А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– Вы сами вынудили меня изменить историю Маркуса, – утверждал он. – В тот день, когда вы сообщили мне, что передаете копии глав герцогу Краверу, мне пришлось сменить свою стратегию. До появления господина Тектона повествование более или менее отвечало реальности.
В данный момент такие вопросы, как справедливость, правда и свобода, меня совершенно не занимали. Я повторил:
– Ну хорошо, а девушка?
Он не слушал меня, а размышлял, потирая рукой подбородок:
– Конечно, это не оправдывает тот факт, что мы оставили убийцу гулять на свободе… Но, с другой стороны, убийца убийц в наши убийственные времена…
Нортон так понизил голос, что последние его слова нельзя было расслышать. Неожиданно он повернулся ко мне, словно очнувшись ото сна:
– Девушка? Простите, какая девушка?
И тут я пояснил так терпеливо, любезно и вежливо, что даже удивился сам себе:
– Девушка в книге. Главный женский персонаж. Откуда она взялась?
– Ах, да. Вы о девушке, – сказал Нортон, словно восстанавливая утраченную нить разговора, и провел двумя пальцами по одной из своих бровей. – Я добавил ее по ходу дела.
Мне вспоминается, что слова застряли у меня в горле. Я хотел что-то сказать, но, казалось, что кто-то брызнул мне в рот отравы для тараканов. Потом я каким-то чудом смог произнести:
– Когда-нибудь станет известно, что все это ложь. Нортон отрицательно покачал головой.
– Людям не важно, полностью ли рассказ соответствует истине, – сказал он. – Они хотят только, чтобы он их волновал.
– Но все равно станет известно, что все это ложь, – настаивал я. – Когда-нибудь это произойдет.
– Когда это произойдет? – удивился Нортон. – Теперь это уже не имеет значения. Дело закрыто.
Но я не сдавался:
– Когда-нибудь вся центральная часть Африки будет исследована, и там не найдут никаких следов тектонов.
– Конечно, Томми, это случится, – ответил Нортон. На сей раз в его голосе звучало глубокое сочувствие. – Но даже после этого люди будут восхищаться литературными достоинствами вашей книги и поздравлять вас, а не меня. А если вдруг – не думаю, что это произойдет, но в жизни бывает всякое, – кто-нибудь решит обвинить автора в даче ложных показаний или в фальсификации документов, то обвинят Томаса Томсона, а не меня. Потому что автором книги являетесь вы.
Нортон смотрел на меня по-новому. Он напоминал мне сытого орла, который с высоты своего полета наблюдает за маленьким зайчонком где-то внизу, на земле. Он погладил свой тонкий ус пальцем и сказал:
– Я припоминаю, что ваш последний визит сюда имел целью добиться признания ваших законных прав как автора романа. Не так ли?
Даже когда он произнес эти слова, я не смог его возненавидеть. В действительности я испытывал странную моральную апатию, как будто бы истина обладала способностью лишить меня сразу всех эмоций. Кроме того, я понял, что для такого человека, как Нортон, предательство являлось лишь одной из форм, которую мог принять сухой расчет. Было совершенно ясно, что он не имел ничего против меня лично.
Я не мог отвести глаз от госпожи Бергстрем. Это была просто высокая женщина скандинавского типа, и больше ничего. Наблюдая за ней, я задал себе вопрос: может быть, причиной моего полного безразличия ко всему было еще что-то кроме усталости и физической боли?
– Но вы не обладаете большим воображением, – сказал я. – Как же вы смогли придумать такую сложную историю?
– Кто? Я? – искренне удивился Нортон. – Я ничего не придумывал. Как вы сами говорите, воображения у меня нет. Моя сфера – юридические бумажки, а в других областях я полный профан.
– Тогда откуда вы все это взяли?
– Вы сами когда-то рассказали мне об основном предназначении литературных сценариев. Поэтому я просто развил сюжет одной из книжек доктора Лютера Флага, которая и послужила мне таким литературным сценарием. Я постарался придерживаться его так точно, как только мог.
– Книга доктора Флага?
– Да. «Пандора в Конго».
Когда я вспоминаю эту минуту, иногда мне слышатся удары колокола Биг-Бена. Это действительно было так или память играет со мной? Неужели часы пробили как раз тогда, когда Нортон признался в том, что втайне пользовался сценарием под названием «Пандора в Конго»? Не знаю. После этой сцены прошла целая жизнь, и я не уверен в том, сохранились ли в моей памяти все ее детали точно, или я забыл некоторые из них, а какие-то еще добавил.
– В день нашей первой встречи вы показали мне эту книжку, помните? – продолжал Нортон. – Ее написали вы. Я подумал, что это произведение вполне подходило для того, чтобы воспользоваться им, как некой схемой. Мне оставалось только немного изменить образы действующих лиц. Маркус занял место миссионера, переживавшего духовный кризис. Лев Симба, друг героя, превратился в Пепе. Братья Краверы – это два легионера, которые защищают лагерь до последней капли крови. Туземцы в «Пандоре в Конго» жили на деревьях. Для нашей книги я превратил их в тектонов, потому что не имею понятия об африканских племенах, и боялся, что Гарвей допустит слишком много этнографических неточностей и это его выдаст. Но какое африканское племя я мог выбрать? Никакое! – неожиданно возмутился Нортон. – Какое бы племя я ни назвал, наверняка, оказалось бы, что им занимается какой-нибудь антрополог. Я просмотрел энциклопедии и обнаружил, что даже племена, затерянные в центральной части Конго, известны в Европе или, по крайней мере, о них существуют упоминания. Мне не хотелось рисковать, потому что такой болтун, как Маркус, был способен нести на суде чушь, которую мог бы опровергнуть какой-нибудь въедливый африканист. Я подумал: «Куда можно спрятать племя, которое неизвестно даже антропологам?» И мне не пришло в голову ничего лучшего: если пигмеи жили на деревьях, тектоны будут подземной цивилизацией. – Тут он поделился со мной своими мыслями. – Знаете что, господин Томсон? Я допросил множество свидетелей и поневоле заучил один удивительный урок: чем больше ложь, тем достовернее она кажется. Почему вы на меня так смотрите?
По какой-то непонятной причине Нортон оживился. Он встал с кресла и сильно размахивал руками. Казалось, адвокат объяснял своему приятелю, как замечательно он проводит время, когда занимается хобби.
– Вы только что спросили меня о девушке. В «Пандоре в Конго» появлялась принцесса, и я посоветовался с Маркусом, потому что не знал, как с ней поступить. С одной стороны, нам был необходим центральный женский персонаж, чтобы следовать сценарию Флага, но с другой, мне казалось мелодраматическим излишеством включать в повествование любовную историю. Как вы знаете, я не литератор, и меня одолевали сомнения. Мы хотели только создать основу для оправдания Маркуса. Я не знал, что делать, и в конце концов сказал Гарвею: «Слушай, Маркус, пусть девушка появится из шахты. Если Томсону она придется по душе, оставь ее в живых. А если тебе покажется, что она ему не нравится, то пусть братья Краверы убьют ее под каким угодно предлогом. Импровизируй». Гарвей ответил мне: «Ах, не беспокойтесь, господин Нортон. Я его знаю как облупленного, этого идиота. Секрет состоит в том, чтобы говорить ему то, что он хочет услышать. Каждый день, когда мы начинаем нашу беседу, мне надо только немного подзавести его, и он сам говорит, как должна развиваться дальше история. Я рассказываю ему то, что ему по вкусу, и точка».
– И точка, – сказал я.
Нортон резко замолчал. Каким бы невероятным это ни показалось, он до сих пор не отдавал себе отчета в том, что его слова были для меня оскорбительны. И тут он вдруг вздрогнул всем телом, сообразив, как жестоко поступил. Однако он не смог сдержать робкой улыбки, как человек, который вдруг припоминает какой-то незначительный и забавный эпизод. Продолжая улыбаться так же задумчиво, он сказал:
– Гарвей частенько бунтовал. Однажды я пришел к нему с целой кипой написанных вами листов и сказал: «Гарвей, здесь есть одна ошибка. Ни на одной из этих многочисленных страниц не упоминается котел каннибалов. Мне нужно, чтобы в книге появился круглый котел, в котором можно сварить двух человек сразу». Гарвей возразил мне, что в Африке он никогда не видел таких котлов, и рассказал, что в лагере использовали алюминиевые кастрюли, какими пользуются военные на полевых кухнях. Они были большими, но не такими огромными, как мне хотелось. «Меня это не волнует, – сказал я, – в книге доктора Флага есть котел, и ты, черт возьми, будь любезен объяснить Томсону, что у вас в лагере был такой». Но Гарвей капризничал, как невоспитанный ребенок, и ни за что не хотел уступить. Он говорил, что им бы никогда не удалось пронести огромный глиняный котел через сельву – у них и так был тяжелый груз. Потом Маркус сказал, что в нашей повести африканцы практически остаются в тени и что в Конго ему никогда не попадались африканцы-людоеды. Тогда какого черта в лагере должны готовить еду в котле каннибалов? Но нельзя же написать роман о событиях в Африке без котла каннибалов! В конце концов я пригрозил ему: «Или ты рассказываешь Томсону об огромном котле, который был у вас в лагере, или можешь искать себе другого адвоката!»
Я не говорил ни слова. Нортон счел себя обязанным продолжить. Он смотрел сквозь меня, точно я стал прозрачным. Адвокат рассуждал:
– Вы этого не знали, но мы составляли хорошую команду. Например, с персонажем Пепе у меня возникли определенные проблемы. В «Пандоре в Конго» лев Симба возвращается и в самую критическую минуту спасает главного героя. В моем рассказе Пепе тоже возвращался на поляну, чтобы выручить Маркуса. Но как вы, вероятно, прекрасно помните, в конце «Пандоры в Конго» Симба оказывается в лондонском зоопарке. По вполне понятным причинам мы не могли допустить, чтобы этот персонаж приехал в Англию. Я не знал, как поступить. И Маркус сам придумал конец истории этого персонажа. Естественно, он подверг его пыткам, а потом убил.
Нортон снова замолчал. Но, поскольку я был нем как рыба, он продолжил:
– Гарвей был личностью жестокой. Гиену можно посадить в клетку, но приручить ее нельзя. Между нами нередко возникали стычки. Например, он потратил целых три беседы с вами, описывая исключительно якобы совершенные им сексуальные подвиги с главной героиней. Я кричал на него. – Тут Нортон погрозил пальцем в пустоту, словно Маркус все еще сидел перед ним: – Я говорил ему: «Веди себя пристойно, Гарвей! Не отклоняйся от сценария! Доктор Флаг привязал своих героев к двум разным столбам, чтобы они могли избежать плотских искушений. А ты что тут вытворяешь!» Но он только смеялся своим обычным злобным смехом, показывая зубы на нижней челюсти, и говорил: «Ой, помолчите, вы не знаете, как скучно жить в тюрьме. Дайте мне немножко поразвлекаться с этим идиотом Томсоном».
– Вы раньше говорили, что адвокаты и писатели дополняют друг друга, – резко прервал его я. – Но есть одна существенная разница: ложь писателей не приносит никому вреда.
Нортон развел руками и нанес ответный удар:
– Да неужели вы ничего не понимаете, чудак вы человек? Это делает вашу книгу по-настоящему литературным произведением. До сегодняшнего дня вы были только записывающим устройством, журналистом, которому недоступны первоисточники. Но когда книга будет признана продуктом вашей фантазии, она станет романом в полном, широком и величественном смысле этого слова.
Мне захотелось возразить ему, но каждый раз, когда я собирался произнести что-нибудь, когда слова уже были готовы вырваться за границу губ, я замолкал. Нортон уважал мое молчание. Протрезветь до конца мне не удалось, мои легкие готовы были провалиться вниз, поэтому с каждой минутой становилось все яснее, что я не смогу выразить свои мысли так полно, как того требовал момент. Нортон улыбнулся. Оставлять противников в споре без доводов было его специальностью. Мне приходилось делать усилия даже для того, чтобы сидеть в кресле ровно. Я по-прежнему прижимал одну руку к груди, а вторую к спине, чтобы мои легкие не двигались. Как я мог говорить? Но Нортон ошибался. В конце концов мне удалось сконцентрировать суть вопроса в трех словах. Как ребенок выплевывает плохо прожеванный кусок мяса, который застрял у него в горле и не дает ему дышать, я выпалил:
– Вы меня обманули.
Лицо Нортона стало мятым, как грязная тряпка. Почему он придавал такое значение моим обвинениям? Не знаю точно. Может быть, это мешало ему наслаждаться решением дела Гарвея, которое он провел безупречно, осуществив идеальный, с точки зрения правосудия, маневр. А может быть, ему не хотелось, чтобы какой-то голос напоминал ему суть его ремесла.
Он снова сел. За внешним спокойствием было заметно плохо скрываемое недовольство. Нортон не на шутку оскорбился, и это вынуждало его ответить мне. Кресло обнимало его тело. Я не замечал этого раньше, но его конечности были невероятно длинными. Кисти его рук оказались за пределами подлокотников кресла, кончики пальцев утыкались в бархат. Подобная поза делала его похожим на фараона, который готовится вынести приговор. Он выдержал паузу и наконец заговорил:
– Истории любви, какими бы прекрасными они ни были, всегда создают сложности и множество проблем. И напротив, когда история любви идеальна, у нее есть одна проблема, только одна – это ложь.
Возможно, Нортон хотел, чтобы я прервал его и перевел разговор на другую тему. Но я этого не делал, потому что хотел вынудить его произнести свой приговор.
– Вы умны, талантливы и хорошо воспитаны, – продолжал он. – Ответьте мне, пожалуйста, чистосердечно на один вопрос, только на один.
Ему было нелегко сформулировать этот вопрос. Я был слишком молод и еще не знал, что победители обычно бывают благодушны. Мое молчание вынуждало его высказаться. В конце концов ему не оставалось ничего другого, как вцепиться пальцами в подлокотники кресла и выпалить мне в лицо:
– Скажите мне, господин Томсон: вы ни разу не засомневались в достоверности рассказа Гарвея? Вы на самом деле поверили во всю эту историю о подземных жителях и девушках с горячей кожей цвета молока? – Нортон в последний раз сложил из своих пальцев пирамидку, в вершину которой упирался его нос. – Вы верили в историю Гарвея потому, что хотели спасти его, или потому, что хотели написать роман? А главная героиня? Вы ее любите за те качества, о которых мы можем прочитать в книге? Или же книга получилась такой нежной, потому что вы мечтали любить такую женщину, как она?
Я не ответил. Не захотел отвечать. Или точнее: я захотел оставить эти вопросы без ответа. Могу сказать только, что прошло шестьдесят лет, а я до сих пор не нашел ответа на эти вопросы. Ответом на его вопрос, по сути дела, является эта книга.
Я захотел встать на ноги. Мне стоило большого труда удерживать равновесие, но я вел себя как боксер, который не хочет признать, что его нокаутировали. Нортон тоже поднялся. Он снова превратился в любезного хозяина, который провожает гостя до дверей. Держа руки в карманах, он спокойно и непринужденно спросил:
– Томми, разрешите задать вам один вопрос?
У меня не было сил отказать ему. Мне с большим трудом удалось определить, где находилась дверь, которая кружилась передо мной, словно танцуя.
– В «Пандоре в Конго» есть одна неясная деталь, – сказал он. – Я никогда не отваживался задать вам этот вопрос, потому что боялся, что вы уловите связь между этой книгой и историей Гарвея. Теперь уже, наверное, это не имеет значения. – Он нахмурил брови, что-то припоминая, покрутил пальцем в воздухе и спросил: – В чем состоит Теория Спор?
Я не помню больше ни одной реплики из этого ужасного диалога. Не помню даже, как вышел на улицу. Мне вспоминается только, что на пороге его квартиры мне пришла в голову одна мысль, которую я высказал вслух:
– Представьте себе, что все законы этого мира были бы написаны таким способом. Декларации независимости, завещания королей, наши священные книги. Вы можете представить себе, что все это было бы произведением литературного негра, а за этим негром не было бы ничего? В лучшем случае, скверный автор литературного сценария.
Нортон обнял меня за плечи своей длиннющей рукой. Ему хотелось быть сердечным. Я имею в виду, что иногда врач может дать пациенту хлороформ механически и бездумно, а иногда под влиянием искреннего сочувствия. Его рука утешала меня и выпроваживала на улицу.
– Послушайте моего совета, – сказал Нортон. – Такие люди, как вы, не должны думать о подобных вещах.
Когда я уже оказался на улице, он добавил:
– Это просто вопрос стиля. – И прежде, чем закрыть дверь: – Будьте здоровы.
Свет нового дня ранил мои глаза. Я увидел себя со стороны – грязного, пьяного, разбитого и больного. Мои щеки казались двумя потертыми листками наждачной бумаги. Запах табака изо рта вызывал у меня самого отвращение. Я думал только о ней. О ней. Перестаем ли мы любить человека, когда узнаем о его смерти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47