Следующий день ни в чем не изменил намерений Генриха. Временами на него находило непреодолимое упорство, и он не упускал ни единого представившегося случая отомстить шотландцам за смерть своего брата Кларенса под предлогом, что те подняли оружие против своего короля. Сам Бедфорд думал, что пленник будет в безопасности лишь в том случае, если его унесут подальше от короля, что было трудно исполнить, потому что Патрик лежал в палатке Джемса, находящейся слишком близко от палатки Генриха. К тому же, если Бедфорд с Марчем и сговорились бы вместе спасти больного, большая часть солдат армии заподозрила бы Джемса в предательстве, узнав, что из его палатки тайком вынесли шотландца.
К тому же пленный был так изнурен, состояние его было так опасно, что перенести его с места на место было немыслимо.
Трудно описать все мучения, испытываемые Малькольмом в это время. Один вид Патрика совершенно перевернул все его мысли: перед ним воскресло воспоминание о Гленуски, опекун и Лилия живо представлялись ему всякий раз, как губы больного бессознательно повторяли их дорогие имена. В его воображении воскрешал Холдингхэм и Сент-Эбба с Лилией на утесе, поджидающей известий от своего возлюбленного рыцаря, – рыцаря, которому брат ее обещал уступить все свое состояние, а теперь по его милости рискующего подвергнуться унизительной казни! Ах, не лучше ли было бы умереть вместо Патрика, чем быть вестником такого ужасного события!
Тысячи мыслей роились в его голове: не было ли все это наказанием не только за измену своим обетам, но и за множество прегрешений, сделанных им за последнее время? И будет ли он когда-нибудь счастлив, если Патрик умрет, а Эклермонда силой сделается его женой? Не лучше ли было тут же поклясться, в случае выздоровления Патрика, возвратиться к прежним своим намерениям?
Малькольм чуть было не произнес этой клятвы, как образ Эклермонды снова смутил его, – он почувствовал, что не в силах добровольно отказаться от нее!.. И чтобы заглушить свою совесть, он дал себе клятву, если Патрик выживет и Эклермонда станет его женой, устроить в Шотландии на свои средства обитель для обучения юношества, как желал того король Джемс.
ГЛАВА II
Последнее путешествие
На следующий день жара стояла невыносимая. Обедню отслужили в походной церкви, находящейся постоянно при Генрихе.
Английский король присутствовал при обедне; войска его выстроились во фронт, готовясь к смотру перед походом. Вся армия, в полном вооружении, сверкающим под яркими лучами солнца, весело и доверчиво готовилась встретить любимого монарха, всегда успешно водившего их в бой.
Один только рыцарь был без оружия, и рыцарь этот был шотландский король. В простом замшевом полукафтанье, с закинутым на плечи плащом, но без оружия, он, со сложенными на груди руками ожидал окончательного решения короля.
Через несколько минут появился король в самом блестящем вооружении, и, лишь только он вложил ногу в стремя поданной ему лошади, со всех сторон раздались несмолкаемые крики: – Да здравствует король Генрих!
Король сделал несколько шагов по направлению к знамени, но вдруг поспешно схватился за луку своего седла, пошатнулся и непременно бы свалился с лошади, если бы Джемс не подбежал к нему на помощь.
– Ничего, – сказал Генрих, – оставь меня…
Слова замерли на его губах, он схватился за бок, выронил поводья, глубоко вздохнул и ужасное страдание отразилось на его утомленном лице. Короля осторожно донесли до палатки, и положили на только что оставленную постель.
– Развяжите кушак, – сказал он, и с улыбкой прибавил: – Перси слишком стянул его.
Действительно, Перси, снаряжая его, сильно стянул кушак, но все равно платье ему было так же просторно, как скорлупа на прошлогоднем орехе!
– Отправляйся вперед, Джон, с войсками… – говорил он, тяжело дыша, – мне надо пустить кровь… Я догоню вас на носилках.
– Варвик, Солсбери… – начал было Бедфорд.
– Нет, нет! – решительно сказал Генрих. – Или я, или ты! Если бы только у меня хватило сил! Но тут в боку что-то засело, мешает сесть на лошадь и говорить. Отправляйся сию же минуту, тебе известна моя воля, я догоню тебя!..
Противоречить было немыслимо: всякое возражение увеличивало его нетерпение, а вместе с ним и страдания. Бедфорду ничего не оставалось, как покориться, и взять в свои руки бразды правления.
– Ты сможешь остаться с ним? – обратился Джон к шотландскому королю.
– Не прямая ли это моя обязанность? – ответил тот.
– Не сердишься ли на него? – спросил Бедфорд. – Я с ума бы сошел, если бы пришлось оставить его в таком положении на чьих-нибудь посторонних руках! Одни слишком глупы, а других… он не послушается.
– Я сделаю для него все от меня зависящее, – сказал шотландский король, сжимая его руку. – Что бы он ни делал, Гарри навсегда останется для меня Гарри. Но поторапливайся, он успокоится, когда узнает, что ты уехал.
Бедфорд тяжело вздохнул. Ему было трудно оставить брата в ту самую минуту, когда более всего нуждался в силе духа: не делался ли он главнокомандующим накануне важного сражения? И он старался запомнить до малейших подробностей все приказания Генриха, отданные им, несмотря на страдания, как обычно толково и ясно.
Генрих почти что выгнал брата в то время, как цирюльник пускал ему кровь. Вся армия уже вышла в поход, и в лагере водворилась тишина, так как король оставил у себя самый незначительный конвой отослав всех своих приближенных, попавшихся ему на глаза.
Кровопускание несколько облегчило страдания больного, но он страшно побледнел и задремал в совершенном бессилии.
– Кто тут? – промолвил он, просыпаясь черев несколько часов. – Почему ты здесь, Джемс, ты, всегда алчущий сражений?
– Не менее, чем видеть тебя здоровым, – ответил Джемс.
– Я чувствую себя лучше, – сказал Генрих, – и теперь могу ехать, – да это и необходимо. Я задохнусь, если мне придется пробыть до полудня в этой палатке!
– Хорошо, но ты не поедешь за армией.
– Хорошо, я возвращусь назад. Место больного подле своей жены. Не стану оспаривать у Джона славу сегодняшнего дня, – он слишком заслужил ее!
Прежняя раздражительность Генриха сменилась благодушием. Тотчас же были приняты меры к обратному путешествию в Венсен; отыскали большую барку, решив, что поедут по воде, а не в носилках, сильно утомивших короля.
Никто не упоминал ни о Патрике Драммонде, ни о вчерашней размолвке. Генрих видимо совершенно забыл об этом. Что же касается Джемса, то он был слишком великодушен, чтобы тревожить Генриха в то самое время, когда тот был поручен его заботам. Нечего было бояться, что казнят пленника, так как король пожелал лично заняться этим делом; одна только опасность грозила Патрику – чтобы кто-нибудь не открыл его случайно и не убил его по собственному произволу, как шотландца, скрывающегося у своих врагов.
Драммонд, после проведенной в беспамятстве ночи, впал в глубокий и тяжелый сон, и Джемс решил оставить его на руках Нигеля Берда до того времени, как удастся в Венсене выхлопотать его помилование у английского короля. Малькольма он взял с собой, чтобы тот помогал ему ухаживать за больным королем.
Генрих собрался с силами, и, опираясь на руку Джемса, дошел до барки и лег на приготовленные ему подушки. Тректон и Китсон находились тут же. Король поблагодарил их за усердие, прибавив: – Итак, отважные мои рыцари, вам приходится теперь вместо сражения ухаживать за больным!
– Да, сир, – ответил Китсон. – Я тем охотнее остаюсь здесь, что Тректон сильно ослаб после своей лихорадки, и нечестно было бы с моей стороны, ввиду известного вашему величеству дела, идти воевать полным сил, тогда как он еще не оправился от своей болезни.
Такая откровенность рассмешила короля; прежняя веселость вернулась к нему на мгновенье, и он воскликнул:
– Трудно найти телохранителей лучше вас, храбрые мои воины!
Слова короля ободрили йоркширцев; они переглянулись. Тректон многозначительно толкнул Китсона локтем, и оба бросились на колени с такой силой, что пошатнули барку.
– Сир, – сказал Китсон, не изменяя обычный свой тон, – у нас с Тректоном есть большая просьба к вашего величеству.
– Говорите, – сказал Генрих, – все возможное будет для вас сделано, кроме разве, разрешения перерезать друг другу горло.
– Нет, не то, сир, – Вилли Тректон, к несчастью, слишком слаб для этого. Да к тому же в настоящее время мы не расположены к состязанию. Теперь, сир, мы просим разрешить нам отправиться на богомолье.
– Как на богомолье?
– Да, сир, разрешите нам сходить в Брейль, поклониться раке святого Фиакра. Несколько наших негодяев, как известно вашему величеству, ограбили храм, где покоятся мощи святого; в обители этой живет отшельник, и он, несмотря на святость своей жизни, по слухам, дошедшим до нас, как истый шотландец, мстит нам за этот грабеж. Оттого-то вы и нездоровы, сир! Вот мы и дали обет отправиться туда босиком, и помолиться о вашем выздоровлении, сир, если на то будет ваша воля.
– О, от всего сердца, храбрецы мои! – сказал Генрих, с трудом приподнимаясь, чтобы дать йоркширцам поцеловать свою руку.
После этого приятели отошли в сторону, изъявляя свою готовность сходить не только в Брейль, но и в Рим и Иерусалим, если этим можно было бы вымолить здоровье королю. Генрих грустно улыбнулся и, обратившись к Джемсу, промолвил:
– Шотландцы тут, шотландцы там, шотландцы всюду, как на небе, так и на земле! Кстати, где тот шотландец, из-за которого ты так рассердился, Джемс? Ты, кажется, ради него даже меч свой отдавал мне? А, да его и теперь нет у тебя! Объясни мне обстоятельнее это дело.
Джемс подробно рассказал, как он познакомился в Гленуски с сэром Патриком Драммондом, и как тот помог ему в Мо. Как потом нашел он его в бесчувственном положении в доме, объятом пламенем; как привез его в английский лагерь, рассчитывая, что тот, по своему нынешнему положению, никак не подпадет под строгий приказ Генриха, повелевавший предавать немедленной смерти всякого шотландца, попавшегося в плен с оружием в руках.
– Гм! – сказал Генрих. – Придется видно сделать по-твоему! Но я дарую ему жизнь только с тем условием, что ты поручишься не выпускать его на волю, и тем воспретишь вредить нам, как здесь, так и на границе. Возьми свой мечу, Джемс, и если я тебе сказал вчера что лишнее, прости мне, как больному.
Когда же шотландский король со слезами на глазах взял его руку, он прибавил.
– Но меч твой? Что, она не с тобой? Так возьми мой. Возьми вон тот. Это хороший клинок! Его дал мне в Ирландии король Ричард, посвящая в рыцари. Сколько ясных мыслей один только вид этого меча возбуждает во мне!
Тихое колебание лодки, скользящей по волнам, возымело благотворное влияние на больного. Полулежа на подушках, под прикрытием навеса, Генрих молчаливо предавался мечтам.
Не предстоящим ли сражением заняты были его мысли?
Действительно, спустя некоторое время он поднял голову и произнес следующее четверостишие:
I had a dream, a weary dream,
Ayont the Isle of Skye;
I saw a dead man win a fight,
And I think, that man was I.*
[Я видел сон, ужасный сон,
На острове Скай;
Будто мертвец выиграл сражение,
И мертвец этот был, кажется, я.]
– Четверостишие это не выходит у меня из головы, – не знаю, когда и где я слышал его?
– Это из шотландской баллады, прославляющей Оттерборнское сражение, – сказал Джемс, – балладу эту вывез я из Шотландии.
– И за это получил небольшое спасибо от меня, – ответил Генрих, улыбаясь. – Спой ее теперь, Джемс. Мне было бы приятно ее прослушать теперь. Во всей облике этого Дугласа, умиравшего таким образом, столько истинной рыцарской доблести!
У Джемса арфа всегда была под рукой, и он своим приятным голосом снова спел старую балладу; только на этот раз голос его был далеко не так звучен, как прежде. Генрих был до того слаб, что не мог удержаться, чтоб не пролить нескольких слез над «кустом папоротника», где зарыли тело умершего героя.
– Что это со мной? – вскричал он, полусмеясь, полуплача. – Я растрогался смертью Дугласа? Впрочем, сердца отважных воинов должны сочувственно биться, невзирая на дело, которому они служат. Да помилует Бог всех павших сегодня! Не споешь ли ты мне варварские рифмы из поэмы Азанкура, Джемс? Возвращаясь в Англию со всей пылкой самонадеянностью юноши, я был до того робок и невежествен, что чувствовал какую-то ненависть даже к мотиву этой баллады. Теперь же с удовольствием послушаю ее. Постой! Йоркширцы славятся своим хорошим голосом! – и король, обратясь к Тректону и Китсону, предложил им спеть балладу, чем доставил великую радость обоим друзьям.
Переходя постоянно от забытья к волнению, от волнения к забытью, Генрих прибыл к пристани. Перенос с лодки до Венсена был очень утомителен для больного, хотя, впрочем, улыбка удовольствия не покидала его, и он повторял ежеминутно:
– Все пойдет к лучшему, лишь только буду я со своей Кэт.
Увы! По приезде в Венсен, Джемс не знал, как предупредить Генриха, что в это самое утро королева уехала со своей матерью в Париж. Несмотря на неприятную неожиданность, веселое расположение духа не изменяло королю ни на минуту.
– Если доктора не в состоянии будут помочь мне; – сказал он, – то лучше, если ее не будет со мной!
Окружающие больного не замечали, в заботах, как идет время. Только на другие сутки, на рассвете, Генрих уснул.
Все молча сидели, боясь пошевелиться, чтобы не помешать страшному кризису. Вдруг чья-то рука дотронулась до плеча Джемса, внимательно следившего за малейшим движением короля; он вздрогнул, обернулся, и увидел перед собой Бедфорда, освещенного первыми лучами утреннего солнца. Герцог был страшно бледен, глаза его блуждали и все лицо выражало глубокую скорбь. В ту же минуту Генрих открыл глаза и, увидав брата, воскликнул:
– Великий Боже! Джон, это ты? Что случилось?
Так как тот медлил с ответом, Генрих нетерпеливо спросил:
– Говори скорей, сражение не проиграно? Скажи правду, брат, не бойся, ты здоров и невредим, и я уверен заранее, ни в чем не омрачил своей чести. Победа или поражение, – во всяком случае, храбрость неразлучна с тобой! Говори же, Джон, говори…
– Мы не сражались, Гарри, – сказал Бедфорд, с трудом произнося каждое слово. – Дофин не дождался нас, и ушел.
– Так зачем же ты здесь?
– Ах! – вскричал Бедфорд. – Легче было бы нам оплакивать десять поражений, чем… – и Бедфорд, бросившись на колени, схватил руки брата и положил голову на его постель с тем самым чувством, что руководило осиротелыми детьми Генриха Болингброка, брошенными на руки Бофоров, искать поддержки и покровительства в старшем брате своем. И потому редкие братья могли так нежно, так горячо любить друг друга, как Генрих и Джон Ланкастерские.
– Спасибо тебе, Джон, что так поторопился приехать! Благодаря Богу, боль моя уменьшилась, и если бы не слабость и какая-то тяжесть, то я чувствовал бы себя очень хорошо.
Но в то самое время в голосе и в лице его было что-то такое, что поражало ужасом всех любящих его.
– Не приехала ли жена моя? Я хочу ее видеть, – сказал он.
Увы, она и не думала приезжать! Сэр Луи Робсарт, личный камергер Екатерины, пробормотал с некоторым оттенком неловкости и стыда, что королева приедет не ранее окончания службы в храме Богородицы.
Значит Генриху нечего было надеяться проститься с женой! Впрочем, и тут ясное чело его не помрачилось, и он промолвил:
– Тем лучше, Екатерина не привыкла к подобным зрелищам! Если бы она была здесь, – и его губы задрожали, – может не умер бы я христианином… Милая моя Екатерина! Позаботься о ней, Джон – вскоре она будет самая огорченная женщина в мире…
Джон от всего сердца обещал исполнить желание брата, хотя, в сущности, питал не слишком большое сострадание к холодной и бесчувственной невестке.
– Как бы желал я видеть своего ребенка и благословить его, – продолжал Генрих, – бедное, невинное создание! Я желал бы поручить его попечению Варвика.
– Варвик только ждет позволения войти сюда, – сказал Бедфорд. – Он, Солсбери и Эксетер приехали со мной.
При этих словах лицо Генриха просияло:
– Как приятно человеку иметь в такую минуту при себе всех своих друзей! – промолвил он, и, протянув руку вошедшим, поблагодарил их.
Затем последовала та умилительная минута, когда он, бросив взгляд на прошедшую жизнь свою, объявил, что единственной руководящей целью его в жизни было служение Богу и заботы о благе своего народа, и что он готов предстать перед Престолом Всевышнего, если на то Его Святая Воля. Генриха только огорчала мысль об оставленном в колыбели сыне, но, возложив все надежды на Джона, он поручил его родительским попечениям Варвика.
– Что же касается тебя, Джемс, – сказал он, дружески протягивая руку шотландскому королю, – я снова повторю тебе: прости меня, прости, друг мой, брат мой по оружию! Не по недоброжелательству удерживал я тебя, но по истинному желанию тебе добра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
К тому же пленный был так изнурен, состояние его было так опасно, что перенести его с места на место было немыслимо.
Трудно описать все мучения, испытываемые Малькольмом в это время. Один вид Патрика совершенно перевернул все его мысли: перед ним воскресло воспоминание о Гленуски, опекун и Лилия живо представлялись ему всякий раз, как губы больного бессознательно повторяли их дорогие имена. В его воображении воскрешал Холдингхэм и Сент-Эбба с Лилией на утесе, поджидающей известий от своего возлюбленного рыцаря, – рыцаря, которому брат ее обещал уступить все свое состояние, а теперь по его милости рискующего подвергнуться унизительной казни! Ах, не лучше ли было бы умереть вместо Патрика, чем быть вестником такого ужасного события!
Тысячи мыслей роились в его голове: не было ли все это наказанием не только за измену своим обетам, но и за множество прегрешений, сделанных им за последнее время? И будет ли он когда-нибудь счастлив, если Патрик умрет, а Эклермонда силой сделается его женой? Не лучше ли было тут же поклясться, в случае выздоровления Патрика, возвратиться к прежним своим намерениям?
Малькольм чуть было не произнес этой клятвы, как образ Эклермонды снова смутил его, – он почувствовал, что не в силах добровольно отказаться от нее!.. И чтобы заглушить свою совесть, он дал себе клятву, если Патрик выживет и Эклермонда станет его женой, устроить в Шотландии на свои средства обитель для обучения юношества, как желал того король Джемс.
ГЛАВА II
Последнее путешествие
На следующий день жара стояла невыносимая. Обедню отслужили в походной церкви, находящейся постоянно при Генрихе.
Английский король присутствовал при обедне; войска его выстроились во фронт, готовясь к смотру перед походом. Вся армия, в полном вооружении, сверкающим под яркими лучами солнца, весело и доверчиво готовилась встретить любимого монарха, всегда успешно водившего их в бой.
Один только рыцарь был без оружия, и рыцарь этот был шотландский король. В простом замшевом полукафтанье, с закинутым на плечи плащом, но без оружия, он, со сложенными на груди руками ожидал окончательного решения короля.
Через несколько минут появился король в самом блестящем вооружении, и, лишь только он вложил ногу в стремя поданной ему лошади, со всех сторон раздались несмолкаемые крики: – Да здравствует король Генрих!
Король сделал несколько шагов по направлению к знамени, но вдруг поспешно схватился за луку своего седла, пошатнулся и непременно бы свалился с лошади, если бы Джемс не подбежал к нему на помощь.
– Ничего, – сказал Генрих, – оставь меня…
Слова замерли на его губах, он схватился за бок, выронил поводья, глубоко вздохнул и ужасное страдание отразилось на его утомленном лице. Короля осторожно донесли до палатки, и положили на только что оставленную постель.
– Развяжите кушак, – сказал он, и с улыбкой прибавил: – Перси слишком стянул его.
Действительно, Перси, снаряжая его, сильно стянул кушак, но все равно платье ему было так же просторно, как скорлупа на прошлогоднем орехе!
– Отправляйся вперед, Джон, с войсками… – говорил он, тяжело дыша, – мне надо пустить кровь… Я догоню вас на носилках.
– Варвик, Солсбери… – начал было Бедфорд.
– Нет, нет! – решительно сказал Генрих. – Или я, или ты! Если бы только у меня хватило сил! Но тут в боку что-то засело, мешает сесть на лошадь и говорить. Отправляйся сию же минуту, тебе известна моя воля, я догоню тебя!..
Противоречить было немыслимо: всякое возражение увеличивало его нетерпение, а вместе с ним и страдания. Бедфорду ничего не оставалось, как покориться, и взять в свои руки бразды правления.
– Ты сможешь остаться с ним? – обратился Джон к шотландскому королю.
– Не прямая ли это моя обязанность? – ответил тот.
– Не сердишься ли на него? – спросил Бедфорд. – Я с ума бы сошел, если бы пришлось оставить его в таком положении на чьих-нибудь посторонних руках! Одни слишком глупы, а других… он не послушается.
– Я сделаю для него все от меня зависящее, – сказал шотландский король, сжимая его руку. – Что бы он ни делал, Гарри навсегда останется для меня Гарри. Но поторапливайся, он успокоится, когда узнает, что ты уехал.
Бедфорд тяжело вздохнул. Ему было трудно оставить брата в ту самую минуту, когда более всего нуждался в силе духа: не делался ли он главнокомандующим накануне важного сражения? И он старался запомнить до малейших подробностей все приказания Генриха, отданные им, несмотря на страдания, как обычно толково и ясно.
Генрих почти что выгнал брата в то время, как цирюльник пускал ему кровь. Вся армия уже вышла в поход, и в лагере водворилась тишина, так как король оставил у себя самый незначительный конвой отослав всех своих приближенных, попавшихся ему на глаза.
Кровопускание несколько облегчило страдания больного, но он страшно побледнел и задремал в совершенном бессилии.
– Кто тут? – промолвил он, просыпаясь черев несколько часов. – Почему ты здесь, Джемс, ты, всегда алчущий сражений?
– Не менее, чем видеть тебя здоровым, – ответил Джемс.
– Я чувствую себя лучше, – сказал Генрих, – и теперь могу ехать, – да это и необходимо. Я задохнусь, если мне придется пробыть до полудня в этой палатке!
– Хорошо, но ты не поедешь за армией.
– Хорошо, я возвращусь назад. Место больного подле своей жены. Не стану оспаривать у Джона славу сегодняшнего дня, – он слишком заслужил ее!
Прежняя раздражительность Генриха сменилась благодушием. Тотчас же были приняты меры к обратному путешествию в Венсен; отыскали большую барку, решив, что поедут по воде, а не в носилках, сильно утомивших короля.
Никто не упоминал ни о Патрике Драммонде, ни о вчерашней размолвке. Генрих видимо совершенно забыл об этом. Что же касается Джемса, то он был слишком великодушен, чтобы тревожить Генриха в то самое время, когда тот был поручен его заботам. Нечего было бояться, что казнят пленника, так как король пожелал лично заняться этим делом; одна только опасность грозила Патрику – чтобы кто-нибудь не открыл его случайно и не убил его по собственному произволу, как шотландца, скрывающегося у своих врагов.
Драммонд, после проведенной в беспамятстве ночи, впал в глубокий и тяжелый сон, и Джемс решил оставить его на руках Нигеля Берда до того времени, как удастся в Венсене выхлопотать его помилование у английского короля. Малькольма он взял с собой, чтобы тот помогал ему ухаживать за больным королем.
Генрих собрался с силами, и, опираясь на руку Джемса, дошел до барки и лег на приготовленные ему подушки. Тректон и Китсон находились тут же. Король поблагодарил их за усердие, прибавив: – Итак, отважные мои рыцари, вам приходится теперь вместо сражения ухаживать за больным!
– Да, сир, – ответил Китсон. – Я тем охотнее остаюсь здесь, что Тректон сильно ослаб после своей лихорадки, и нечестно было бы с моей стороны, ввиду известного вашему величеству дела, идти воевать полным сил, тогда как он еще не оправился от своей болезни.
Такая откровенность рассмешила короля; прежняя веселость вернулась к нему на мгновенье, и он воскликнул:
– Трудно найти телохранителей лучше вас, храбрые мои воины!
Слова короля ободрили йоркширцев; они переглянулись. Тректон многозначительно толкнул Китсона локтем, и оба бросились на колени с такой силой, что пошатнули барку.
– Сир, – сказал Китсон, не изменяя обычный свой тон, – у нас с Тректоном есть большая просьба к вашего величеству.
– Говорите, – сказал Генрих, – все возможное будет для вас сделано, кроме разве, разрешения перерезать друг другу горло.
– Нет, не то, сир, – Вилли Тректон, к несчастью, слишком слаб для этого. Да к тому же в настоящее время мы не расположены к состязанию. Теперь, сир, мы просим разрешить нам отправиться на богомолье.
– Как на богомолье?
– Да, сир, разрешите нам сходить в Брейль, поклониться раке святого Фиакра. Несколько наших негодяев, как известно вашему величеству, ограбили храм, где покоятся мощи святого; в обители этой живет отшельник, и он, несмотря на святость своей жизни, по слухам, дошедшим до нас, как истый шотландец, мстит нам за этот грабеж. Оттого-то вы и нездоровы, сир! Вот мы и дали обет отправиться туда босиком, и помолиться о вашем выздоровлении, сир, если на то будет ваша воля.
– О, от всего сердца, храбрецы мои! – сказал Генрих, с трудом приподнимаясь, чтобы дать йоркширцам поцеловать свою руку.
После этого приятели отошли в сторону, изъявляя свою готовность сходить не только в Брейль, но и в Рим и Иерусалим, если этим можно было бы вымолить здоровье королю. Генрих грустно улыбнулся и, обратившись к Джемсу, промолвил:
– Шотландцы тут, шотландцы там, шотландцы всюду, как на небе, так и на земле! Кстати, где тот шотландец, из-за которого ты так рассердился, Джемс? Ты, кажется, ради него даже меч свой отдавал мне? А, да его и теперь нет у тебя! Объясни мне обстоятельнее это дело.
Джемс подробно рассказал, как он познакомился в Гленуски с сэром Патриком Драммондом, и как тот помог ему в Мо. Как потом нашел он его в бесчувственном положении в доме, объятом пламенем; как привез его в английский лагерь, рассчитывая, что тот, по своему нынешнему положению, никак не подпадет под строгий приказ Генриха, повелевавший предавать немедленной смерти всякого шотландца, попавшегося в плен с оружием в руках.
– Гм! – сказал Генрих. – Придется видно сделать по-твоему! Но я дарую ему жизнь только с тем условием, что ты поручишься не выпускать его на волю, и тем воспретишь вредить нам, как здесь, так и на границе. Возьми свой мечу, Джемс, и если я тебе сказал вчера что лишнее, прости мне, как больному.
Когда же шотландский король со слезами на глазах взял его руку, он прибавил.
– Но меч твой? Что, она не с тобой? Так возьми мой. Возьми вон тот. Это хороший клинок! Его дал мне в Ирландии король Ричард, посвящая в рыцари. Сколько ясных мыслей один только вид этого меча возбуждает во мне!
Тихое колебание лодки, скользящей по волнам, возымело благотворное влияние на больного. Полулежа на подушках, под прикрытием навеса, Генрих молчаливо предавался мечтам.
Не предстоящим ли сражением заняты были его мысли?
Действительно, спустя некоторое время он поднял голову и произнес следующее четверостишие:
I had a dream, a weary dream,
Ayont the Isle of Skye;
I saw a dead man win a fight,
And I think, that man was I.*
[Я видел сон, ужасный сон,
На острове Скай;
Будто мертвец выиграл сражение,
И мертвец этот был, кажется, я.]
– Четверостишие это не выходит у меня из головы, – не знаю, когда и где я слышал его?
– Это из шотландской баллады, прославляющей Оттерборнское сражение, – сказал Джемс, – балладу эту вывез я из Шотландии.
– И за это получил небольшое спасибо от меня, – ответил Генрих, улыбаясь. – Спой ее теперь, Джемс. Мне было бы приятно ее прослушать теперь. Во всей облике этого Дугласа, умиравшего таким образом, столько истинной рыцарской доблести!
У Джемса арфа всегда была под рукой, и он своим приятным голосом снова спел старую балладу; только на этот раз голос его был далеко не так звучен, как прежде. Генрих был до того слаб, что не мог удержаться, чтоб не пролить нескольких слез над «кустом папоротника», где зарыли тело умершего героя.
– Что это со мной? – вскричал он, полусмеясь, полуплача. – Я растрогался смертью Дугласа? Впрочем, сердца отважных воинов должны сочувственно биться, невзирая на дело, которому они служат. Да помилует Бог всех павших сегодня! Не споешь ли ты мне варварские рифмы из поэмы Азанкура, Джемс? Возвращаясь в Англию со всей пылкой самонадеянностью юноши, я был до того робок и невежествен, что чувствовал какую-то ненависть даже к мотиву этой баллады. Теперь же с удовольствием послушаю ее. Постой! Йоркширцы славятся своим хорошим голосом! – и король, обратясь к Тректону и Китсону, предложил им спеть балладу, чем доставил великую радость обоим друзьям.
Переходя постоянно от забытья к волнению, от волнения к забытью, Генрих прибыл к пристани. Перенос с лодки до Венсена был очень утомителен для больного, хотя, впрочем, улыбка удовольствия не покидала его, и он повторял ежеминутно:
– Все пойдет к лучшему, лишь только буду я со своей Кэт.
Увы! По приезде в Венсен, Джемс не знал, как предупредить Генриха, что в это самое утро королева уехала со своей матерью в Париж. Несмотря на неприятную неожиданность, веселое расположение духа не изменяло королю ни на минуту.
– Если доктора не в состоянии будут помочь мне; – сказал он, – то лучше, если ее не будет со мной!
Окружающие больного не замечали, в заботах, как идет время. Только на другие сутки, на рассвете, Генрих уснул.
Все молча сидели, боясь пошевелиться, чтобы не помешать страшному кризису. Вдруг чья-то рука дотронулась до плеча Джемса, внимательно следившего за малейшим движением короля; он вздрогнул, обернулся, и увидел перед собой Бедфорда, освещенного первыми лучами утреннего солнца. Герцог был страшно бледен, глаза его блуждали и все лицо выражало глубокую скорбь. В ту же минуту Генрих открыл глаза и, увидав брата, воскликнул:
– Великий Боже! Джон, это ты? Что случилось?
Так как тот медлил с ответом, Генрих нетерпеливо спросил:
– Говори скорей, сражение не проиграно? Скажи правду, брат, не бойся, ты здоров и невредим, и я уверен заранее, ни в чем не омрачил своей чести. Победа или поражение, – во всяком случае, храбрость неразлучна с тобой! Говори же, Джон, говори…
– Мы не сражались, Гарри, – сказал Бедфорд, с трудом произнося каждое слово. – Дофин не дождался нас, и ушел.
– Так зачем же ты здесь?
– Ах! – вскричал Бедфорд. – Легче было бы нам оплакивать десять поражений, чем… – и Бедфорд, бросившись на колени, схватил руки брата и положил голову на его постель с тем самым чувством, что руководило осиротелыми детьми Генриха Болингброка, брошенными на руки Бофоров, искать поддержки и покровительства в старшем брате своем. И потому редкие братья могли так нежно, так горячо любить друг друга, как Генрих и Джон Ланкастерские.
– Спасибо тебе, Джон, что так поторопился приехать! Благодаря Богу, боль моя уменьшилась, и если бы не слабость и какая-то тяжесть, то я чувствовал бы себя очень хорошо.
Но в то самое время в голосе и в лице его было что-то такое, что поражало ужасом всех любящих его.
– Не приехала ли жена моя? Я хочу ее видеть, – сказал он.
Увы, она и не думала приезжать! Сэр Луи Робсарт, личный камергер Екатерины, пробормотал с некоторым оттенком неловкости и стыда, что королева приедет не ранее окончания службы в храме Богородицы.
Значит Генриху нечего было надеяться проститься с женой! Впрочем, и тут ясное чело его не помрачилось, и он промолвил:
– Тем лучше, Екатерина не привыкла к подобным зрелищам! Если бы она была здесь, – и его губы задрожали, – может не умер бы я христианином… Милая моя Екатерина! Позаботься о ней, Джон – вскоре она будет самая огорченная женщина в мире…
Джон от всего сердца обещал исполнить желание брата, хотя, в сущности, питал не слишком большое сострадание к холодной и бесчувственной невестке.
– Как бы желал я видеть своего ребенка и благословить его, – продолжал Генрих, – бедное, невинное создание! Я желал бы поручить его попечению Варвика.
– Варвик только ждет позволения войти сюда, – сказал Бедфорд. – Он, Солсбери и Эксетер приехали со мной.
При этих словах лицо Генриха просияло:
– Как приятно человеку иметь в такую минуту при себе всех своих друзей! – промолвил он, и, протянув руку вошедшим, поблагодарил их.
Затем последовала та умилительная минута, когда он, бросив взгляд на прошедшую жизнь свою, объявил, что единственной руководящей целью его в жизни было служение Богу и заботы о благе своего народа, и что он готов предстать перед Престолом Всевышнего, если на то Его Святая Воля. Генриха только огорчала мысль об оставленном в колыбели сыне, но, возложив все надежды на Джона, он поручил его родительским попечениям Варвика.
– Что же касается тебя, Джемс, – сказал он, дружески протягивая руку шотландскому королю, – я снова повторю тебе: прости меня, прости, друг мой, брат мой по оружию! Не по недоброжелательству удерживал я тебя, но по истинному желанию тебе добра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29