Тишина, нарушаемая только треском дров в печке, была еще хуже смеха. Хоть бы прозвенел звонок и мы разошлись – но тишина все длилась и никак не кончалась. Я не отводил взгляда от деревянной, в разводах, крышки парты и не понимал, каким образом учитель заставил ребят молчать и не дышать. Наконец он сказал: – Ну довольно, хватит уже. Вставай-ка, пойди сполосни лицо и возвращайся.
Я понимал, что оставаться в классе нельзя, а встать не решался, смелости не хватало. Я боялся, что не выдержу и, проходя между рядами парт, заеду кому-нибудь в ухо или – самое страшное – кто-то из ребят опять засмеется, заговорит, тронет меня рукой. Я пошел. Ничего не случилось. Открыл дверь – из коридора послышалось громкое тиканье стенных часов. Я осторожно затворил за собой дверь и побрел мимо классов, слушая сменяющиеся от двери к двери голоса. Равномерно тикали часы. Во дворе, несмотря на угрозу встречи с инспектором, я остановился. Там было пусто и уже почти темно – наступал зимний вечер. Веревочные спортивные канаты жались к столбу и плавно покачивались на ветру. Я стоял и смотрел на них, а когда прозвенел звонок, очнувшись, рванулся к дверям и выбежал на улицу.
– Ты чего такой хмурый? – спросила меня мама за обедом.
– Ничего.
– Все о дядюшке треножишься?
– Да пусть у этого гада могилы предков дерьмом покроются!
Mама наверняка изумилась, даже рассердилась, но мне было все равно. Сегодня на смех подняли, в тот вечер отец побил, и еще та история с выключателем, и многое другое. С меня довольно. Я хотел только одного – уйти из школы, насовсем. Как упросить отца, чтобы меня из этой школы перевели? В другое место, с другим учителем, другими учениками – чтоб все-все было другое.
Но наутро я не посмел заговорить с отцом, да и говорить было нечего. Я выспался, наступил новый день, и решение изменить жизнь куда-то улетучилось, отошло в прошлое, стало несбыточной мечтой.
Перед началом уроков я стоял на школьном дворе. Увидев, что навстречу мне идет господин Балиг, я хотел было отвернуться, но он смотрел прямо на меня. Пришлось поздороваться. Он улыбнулся:
– Ну как ты, в порядке? Я пошел рядом с ним.
– Слезы, знаешь ли, только для промывки глаз хороши, – продолжал Балиг.
– Я нечаянно.
– Ты же видел – ребята не понимают, о чем я, ты мог остановить меня, предпринять что-то, ты собрался защищаться – а вместо этого заплакал.
– Не знаю, так получилось, – поневоле идя с ним в ногу, ответил я.
– Видишь ли, бывает, что человек совершает поступок, а расплачиваться ни с того ни с сего приходится другим.
– Но я ничего не сделал, – сказал я.
– Да нет, я не о тебе. В таких делах виноватых нет. Человек хочет как лучше, а те, кому расплачиваться, этого не замечают.
– Я что-то не понимаю.
– Потом поймешь. Ладно, чем там кончилось вечером?
– Да ничем.
– А со стариком тем что стало?
– Ничего. Пока еще ничего не ясно. Поручителя не могут найти.
Мы продолжали путь.
– А ты-то что за него переживаешь? – спросил Балиг.
– Не знаю. Я не то что переживаю, просто он при мне дядькой был…
Я запнулся.
– Они ведь тогда раскипятились по свежим следам; а мало-помалу все забудется, было – и нет; в конце концов, дядя твой, Гулям, правильно говорит – там присмотрят…
Я перебил его:
– Он свою жену очень любил. А теперь их разлучили.
И оба одинокие.
Учитель остановился, посмотрел на меня. Я тоже остановился. Он больше ничего не сказал и пошел наверх, в учительскую. Я остался стоять.
За обедом мама спросила отца:
– Сделали наконец что-нибудь для дядюшки?
– Хватит об этом. Что надо, то и сделали, – раздраженно ответил отец.
Я подумал, что он говорит неправду. Мама продолжала:
– Я вот уж несколько дней хочу что-нибудь послать его жене, но, ей-Богу, как-то неловко, неудобно.
Мама явно не обманывала.
– Что ж вы за два года-то не собрались ничего послать? – напустился на нее отец.
Как будто он сам посылал. Хотя, вообще-то, он прав.
Отец смягчился:
– Я вчера тому парню, сыну его квартирного хозяина, велел за него поручиться. И передал для стариков немного денег. Договорились, что каждый месяц, первого числа, буду через него передавать небольшие суммы, им на расходы. Раз уж ваш ага Гулям не соизволил помочь.
Это прозвучало как угроза – мол, дальше не расспрашивайте, а то… И мама смолкла, испугалась.
Спустя три дня, снова в четверг, после полудня – светило солнце и мы сидели во дворе, ели гранаты – в дверь постучали. Это пришел Аббас. Отец разговаривал с ним, стоя на пороге. Аббаса было прямо не узнать. Он отрастил усики. В нагрудном кармане пиджака красовались две авторучки – оранжевая и желто-зеленая. Из петлицы на лацкане тянулась в нагрудный карман тонкая цепочка. В руке он держал толстый кожаный портфель, а обут был в ботинки с галошами и штанины подвернул – чтобы не вымазать. Здороваясь с отцом, Аббас прижал руку к груди и согнулся в поклоне. Я стал в сторонке, стараясь не пропустить ни слова. Аббас говорил:
– Благодарствуйте, получил приказания от вашей милости, только – если позволите, конечно, если сочтете правильным, – я бы сначала другое место подыскал для Мешхеди Асгара, ведь после этой неприятности им с женой, наверно, лучше будет поселиться в другом месте. Я сам, ваша милость, уже несколько времени отдельно проживаю. Конечно, ваша милость, была бы возможность, так я бы поместил их у себя, но, согласитесь, это в некоторой степени сложно, опять же и с родительницей сложности имеются. Приказание вашей милости я нижайше…
– Так где они сейчас? – перебил его отец.
– Кто, осмелюсь спросить?
– Мешхеди Асгар и его жена.
– Как я уже докладывал вашей милости, сегодня или же завтра ваш покорный слуга найдет…
Снова не дав ему договорить, отец закричал:
– А сейчас-то он где?
– Как я уже докладывал… – повторил Аббас.
– А жена?
– Жена пока дома. Тут свои сложности, потому как, ваша милость, матушка с отцом у меня люди тоже старые, немощные; как место подыщем, сразу и перевезем.
– Кого? – устало спросил отец.
– Мешхеди Асгара.
– Значит, он еще в богадельне?
– Так, ваша милость, – засуетился Аббас, – ведь квартиру не нашли пока. Но я сразу дал нужные указания – чтоб, Боже упаси, не под самой крышей. Они, осмелюсь доложить, в нашем-то доме из-за этих ступенек намучились – что там говорить, состарились, бедные, вашей милости известно, конечно, а по лестнице вверх-вниз ходить – нелегко это…
Отец оборвал его и, словно проверяя, правильно ли понял, повторил:
– Так, значит, он все еще там? Аббас согласно кивнул.
– А жена?
– Я как раз по пятницам родителей навещаю. Тетушка все по-прежнему. Ваши драгоценные подарки я завтра же ей вручу.
Потом ему дали чаю и он ушел. На этот раз никто не испугался, не восклицал: «Нет Бога, кроме Аллаха», не приходил в ужас, не плакал. Миновала всего неделя. Балиг знал, что говорил.
* * *
Под вечер мама собрала еду, чтобы послать в дом дядюшки: халву, похлебку, тушеное мясо с пловом – все, что от обеда осталось. Сложила судки в большую кастрюлю и подала ее Джафару:
– Тетушке от всех от нас привет передай, спроси, как здоровье, скажи, дядюшка в субботу непременно домой вернется.
– Я тоже с ним пойду, – сказал я.
Меня похвалили за доброту и отзывчивость, но про себя я знал, что дело в другом. Мне просто было стыдно – зачем я тогда дядюшку обругал?
Уже смеркалось, когда мы постучали в дверь. Вокруг стояла страшная вонь. Мы ждали. Проулок был покрыт слоем жидкой грязи. Стены домов покосились. Из щелей между кирпичами торчали полоски старых, заплесневелых лепешек и обрывки страниц Корана. Их положили туда, чтобы уберечь от осквернения. Мы снова постучали в дверь. Запах был нестерпимый. Наконец скрипнул засов, дверь открылась, мы сказали, к кому мы, вошли в темную прихожую и, пока коридор не вывел нас во двор, почти ничего не видели. Дальше все было знакомо. Мы поднялись по лестнице наверх, позвали: «Тетушка!» Никто не откликнулся. Тогда мы постучали и вошли в комнату.
Сумерки казались там еще гуще. Тетушка неподвижно сидела на тюфяке, опершись о стену у входа в чулан, и молчала. Мы подумали, что она не видит нас и, наверно, дремлет. Но она шевельнулась, словно пытаясь разглядеть, кто пришел. Может, просто не узнавала нас в темноте? Я подал голос:
– Тетушка! Здравствуй, тетушка!
– Темно, – сказал Джафар.
– Зажги лампу!
– Я не знаю…
Не договорив, Джафар стал искать лампу. Он пошарил рукой в нише и сказал, что ничего не видно, спички нужны. Затем он поставил кастрюлю в угол, вышел из комнаты и спустился вниз. Я подошел поближе к тетушке. Она не говорила ни слова.
– Тетушка, хорошая, это я, здравствуй, я это, Парвиз.
В ответ раздавались мерные хрипы. Пахло гнилью, сырыми лежалыми тряпками.
– Сейчас зажжем лампу, мы тебе поужинать принесли. Ты не замерзла?
Она продолжала молчать. Стало совсем темно.
Я больше не мог разглядеть ее глаз и присел на корточки около тюфяка. Она словно заметила меня наконец, медленно повернула ко мне голову. На лестнице послышались шаги – Джафар возвращался не один. В комнату проник свет.
Джафар принес лампу. С ним вошли старик со старухой – хозяева дома. Они почтительно поздоровались со мной и молча замерли. Я посмотрел на тетушку. Она сидела неподвижно, не глядя на нас, и тяжело дышала. Но мне показалось, она нас видит.
– Здравствуй, тетушка, теперь признала наконец? – спросил я.
Джафар поставил лампу в нишу.
– Ну как голуби, не забывают тебя?
Джафар окликнул стариков:
– Пожалуйте сюда.
Они все еще стояли в дверях. Я повернулся к ним:
– Проходите.
Они постояли, посмотрели, потом прошли вперед и уселись.
– Тетушка, все будет хорошо, дядюшка возвращается, – сказал я.
Она только хрипло, со свистом, дышала.
– Может, это она от удивления? – предположил Джафар. Потом спросил у старухи: – Давно она так?
Ответил старик:
– Давно, милок.
– Вот как дядюшка ушел, – вмешалась старуха, – несчастная одна осталась, так почитай, совсем занемогла.
– Она, страдалица, и всегда была хворая, – добавил старик.
– А когда ей совсем плохо стало? – спросил я.
– С тех пор как дядюшка ушел, – повторила старуха. А ее муж пояснил:
– С месяц уже, дней сорок.
– Что ты, родненький, какой месяц, куда больше, – заспорила старуха.
– Но ведь дядюшку Мешхеди неделю назад забрали! – возразил я.
– Как неделю? – удивилась старуха.
– Нам так сказали.
– Аббас-ага неделю назад известил нашего хозяина, – подтвердил Джафар.
– Аббасу-то откуда знать – небось сам месяца три здесь не был, – недружелюбно, с упреком, упирая на «три», проговорил старик.
Джафар достал из кастрюли софре.
– Мы ведь, милок, ему сразу сообщили.
– А он только в четверг, неделю назад, пришел к нам и рассказал, – повторил я.
Джафар вынул лепешки, расстелил софре, положил лепешки с краю:
– Тетушка, теперь иди-ка поешь.
– Тетушка, иди садись к софре, – позвал я.
Она не шевельнулась. Сидела, привалившись к стене, и тяжело дышала.
– Хочешь, я тебе подам? – предложил я. Старик все твердил:
– Мы ему сразу дали знать. Джафар сказал:
– Пожалуйте и вы, – и указал обоим на софре.
– Она не может встать, сам видишь. Тарелка нужна, – обратился я к Джафару.
– Не захватили.
Он отсыпал часть риса из кастрюли в судок из-под хлеба, рукой положил сверху немного тушеного мяса, а кастрюлю с остатками еды поставил на софре перед стариками:
– Отведайте, пожалуйста, тут не Бог весть что, самая малость.
Я протянул тетушке судок. Она так и не шевельнулась.
– Не берет, – протянул я растерянно. – Джафар, она не берет.
Я смотрел на Джафара, а он – на тетушку. Те двое ели, жадно, руками. Я наклонился к тетушке и попытался сам положить ей в рот щепотку риса. Она почувствовала вкус еды, встрепенулась, вроде бы стала жевать – нет, мне все показалось. Рисинки посыпались, покатились по уголкам рта, попадали на пол.
– Джафар, без ложки ничего не получается.
– Брось, Парвиз-хан, ложка ей не нужна. Захочет – сама поест.
Он говорил не думая, просто чтобы что-нибудь сказать. – У нее руки отнялись, разве не видишь?
– Ложка ей не нужна, – повторил он.
Я повернулся к старику:
– А как тетушка обычно-то ест?
Я плохо соображал, о чем спрашиваю.
– Раньше ей Зинат помогала. Похлебку давала, иногда кашу.
– И мы ведь похлебку принесли, – вспомнил я. – Джафар, давай похлебку.
– Я ложку забыл, – отозвался он, потом все-таки встал, огляделся кругом и, не увидев никакой посуды, спросил у старухи: – В чулане, что ли?
– Может, около хауза, – предположила она.
– Кто это – Зинат? – сказал я.
И подумал – нас тут четверо, а мы не можем накормить бедную старушку. Не знаем, что делать, вот и ищем, на кого бы это переложить. Те двое все ели. Старик сворачивал лепешку трубочкой, зачерпывал ею похлебку и выливал себе в рот, потом зачерпывал снова – и так, пока лепешка не размякала.
Старуха на минуту перестала жевать:
– Зинат, с вашего позволения, – это сестра Аббаса.
– А сейчас она где? Старики переглянулись.
– Если тут, – продолжал я, – пускай придет, накормит ее. Тут она?
– По четвергам она вечерами ходит поклониться к гробнице Шаха Мир Али Хамзы, – объяснил старик.
– Парвиз-хан, я спущусь, ложку поищу, – сказал мне Джафар, встал и вышел из комнаты.
Снизу донеслось: «Если не трудно, сестрица». Я посмотрел на жующих стариков и тихо сказал:
– Как же быть?
Кого я спросил? Зачем? Мне показалось, что спрашивал кто-то другой, а я должен знать ответ. Джафар внизу говорил: «Если нетрудно, сестрица, загляните туда». Старик сказал:
– Боится.
Старуха посмотрела на него. Оба жевали.
– Да не боится она, просто не видит нас толком, – возразил я.
Старик показал на тетушку:
– Вот ее боится, не придет. Она молиться пойдет. На лестнице послышались шаги. Джафар вошел вместе
с женщиной, которая впустила нас в дом. Она остановилась на пороге:
– Бедняжка, ей-Богу, больше-то из моих рук не берет. С той поры, как он вернулся, даже и не глядит на меня.
– Джафар, ложку принес? – спросил я. Он обратился к женщине:
– Теперь уж вы ее покормите, сестрица.
– Сегпоказалось. Рисинки посыпались, покатились по уголкам рта, попадали на пол.
– Джафар, без ложки ничего не получается.
– Брось, Парвиз-хан, ложка ей не нужна. Захочет – сама поест.
Он говорил не думая, просто чтобы что-нибудь сказать. – У нее руки отнялись, разве не видишь?
– Ложка ей не нужна, – повторил он. Я повернулся к старику:
– А как тетушка обычно-то ест?
Я плохо соображал, о чем спрашиваю.
– Раньше ей Зинат помогала. Похлебку давала, иногда кашу.
– И мы ведь похлебку принесли, – вспомнил я. – Джафар, давай похлебку.
– Я ложку забыл, – отозвался он, потом все-таки встал, огляделся кругом и, не увидев никакой посуды, спросил у старухи: – В чулане, что ли?
– Может, около хауза, – предположила она.
– Кто это – Зинат? – сказал я.
И подумал – нас тут четверо, а мы не можем накормить бедную старушку. Не знаем, что делать, вот и ищем, на кого бы это переложить. Те двое все ели. Старик сворачивал лепешку трубочкой, зачерпывал ею похлебку и выливал себе в рот, потом зачерпывал снова – и так, пока лепешка не размякала.
Старуха на минуту перестала жевать:
– Зинат, с вашего позволения, – это сестра Аббаса.
– А сейчас она где?
Старики переглянулись.
– Если тут, – продолжал я, – пускай придет, накормит ее. Тут она?
– По четвергам она вечерами ходит поклониться к гробнице Шаха Мир Али Хамзы, – объяснил старик.
– Парвиз-хан, я спущусь, ложку поищу, – сказал мне Джафар, встал и вышел из комнаты.
Снизу донеслось: «Если не трудно, сестрица». Я посмотрел на жующих стариков и тихо сказал:
– Как же быть?
Кого я спросил? Зачем? Мне показалось, что спрашивал кто-то другой, а я должен знать ответ. Джафар внизу говорил: «Если нетрудно, сестрица, загляните туда». Старик сказал:
– Боится.
Старуха посмотрела на него. Оба жевали.
– Да не боится она, просто не видит нас толком, – возразил я.
Старик показал на тетушку:
– Вот ее боится, не придет. Она молиться пойдет.
На лестнице послышались шаги. Джафар вошел вместе с женщиной, которая впустила нас в дом. Она остановилась на пороге:
– Бедняжка, ей-Богу, больше-то из моих рук не берет. С той поры, как он вернулся, даже и не глядит на меня.
– Джафар, ложку принес? – спросил я.
Он обратился к женщине:
– Теперь уж вы ее покормите, сестрица.
– Сегодня третий день, как ей хуже, – сказала женщина.
Я спросил:
– Она что-нибудь ела за это время?
– Я не знаю. Пока дядюшки не было, ела помаленьку; а как он объявился, бедняжка вроде испугалась. Я больше к ним не ходила, так что не знаю.
Подошел Джафар с ложкой, присел на корточки подле тетушки.
– Помешалась она, бедная, – продолжала женщина, – уж лучше бы он не возвращался. Когда он пропал, ей хуже стало, но не так, как теперь.
– О чем вы?
Я ничего не понимал. Джафар сказал:
– Парвиз-хан, подай сюда похлебку, если не трудно.
Женщина говорила:
– Может, она уж не чаяла мужа увидеть, разволновалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Я понимал, что оставаться в классе нельзя, а встать не решался, смелости не хватало. Я боялся, что не выдержу и, проходя между рядами парт, заеду кому-нибудь в ухо или – самое страшное – кто-то из ребят опять засмеется, заговорит, тронет меня рукой. Я пошел. Ничего не случилось. Открыл дверь – из коридора послышалось громкое тиканье стенных часов. Я осторожно затворил за собой дверь и побрел мимо классов, слушая сменяющиеся от двери к двери голоса. Равномерно тикали часы. Во дворе, несмотря на угрозу встречи с инспектором, я остановился. Там было пусто и уже почти темно – наступал зимний вечер. Веревочные спортивные канаты жались к столбу и плавно покачивались на ветру. Я стоял и смотрел на них, а когда прозвенел звонок, очнувшись, рванулся к дверям и выбежал на улицу.
– Ты чего такой хмурый? – спросила меня мама за обедом.
– Ничего.
– Все о дядюшке треножишься?
– Да пусть у этого гада могилы предков дерьмом покроются!
Mама наверняка изумилась, даже рассердилась, но мне было все равно. Сегодня на смех подняли, в тот вечер отец побил, и еще та история с выключателем, и многое другое. С меня довольно. Я хотел только одного – уйти из школы, насовсем. Как упросить отца, чтобы меня из этой школы перевели? В другое место, с другим учителем, другими учениками – чтоб все-все было другое.
Но наутро я не посмел заговорить с отцом, да и говорить было нечего. Я выспался, наступил новый день, и решение изменить жизнь куда-то улетучилось, отошло в прошлое, стало несбыточной мечтой.
Перед началом уроков я стоял на школьном дворе. Увидев, что навстречу мне идет господин Балиг, я хотел было отвернуться, но он смотрел прямо на меня. Пришлось поздороваться. Он улыбнулся:
– Ну как ты, в порядке? Я пошел рядом с ним.
– Слезы, знаешь ли, только для промывки глаз хороши, – продолжал Балиг.
– Я нечаянно.
– Ты же видел – ребята не понимают, о чем я, ты мог остановить меня, предпринять что-то, ты собрался защищаться – а вместо этого заплакал.
– Не знаю, так получилось, – поневоле идя с ним в ногу, ответил я.
– Видишь ли, бывает, что человек совершает поступок, а расплачиваться ни с того ни с сего приходится другим.
– Но я ничего не сделал, – сказал я.
– Да нет, я не о тебе. В таких делах виноватых нет. Человек хочет как лучше, а те, кому расплачиваться, этого не замечают.
– Я что-то не понимаю.
– Потом поймешь. Ладно, чем там кончилось вечером?
– Да ничем.
– А со стариком тем что стало?
– Ничего. Пока еще ничего не ясно. Поручителя не могут найти.
Мы продолжали путь.
– А ты-то что за него переживаешь? – спросил Балиг.
– Не знаю. Я не то что переживаю, просто он при мне дядькой был…
Я запнулся.
– Они ведь тогда раскипятились по свежим следам; а мало-помалу все забудется, было – и нет; в конце концов, дядя твой, Гулям, правильно говорит – там присмотрят…
Я перебил его:
– Он свою жену очень любил. А теперь их разлучили.
И оба одинокие.
Учитель остановился, посмотрел на меня. Я тоже остановился. Он больше ничего не сказал и пошел наверх, в учительскую. Я остался стоять.
За обедом мама спросила отца:
– Сделали наконец что-нибудь для дядюшки?
– Хватит об этом. Что надо, то и сделали, – раздраженно ответил отец.
Я подумал, что он говорит неправду. Мама продолжала:
– Я вот уж несколько дней хочу что-нибудь послать его жене, но, ей-Богу, как-то неловко, неудобно.
Мама явно не обманывала.
– Что ж вы за два года-то не собрались ничего послать? – напустился на нее отец.
Как будто он сам посылал. Хотя, вообще-то, он прав.
Отец смягчился:
– Я вчера тому парню, сыну его квартирного хозяина, велел за него поручиться. И передал для стариков немного денег. Договорились, что каждый месяц, первого числа, буду через него передавать небольшие суммы, им на расходы. Раз уж ваш ага Гулям не соизволил помочь.
Это прозвучало как угроза – мол, дальше не расспрашивайте, а то… И мама смолкла, испугалась.
Спустя три дня, снова в четверг, после полудня – светило солнце и мы сидели во дворе, ели гранаты – в дверь постучали. Это пришел Аббас. Отец разговаривал с ним, стоя на пороге. Аббаса было прямо не узнать. Он отрастил усики. В нагрудном кармане пиджака красовались две авторучки – оранжевая и желто-зеленая. Из петлицы на лацкане тянулась в нагрудный карман тонкая цепочка. В руке он держал толстый кожаный портфель, а обут был в ботинки с галошами и штанины подвернул – чтобы не вымазать. Здороваясь с отцом, Аббас прижал руку к груди и согнулся в поклоне. Я стал в сторонке, стараясь не пропустить ни слова. Аббас говорил:
– Благодарствуйте, получил приказания от вашей милости, только – если позволите, конечно, если сочтете правильным, – я бы сначала другое место подыскал для Мешхеди Асгара, ведь после этой неприятности им с женой, наверно, лучше будет поселиться в другом месте. Я сам, ваша милость, уже несколько времени отдельно проживаю. Конечно, ваша милость, была бы возможность, так я бы поместил их у себя, но, согласитесь, это в некоторой степени сложно, опять же и с родительницей сложности имеются. Приказание вашей милости я нижайше…
– Так где они сейчас? – перебил его отец.
– Кто, осмелюсь спросить?
– Мешхеди Асгар и его жена.
– Как я уже докладывал вашей милости, сегодня или же завтра ваш покорный слуга найдет…
Снова не дав ему договорить, отец закричал:
– А сейчас-то он где?
– Как я уже докладывал… – повторил Аббас.
– А жена?
– Жена пока дома. Тут свои сложности, потому как, ваша милость, матушка с отцом у меня люди тоже старые, немощные; как место подыщем, сразу и перевезем.
– Кого? – устало спросил отец.
– Мешхеди Асгара.
– Значит, он еще в богадельне?
– Так, ваша милость, – засуетился Аббас, – ведь квартиру не нашли пока. Но я сразу дал нужные указания – чтоб, Боже упаси, не под самой крышей. Они, осмелюсь доложить, в нашем-то доме из-за этих ступенек намучились – что там говорить, состарились, бедные, вашей милости известно, конечно, а по лестнице вверх-вниз ходить – нелегко это…
Отец оборвал его и, словно проверяя, правильно ли понял, повторил:
– Так, значит, он все еще там? Аббас согласно кивнул.
– А жена?
– Я как раз по пятницам родителей навещаю. Тетушка все по-прежнему. Ваши драгоценные подарки я завтра же ей вручу.
Потом ему дали чаю и он ушел. На этот раз никто не испугался, не восклицал: «Нет Бога, кроме Аллаха», не приходил в ужас, не плакал. Миновала всего неделя. Балиг знал, что говорил.
* * *
Под вечер мама собрала еду, чтобы послать в дом дядюшки: халву, похлебку, тушеное мясо с пловом – все, что от обеда осталось. Сложила судки в большую кастрюлю и подала ее Джафару:
– Тетушке от всех от нас привет передай, спроси, как здоровье, скажи, дядюшка в субботу непременно домой вернется.
– Я тоже с ним пойду, – сказал я.
Меня похвалили за доброту и отзывчивость, но про себя я знал, что дело в другом. Мне просто было стыдно – зачем я тогда дядюшку обругал?
Уже смеркалось, когда мы постучали в дверь. Вокруг стояла страшная вонь. Мы ждали. Проулок был покрыт слоем жидкой грязи. Стены домов покосились. Из щелей между кирпичами торчали полоски старых, заплесневелых лепешек и обрывки страниц Корана. Их положили туда, чтобы уберечь от осквернения. Мы снова постучали в дверь. Запах был нестерпимый. Наконец скрипнул засов, дверь открылась, мы сказали, к кому мы, вошли в темную прихожую и, пока коридор не вывел нас во двор, почти ничего не видели. Дальше все было знакомо. Мы поднялись по лестнице наверх, позвали: «Тетушка!» Никто не откликнулся. Тогда мы постучали и вошли в комнату.
Сумерки казались там еще гуще. Тетушка неподвижно сидела на тюфяке, опершись о стену у входа в чулан, и молчала. Мы подумали, что она не видит нас и, наверно, дремлет. Но она шевельнулась, словно пытаясь разглядеть, кто пришел. Может, просто не узнавала нас в темноте? Я подал голос:
– Тетушка! Здравствуй, тетушка!
– Темно, – сказал Джафар.
– Зажги лампу!
– Я не знаю…
Не договорив, Джафар стал искать лампу. Он пошарил рукой в нише и сказал, что ничего не видно, спички нужны. Затем он поставил кастрюлю в угол, вышел из комнаты и спустился вниз. Я подошел поближе к тетушке. Она не говорила ни слова.
– Тетушка, хорошая, это я, здравствуй, я это, Парвиз.
В ответ раздавались мерные хрипы. Пахло гнилью, сырыми лежалыми тряпками.
– Сейчас зажжем лампу, мы тебе поужинать принесли. Ты не замерзла?
Она продолжала молчать. Стало совсем темно.
Я больше не мог разглядеть ее глаз и присел на корточки около тюфяка. Она словно заметила меня наконец, медленно повернула ко мне голову. На лестнице послышались шаги – Джафар возвращался не один. В комнату проник свет.
Джафар принес лампу. С ним вошли старик со старухой – хозяева дома. Они почтительно поздоровались со мной и молча замерли. Я посмотрел на тетушку. Она сидела неподвижно, не глядя на нас, и тяжело дышала. Но мне показалось, она нас видит.
– Здравствуй, тетушка, теперь признала наконец? – спросил я.
Джафар поставил лампу в нишу.
– Ну как голуби, не забывают тебя?
Джафар окликнул стариков:
– Пожалуйте сюда.
Они все еще стояли в дверях. Я повернулся к ним:
– Проходите.
Они постояли, посмотрели, потом прошли вперед и уселись.
– Тетушка, все будет хорошо, дядюшка возвращается, – сказал я.
Она только хрипло, со свистом, дышала.
– Может, это она от удивления? – предположил Джафар. Потом спросил у старухи: – Давно она так?
Ответил старик:
– Давно, милок.
– Вот как дядюшка ушел, – вмешалась старуха, – несчастная одна осталась, так почитай, совсем занемогла.
– Она, страдалица, и всегда была хворая, – добавил старик.
– А когда ей совсем плохо стало? – спросил я.
– С тех пор как дядюшка ушел, – повторила старуха. А ее муж пояснил:
– С месяц уже, дней сорок.
– Что ты, родненький, какой месяц, куда больше, – заспорила старуха.
– Но ведь дядюшку Мешхеди неделю назад забрали! – возразил я.
– Как неделю? – удивилась старуха.
– Нам так сказали.
– Аббас-ага неделю назад известил нашего хозяина, – подтвердил Джафар.
– Аббасу-то откуда знать – небось сам месяца три здесь не был, – недружелюбно, с упреком, упирая на «три», проговорил старик.
Джафар достал из кастрюли софре.
– Мы ведь, милок, ему сразу сообщили.
– А он только в четверг, неделю назад, пришел к нам и рассказал, – повторил я.
Джафар вынул лепешки, расстелил софре, положил лепешки с краю:
– Тетушка, теперь иди-ка поешь.
– Тетушка, иди садись к софре, – позвал я.
Она не шевельнулась. Сидела, привалившись к стене, и тяжело дышала.
– Хочешь, я тебе подам? – предложил я. Старик все твердил:
– Мы ему сразу дали знать. Джафар сказал:
– Пожалуйте и вы, – и указал обоим на софре.
– Она не может встать, сам видишь. Тарелка нужна, – обратился я к Джафару.
– Не захватили.
Он отсыпал часть риса из кастрюли в судок из-под хлеба, рукой положил сверху немного тушеного мяса, а кастрюлю с остатками еды поставил на софре перед стариками:
– Отведайте, пожалуйста, тут не Бог весть что, самая малость.
Я протянул тетушке судок. Она так и не шевельнулась.
– Не берет, – протянул я растерянно. – Джафар, она не берет.
Я смотрел на Джафара, а он – на тетушку. Те двое ели, жадно, руками. Я наклонился к тетушке и попытался сам положить ей в рот щепотку риса. Она почувствовала вкус еды, встрепенулась, вроде бы стала жевать – нет, мне все показалось. Рисинки посыпались, покатились по уголкам рта, попадали на пол.
– Джафар, без ложки ничего не получается.
– Брось, Парвиз-хан, ложка ей не нужна. Захочет – сама поест.
Он говорил не думая, просто чтобы что-нибудь сказать. – У нее руки отнялись, разве не видишь?
– Ложка ей не нужна, – повторил он.
Я повернулся к старику:
– А как тетушка обычно-то ест?
Я плохо соображал, о чем спрашиваю.
– Раньше ей Зинат помогала. Похлебку давала, иногда кашу.
– И мы ведь похлебку принесли, – вспомнил я. – Джафар, давай похлебку.
– Я ложку забыл, – отозвался он, потом все-таки встал, огляделся кругом и, не увидев никакой посуды, спросил у старухи: – В чулане, что ли?
– Может, около хауза, – предположила она.
– Кто это – Зинат? – сказал я.
И подумал – нас тут четверо, а мы не можем накормить бедную старушку. Не знаем, что делать, вот и ищем, на кого бы это переложить. Те двое все ели. Старик сворачивал лепешку трубочкой, зачерпывал ею похлебку и выливал себе в рот, потом зачерпывал снова – и так, пока лепешка не размякала.
Старуха на минуту перестала жевать:
– Зинат, с вашего позволения, – это сестра Аббаса.
– А сейчас она где? Старики переглянулись.
– Если тут, – продолжал я, – пускай придет, накормит ее. Тут она?
– По четвергам она вечерами ходит поклониться к гробнице Шаха Мир Али Хамзы, – объяснил старик.
– Парвиз-хан, я спущусь, ложку поищу, – сказал мне Джафар, встал и вышел из комнаты.
Снизу донеслось: «Если не трудно, сестрица». Я посмотрел на жующих стариков и тихо сказал:
– Как же быть?
Кого я спросил? Зачем? Мне показалось, что спрашивал кто-то другой, а я должен знать ответ. Джафар внизу говорил: «Если нетрудно, сестрица, загляните туда». Старик сказал:
– Боится.
Старуха посмотрела на него. Оба жевали.
– Да не боится она, просто не видит нас толком, – возразил я.
Старик показал на тетушку:
– Вот ее боится, не придет. Она молиться пойдет. На лестнице послышались шаги. Джафар вошел вместе
с женщиной, которая впустила нас в дом. Она остановилась на пороге:
– Бедняжка, ей-Богу, больше-то из моих рук не берет. С той поры, как он вернулся, даже и не глядит на меня.
– Джафар, ложку принес? – спросил я. Он обратился к женщине:
– Теперь уж вы ее покормите, сестрица.
– Сегпоказалось. Рисинки посыпались, покатились по уголкам рта, попадали на пол.
– Джафар, без ложки ничего не получается.
– Брось, Парвиз-хан, ложка ей не нужна. Захочет – сама поест.
Он говорил не думая, просто чтобы что-нибудь сказать. – У нее руки отнялись, разве не видишь?
– Ложка ей не нужна, – повторил он. Я повернулся к старику:
– А как тетушка обычно-то ест?
Я плохо соображал, о чем спрашиваю.
– Раньше ей Зинат помогала. Похлебку давала, иногда кашу.
– И мы ведь похлебку принесли, – вспомнил я. – Джафар, давай похлебку.
– Я ложку забыл, – отозвался он, потом все-таки встал, огляделся кругом и, не увидев никакой посуды, спросил у старухи: – В чулане, что ли?
– Может, около хауза, – предположила она.
– Кто это – Зинат? – сказал я.
И подумал – нас тут четверо, а мы не можем накормить бедную старушку. Не знаем, что делать, вот и ищем, на кого бы это переложить. Те двое все ели. Старик сворачивал лепешку трубочкой, зачерпывал ею похлебку и выливал себе в рот, потом зачерпывал снова – и так, пока лепешка не размякала.
Старуха на минуту перестала жевать:
– Зинат, с вашего позволения, – это сестра Аббаса.
– А сейчас она где?
Старики переглянулись.
– Если тут, – продолжал я, – пускай придет, накормит ее. Тут она?
– По четвергам она вечерами ходит поклониться к гробнице Шаха Мир Али Хамзы, – объяснил старик.
– Парвиз-хан, я спущусь, ложку поищу, – сказал мне Джафар, встал и вышел из комнаты.
Снизу донеслось: «Если не трудно, сестрица». Я посмотрел на жующих стариков и тихо сказал:
– Как же быть?
Кого я спросил? Зачем? Мне показалось, что спрашивал кто-то другой, а я должен знать ответ. Джафар внизу говорил: «Если нетрудно, сестрица, загляните туда». Старик сказал:
– Боится.
Старуха посмотрела на него. Оба жевали.
– Да не боится она, просто не видит нас толком, – возразил я.
Старик показал на тетушку:
– Вот ее боится, не придет. Она молиться пойдет.
На лестнице послышались шаги. Джафар вошел вместе с женщиной, которая впустила нас в дом. Она остановилась на пороге:
– Бедняжка, ей-Богу, больше-то из моих рук не берет. С той поры, как он вернулся, даже и не глядит на меня.
– Джафар, ложку принес? – спросил я.
Он обратился к женщине:
– Теперь уж вы ее покормите, сестрица.
– Сегодня третий день, как ей хуже, – сказала женщина.
Я спросил:
– Она что-нибудь ела за это время?
– Я не знаю. Пока дядюшки не было, ела помаленьку; а как он объявился, бедняжка вроде испугалась. Я больше к ним не ходила, так что не знаю.
Подошел Джафар с ложкой, присел на корточки подле тетушки.
– Помешалась она, бедная, – продолжала женщина, – уж лучше бы он не возвращался. Когда он пропал, ей хуже стало, но не так, как теперь.
– О чем вы?
Я ничего не понимал. Джафар сказал:
– Парвиз-хан, подай сюда похлебку, если не трудно.
Женщина говорила:
– Может, она уж не чаяла мужа увидеть, разволновалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9