А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

– Уильям не удостоил его иными объяснениями.
– Я уже так давно не имел дела с женщинами!
– Ты вообще никогда не имел дела с женщинами – только с девчонками, – сказал Уильям. – То, что там, в палатке, не для тебя.
Весь лагерь стал свидетелем жестокого спора. В результате Ричард, как и следовало ожидать, отказался от девушки. После этого он изменил свою тактику; теперь старший Кравер издевался над братом и его победой: притязания Ричарда сменились насмешками. Он уподобился лисе из басни, которая утверждала, что виноград, висевший высоко, слишком зелен. Однако ему пришлось вытерпеть и еще одно унижение: Уильям не желал больше делить с ним палатку. Спор братьев возобновился. Естественно, Ричард уступил и на этот раз, и в лагере началось переселение. Палатку Краверов теперь занимали Уильям с белой девушкой. Ричард перенес свои вещи в палатку Маркуса и Пепе. А те, лишившись крова, получили приказ расположиться в маленькой палатке, в которой до этого момента хранили багаж и где содержали недавно господина Тектона. Остаток дня прошел внешне совершенно спокойно. Все занимались своими обычными делами, но каждый чувствовал, что Уильям с нетерпением ждет ночи.
Младший Кравер безраздельно правил на прогалине, в этой уменьшенной модели мира. Он был волен удалиться в свою палатку в любой момент, однако сдерживался, вероятно, пытаясь понять силу своего желания, этого нового и неизвестного ему доселе чувства. За весь день никто не отважился обратиться к нему. Все старались избегать общения с Уильямом, который напоминал громоотвод во время грозы. Казалось, на кончиках его пальцев вспыхивали искры.
К ужину его терпение было на исходе. Он схватил чашку и отхлебнул обжигающий кофе. Темно-коричневые ручейки заструились из уголков губ вниз по шее. Потом Уильям, подобно людоеду, проглотил несколько кусков еще почти сырого мяса и ушел в свою палатку, к ней.
Остальные тоже быстро закончили ужин. В своем новом жилище Пепе и Маркус не стали обсуждать происшествия этого дня. Они потушили керосиновую лампу, но заснули не сразу. Маркус прислушивался; ему хотелось знать, что происходит в соседней палатке. Но как Маркус ни старался, он ничего не услышал: ни криков, ни стонов, ни голосов. Только шорохи африканской ночи.

10

С истинно протестантским рвением, которое внушили им тропики, братья Краверы приступали к работе с самого утра. Маркус получил приказ отнести пленнице завтрак, как только Уильям покинет палатку. Гарвей всегда заставал девушку босой и одетой в белые брюки и белую рубашку Уильяма. Одна ее рука была прикована к стойке палатки. Ослепительная белизна резала глаза.
Однажды Маркусу стало жаль девушку, и он освободил ее запястье от наручника. На самом деле его щедрый жест был не таким рискованным, каким мог показаться с первого взгляда. Уильям работал целый день и уходил с прииска только на охоту, а потому не возвращался в лагерь в течение дня. Что же касается девушки, то Маркус не сомневался в том, что она никуда не уйдет. Пришелица появилась из недр земли, а потому бежать могла только к прииску, но там на ее пути оказалась бы сотня рудокопов.
– Сельва очень большая, огромная! – рассказывал ей Маркус, широко разводя руками. – Можешь гулять где хочешь, но возвращайся сюда до того, как стемнеет. Ты меня понимаешь?
Ему показалось, что она согласилась выполнять его условия, однако в первый день ее ограниченной свободы Маркус следил за пленницей краем глаза, пока готовил обед. Это оказалось несложно, потому что девушка гуляла неподалеку. Для нее этот мир был незнаком, и она шагала по земле осторожно, словно боясь разбить хрупкие предметы вокруг себя. Она восторженно разглядывала траву на прогалине; видимо, каждая былинка казалась ей невероятным чудом. Время от времени девушка растягивалась на траве и гладила землю. Маркус подумал: «Если даже от простой травы у тебя, милая, голова идет кругом, то что же будет, когда ты увидишь сельву с ее деревьями?» Спустя какое-то время девушка вошла в чащу, и он потерял ее из виду. Маркус пошел за ней и увидел, что пришелица стоит, обняв дерево и прижав ухо к его стволу, словно пытаясь услышать стук его сердца. Гарвей посмотрел на ее ноги и вскрикнул:
– Уходи скорее отсюда!
Он оттащил девушку от дерева и указал на свои грубые ботинки. Она не понимала, в чем дело. Тогда Гарвей снял один из башмаков и поднес к ее глазам:
– Видишь?
Девушка в недоумении уставилась на ботинок.
– Это муравей, – сказал Маркус, показывая на крошечное существо, которое вцепилось в кожу башмака и отчаянно шевелило лапками. – Там было много муравьев. Они маленькие, но могут сожрать целиком живую козу. Эти твари уже два дня вгрызаются в мой башмак. Если подойдешь к муравейнику, они на тебя нападут. Вот, смотри.
Маркус двумя пальцами оторвал туловище муравья. Хищная голова продолжала грызть башмак своими челюстями.
– Теперь тебе ясно?
Девушка с отвращением произнесла: «Ай!» Это было ее первое слово. До этого Маркус никогда не слышал ее голоса. Она отвернулась и села к Гарвею спиной, скрестив ноги. Она часто садилась так, что ее пятки касались внутренней стороны бедер. Но сейчас она отвернулась, потому что рассердилась не на шутку. Маркус чувствовал себя полным идиотом, стоя перед ней с дохлым муравьем в руках.
– Это был только муравей… – пробормотал он, запинаясь, – и он мог тебя укусить.
Не найдя иных слов, Гарвей вернулся к своим обязанностям.
Работа для него была средством забыть о прииске, о Конго, обо всем. Когда он работал, мир для него переставал существовать. В лагере был огромный глиняный котел, по форме напоминавший грушу, такой огромный, что там, наверное, поместилась бы половина туши буйвола. Маркус не слишком деликатничал в вопросах питания, но и не мучил негров. Он клал в котел несколько кусков самого разного мяса, овощи, немного соли и перца и оставлял его на огне, время от времени помешивая варево доской, похожей на весло. Меню братьев Краверов, естественно, сильно отличалось от похлебки для негров, Маркус готовил для них еду в небольших кастрюлях. Почти все продукты, привезенные из Европы, уже кончились, и Маркусу пришлось приучать Уильяма и Ричарда к дарам сельвы.
Краверам пришлись по душе девичьи пальчики – очень мелкие бананы, пригодные для жарки, и детские ушки – сморщенные земляные орехи в виде больших бобов, которые надо было отваривать. В качестве мясного блюда Маркус чаще всего готовил шотландскую печенку – так они называли печень какой-то птицы, похожей на фазана; Ричард охотился в основном на нее. (Название «шотландская печенка» придумал Уильям, утверждавший, что у этих птиц печень была больше, чем у шотландского пьяницы).
Через час после ссоры с девушкой Маркус вдруг снова услышал ее «ай-ай-ай!» Голос раздавался из леса. Гарвей пустился бежать на звук.
Конечно, это кричала пришелица. Она сидела на полянке правильной квадратной формы, по углам которой росли деревья, рядом с муравейником и отчаянно сражалась со стайкой муравьев, которые лезли вверх по ее брюкам. На снежно-белом фоне насекомые были прекрасно видны. Маркус накинулся на нее:
– Почему ты меня не послушалась? Ведь говорил же я тебе! Нет-нет, так ты их не стряхнешь. Их надо снимать одного за другим, иначе они не отцепятся. Знаешь, от укуса муравьев бывают даже судороги.
Маркус проклинал самого себя. Он должен был предвидеть, что, отпуская девушку, не получит ничего, кроме неприятностей. Следить одновременно за ней и за кухней было невозможно. Но привязывать ее снова в палатке он тоже не хотел.
– Посиди здесь немного, пожалуйста, – попросил ее Маркус.
Вскоре он вернулся.
– Вот, смотри! – Он сел рядом с ней под деревьями и протянул фотографию.
Девушка уткнулась в нее носом. Она рассматривала изображение, придвинув картон к самым глазам.
– За всю жизнь я не встречал друга лучше, чем этот зверь. Его звали Пепе, он медведь, и это единственная его фотография, которая у меня сохранилась. – Маркус вздохнул. – По правде говоря, никаких других фотографий у меня нет. А мне бы так хотелось иметь снимок моей матери. А у тебя есть фотографии твоей мамы? Нет, конечно же нет; какой я осел, что задаю такие дурацкие вопросы. – Гарвей показал на голову зверя. – Посмотри, какая на нем феска! На Пепе всегда ее надевали, когда он танцевал, и ему это очень нравилось. По фотографии не видно, но феска была красная. Как у Пепе. Я хочу сказать у Пепе-негра – того черного господина, которого ты знаешь; он спит со мной в одной палатке. Раньше я тоже спал с Пепе, с Пепе-медведем, я хочу сказать. Черный человек Пепе тоже хороший, но он для меня не такой хороший друг, как медведь Пепе. Тебе нравится моя фотография?
Он вдруг подумал, что его собеседница, вероятно, не знает ни одного слова на том языке, на котором он произнес свою тираду, и спросил ее:
– Ты ведь поняла меня, правда?
Мне вспоминается, что Маркус, рассказывая мне об этой сцене, скорчил неуверенную гримасу, словно до сих пор сомневался, поняла ли она его.
Я готов был поспорить на что угодно, что она все поняла.
Во время нашей следующей беседы я решил нарушить хронологическую структуру своих записей. Я предпочел сконцентрироваться на одном персонаже:
– Расскажите мне о ней.
– О ком? О белой девушке?
– Да. О белой девушке.
Маркус покрутил головой из стороны в сторону; это движение всегда выдавало его сомнения.
– А нам обязательно надо о ней говорить? – спросил он с некоторым раздражением.
Ему хотелось уйти от этого разговора. Но мое положение давало мне некоторые преимущества:
– Да, Маркус, – сказал я непреклонным тоном, – думаю, что надо. Я хочу поговорить о ней.
По словам Маркуса, ее звали Амгам. Я потребовал, чтобы он восстановил во всех подробностях ту сцену, во время которой она ему представилась, и пришел к выводу, что, скорее всего, это не настоящее ее имя. Должно быть, оно родилось в результате лингвистического недоразумения. Гарвей рассказал, что однажды вечером девушка протянула руку, указывая на него, и произнесла:
– Амгам.
– Амгам? Я – Маркус, – сказал он.
Но, когда я потребовал от него подробностей, Маркус сказал, что в тот вечер он зажег газовую лампу. Белая девушка была поражена, как будто спичка была волшебной палочкой. Пламя танцевало за стеклянными стенками, а она смеялась. Потом поднесла ладонь, широкую, с шестью невероятно длинными пальцами, к отверстию стеклянного колпака и сказала:
– Амгам.
Маркус тогда подумал, что протянутая рука означала обращенный к нему вопрос, но, видя мои сомнения, тоже стал колебаться. В конце концов мы пришли к заключению, что девушка просто исследовала огонь лампы, она не представлялась Маркусу, а просто называла сей предмет на языке тектонов. Но тогда Гарвей решил, что она таким образом официально оформляла их знакомство.
– Маркус, – ответил он.
– Амгам, – повторила девушка.
– Амгам? – переспросил Маркус. – Амгам. Думаю, что «Амгам» на языке тектонов означает «свет» или «огонь», а может быть, и то и другое одновременно. Но Маркус стал называть ее Амгам, и это имя прижилось.
В те времена героини романов обычно отличались ангельской красотой, и моя книга поражала читателей как раз тем, что Амгам была на них не похожа.
Отвечала ли она нашим представлениям о красоте? По описаниям Маркуса, некоторые части ее тела превосходили самые возвышенные идеалы женской красоты. Когда Гарвей вспоминал ее стройное тело и узкие бедра, он всегда краснел. Всегда. Его щеки покрывались румянцем и тогда, когда он описывал ее египетские глаза, огромные и округлые. Их зрачки становились большими и бархатно-черными ночью, а в лучах дневного света сужались до узкой черточки, не толще волоса. Я легко мог представить, как вечерами на ее снежно-белом лице светились ее очи – как два маяка, испускавших черные лучи. Маркус рассказывал о них весьма необычным способом: ему удавалось описать их только через отрицание – ее глаза были полной противоположностью глазам Уильяма.
Однако если бы мы рассматривали внешность девушки с чисто эстетической точки зрения, то нам бы пришлось признать, что отдельные части ее фигуры выглядели почти уродливо. Возьмем, к примеру, ее конечности. Длинные ноги прекрасно соответствовали телу газели, но руки, пальцы которых почти касались ее колен, когда Амгам вытягивала их вдоль туловища, сильно портили общее впечатление. Стопы ног и кисти рук были слишком велики. Когда Маркус клал свою ладонь поверх ладони девушки, ее пальцы выглядывали из-под его руки. Рубашки и брюки Уильяма были ей коротки: она была высокой, очень высокой. На целую голову, а может быть, Даже на две выше Гарвея. Мужчины привыкли смотреть на женщин сверху вниз, но с Амгам обычное положение вещей менялось, и Маркус испытывал по этой причине робость. Груди ее были очень маленькими, почти не развитыми, соски размером с пуговицу. Нос прямой и длинный, с плотно натянутой на нем кожей. А поскольку рот у девушки тоже был большой, все ее лицо казалось нарисованным вокруг перевернутой буквы Т.
И все же эстетическая оценка внешности Амгам должна была непременно учитывать тот магнетизм, которым обладало это белоснежное создание.
Она была иностранкой чистой воды, а потому могла вынести совершенно беспристрастное суждение о жизни на Земле. Если бы Амгам взялась высказать свое мнение о нашем мире, ее оценка оказалась бы свободна от какого-либо предубеждения, поиска выгоды или предвзятых симпатий. Во время наших бесед Гарвей никогда не размышлял на эту тему. Я сам пришел к такому выводу. (Следует признать, что он напрашивался сам собой.) Братьям Краверам он не мог прийти в голову, потому что они смотрели на мир глазами пиратов и видели перед собой добычу, а не сокровище. Гарвей, человек куда более простой, по крайней мере видел в ней женщину.
Однажды утром Маркус заметил, что Амгам ушла с поляны. Ничего удивительного в этом не было. Девушка часто исчезала из поля его зрения, углубляясь в лес, а потом после небольшой прогулки возвращалась к палаткам. Но в тот день пошел дождь, настоящий ливень. Капли барабанили по мискам и консервным банкам, точно град пуль, а прогалина на глазах превращалась в грязное болото. Надо сказать, что Маркус уже знал, что, хотя дожди в Конго казались началом Всемирного потопа, длились они недолго. Обычно в таких случаях братья Краверы прятались под полотняным навесом, укрепленным на четырех шестах около прииска. Но, если бы дождь не прекратился, им могло прийти в голову вернуться в палатки, чтобы переждать непогоду, и тогда Уильям обнаружил бы пропажу своей беляночки.
Слава богу, вскоре выглянуло солнце. После грозы Уильям и Ричард становились еще более раздраженными, чем обычно. Перед тем как продолжить работу, требовалось откачать из ямы воду, что означало потерю времени, это неминуемо влекло за собой убытки. Со своего места Маркус слышал ругань братьев Краверов и щелчки хлыста.
Однако Амгам не возвращалась. Глина на поляне просохла. В горшках и кастрюльках, которые успели наполниться дождевой водой, утонули десятки бестолковых мошек. Маркус забеспокоился не на шутку. Он оставил котел на огне и направился в глубь сельвы, то и дело окликая девушку:
– Амгам? Амгам?
Ответа не было. Гарвей слышал только шорохи леса и потрескивание веточек, которые ломал на своем пути. Черт возьми! С чего он взял, что Амгам не убежит? Сельва была полна опасностей, ей ни за что не удалось бы выбраться из нее. Тем не менее по какой-то причине, которая теперь казалась ему абсурдной, Маркус счел, что девушка была достаточно разумной, чтобы отказаться от мысли о побеге. Но она, вероятно, смотрела на мир с другой точки зрения. Какой бы опасной ни казалась ей сельва, для нее не было ничего страшнее палатки Уильяма. Вот именно – Уильям Кравер. Он убьет его. Когда Маркус освободил господина Тектона – это было одно, но лишить этого человека любимой ночной игрушки – совсем другое.
– Амгам!!!
Она могла быть где угодно. Гоняться за девушкой с такими длинными ногами не имело никакого смысла. Маркус стащил с головы поварской колпак и стал разъяренно топтать его ногами. К счастью, в этой части сельвы растительность была не слишком плотной, что позволяло разглядеть предметы на расстоянии двадцати-тридцати метров. Там, в отдалении, он заметил белую фигуру.
Амгам сидела на большом камне, трава не закрывала его полностью. В этом месте, прямо над камнем, зеленый свод был более плотным. Из-за избытка влаги трава и кусты здесь не росли: во время ливней на листьях скапливалось столько воды, что она еще долго сочилась вниз. Вот и сейчас – на прогалине давно светило солнце, а на Амгам продолжали падать мелкие настойчивые капли этого природного душа. Плотная листва создавала зеленый сумрак, который то тут, то там пронизывали тонкие солнечные лучи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47