно нарываясь на неприятности. – Велеть подать светчи, – приказал он хозяину. – Здесь ист один доктор – это ист доктор Винер! – немец пожевал губами и добавил: – Их делать операций.
Я подошел к окну, сорвал закрывающую его материю и распахнул раму.
– Велите принести воды вымыть руки, – сказал я портному. Тот поспешно вышел из комнаты.
– Их делать операций, – повторил немец, пораженный моей бесцеремонностью.
– Нихт операция, – рявкнул я, пресекая его попытку взять Дуню за руку. – Вали отсюда, придурок!
– Вас ист «придурок»? – растеряно спросил он. Как «придурок» по-немецки, я не знал и смог перевести только как «огромный дурак».
– Зи ист гроссе дункель.
Винер дернулся, но, наткнувшись на мой взгляд, не решился что-нибудь предпринять и встал у стены с оскорбленным видом.
«Аля, – отчетливо произнося слова, сказал я про себя, – попробуй понять, о чем думает девушка.»
Алевтина посмотрела на меня и кивнула.
В комнату вернулся Котомкин, а за ним парень с керамической корчагой и полотенцем. Я вымыл руки и велел всем выйти из комнаты. Остались только мы с Алей и доктор.
– Закрой дверь, – попросил я Алевтину. Она плотно прикрыла дверь.
– Теперь помоги мне снять с нее рубашку.
Аля посмотрела на меня круглыми от удивления глазами, но не тронулась с места.
– Ты что? – спросил я.
– Срамно это, Алексей Григорьевич, – чопорным голосом сказала она, поджимая губки.
– Ревновать не нужно. Я, когда тебя лечил, осматривал?
Она кивнула и сказала, глядя в сторону:
– Так то меня.
То о чем я подумал, было предназначено только для нее, и это можно не предавать гласности. Аля улыбнулась и проворно сняла с девушки рубаху. Дуня почти никак не реагировала, безжизненно улыбалась.
– Эй, ты, – обратился я к немцу, – ду бист фонендоскоп?
Винер смотрел на меня непонимающими глазами. Фонендоскоп, видимо, еще не изобрели.
– Трубка у тебя есть, слушать?
Я жестом показал, что мне нужно. Немец, кажется, понял.
– Найн, – коротко ответил он.
Пришлось слушать Дуню ухом. Чтобы зазря не нервировать Алю, я прослушал ее сердце и легкие со спины. В сердце были небольшие шумы, нормальные в таком ослабленном состоянии. Легкие были чистые. Живот нормальный.
Единственно, что мне не понравилось – это нитевидный пульс. Похоже было, что или девица заморила себя голодом, или ее угробил присутствующий здесь лекарь неумеренными кровопусканиями.
Аля, успокоенная моими целомудренными действиями, помогла одеть и уложить Дуню в постель. Что делать с ней, я не знал. Никаких явных признаков болезни я у нее не нашел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31