»
Я щелкнул пальцами, и юноша действительно увидел в песках цветок.
«Какое чудо! — наивно обрадовался он. — Она так любит цветы… У нее в саду тысячи цветов, но этот будет для нее особенным, ведь я сорву его среди песков, чтобы преподнести ей в дар…»
И с этими дурацкими словами он полез прямо в трясину. Сперва он даже не понял, что происходит. Его ноги засосало. Он дернулся, и тотчас погрузился по пояс. Он повернул ко мне свое глупое лицо и посмотрел на меня с детской верой в то, что сейчас я совершу чудо и спасу его от гибели.
«Помоги мне! — попросил он. — Ты видишь, я провалился».
«Да, — сказал я ему, — ты провалился, дружок, и ты пропал. Прощай».
Я повернулся и зашагал прочь. Он смотрел мне вслед — клянусь, я до сих пор ощущаю силу этого взгляда! Он звал меня и умолял вернуться! Он говорил, что произошло, должно быть, какое-то недоразумение, он отказывался верить в то, что все это происходит с ним наяву, да еще по моей вине.
Один только раз я повернулся к нему. Один раз. Я был уже довольно далеко, но все же обернулся и крикнул:
«Ты виноват в том, что из-за тебя Гуайрэ разлюбила меня!»
Не знаю, слышал ли он меня. Когда спустя день я вернулся к зыбучим пескам, я увидел лишь его руки. Они по-прежнему оставались на поверхности — изящные тонкие руки с накрашенными ногтями.
Гуайрэ пришла в ярость. Она сразу догадалась обо всем, что произошло. Она приказала схватить меня — о, я пытался бежать, боги свидетели тому! Меня настигли. Заграт сбил меня с ног и избил, а затем меня, покрытого синяками и кровоподтеками, связанного, швырнули к ногам моей повелительницы.
Она с силой ударила меня ногой по лицу.
«Презренный пес! — закричала она. — Ты убил того, кто был мне дорог!»
«Я люблю тебя, — сказал я ей. — И что бы ты ни сделала со мной, всегда буду тебя обожать».
«Лжешь, — прошипела она. — Ты лжешь, ничтожный раб, и твоя верность куплена дешевой ценой. Ты лжешь, потому что такова рабская природа!»
И конечно же, она была права. Я возненавидел ее в тот же самый миг — и ненавижу до сих пор. И до сих пор я ее верный, жалкий, ничтожный раб, ибо такова моя природа…
— Что она сделала с тобой? — тихо спросил Конан.
— Она приказала бросить меня в зыбучие пески, — ответил Эан безучастно. — Так они и поступили, ее возлюбленные черные воины. Отнесли меня туда и швырнули в трясину. Я погрузился в пески не сразу. Сперва солнце сгрызло мою кожу, потом ночной ветер заставил меня дрожать от холода. А к утру песок пришел в движение, и вот тогда я медленно опустился на самое дно.
Но я не умер. Гуайрэ слишком глубоко изменила мою природу. За двести зим я перестал быть человеком. Поэтому я начал превращаться. Песок словно бы обтачивал мое тело, как это сделал бы, наверное, резак каменотеса. Я кричал от невыносимой боли, но в мое горло забивался все тот же песок. Он разрезал мой рот, он буравил новые глазницы в моем черепе.
Длинное рыдание вырвалось из горла чудовища. Конан подошел к нему и коснулся его плеча.
— Довольно, хватит, — сказал киммериец. — Мы поняли, что с тобой произошло.
Эан поднял к нему лицо.
— Нет, — проговорил он. — Ничего вы еще не поняли. Гуайрэ продолжает навещать меня. Время от времени, нечасто. Думаю, ей это необходимо для того, чтобы поддерживать свою власть надо мной. Без ее посещений я, возможно, давно уже стал бы песком и рассыпался во прах. Но ее объятия и ласки позволяют мне оставаться в живых. Если, конечно, подобное существование можно назвать жизнью.
— Она… ласкает тебя? — пробормотал Конан, рассматривая Эана так, словно увидел его впервые.
Эан проговорил еле слышно, как мальчик, вынужденный сознаться в некоем постыдном поступке:
— Она приходит ко мне в своем истинном обличье… Это не вполне то, о чем ты думаешь сейчас, киммериец.
— Что такое — истинное обличье? — резко спросил Конан. — Мне ты можешь рассказать все, Эан, я в любом случае не стану тебя презирать.
— Нет, — Эан решительно качнул головой. — Нет, нет! Ты не должен этого знать! Если ты узнаешь, ты не сможешь ласкать ее так, как должно, а тогда она сразу догадается… и ты погиб!
— Но кое-что я о ней уже знаю, — указал Конан.
Эан грустно усмехнулся.
— Поверь мне, — проговорил он, — знать наверняка и подозревать нечто — это совершенно разные вещи. Когда человек лишь подозревает о чем-то, не имеющем конкретного воплощения, у него еще остается возможность надеяться на лучшее. Но стоит
тебе обрести уверенность — ты пропал навсегда…
— Я твой друг, — сказал Конан.
— В таком случае, — откликнулся Эан, — запомни мой рассказ, киммериец. Гуайрэ непременно попытается превратить тебя в нечто иное, не похожее на то, что ты есть. И если это случится, она завладеет тобой навсегда. Но сперва она должна заручиться
твоим согласием, Мы все добровольно предавали себя в ее власть. В тот MPir, когда мы давали ей клятву верности, нам казалось это правильным. Она была добра и прекрасна, она наполняла нашу жизнь смыслом, — каждый из нас только и мечтал о том, чтобы провести рядом с нею вечность! И никто из нас не был предупрежден так, как я сейчас предупреждаю тебя. Не обольщайся, киммериец, не позволяй ей соблазнить тебя обещанием вечной жизни и вечной молодости. Ни один человек не должен связывать с нею свое будущее. Думай о себе как о ее пленнике, как об игрушке в ее руках, — об игрушке, которая должна помышлять лишь о бегстве! — и тогда ты, быть может, спасешься.
— Ты поможешь нам перебраться через трясину? — тихо прошептал ему на ухо Конан.
Эан заморгал всеми пятью глазами, затем зевнул. Его лицо совершенно утратило осмысленное выражение. Еще мгновение назад он был совершенно нормальным собеседником — если определение «нормальный» вообще приложимо к монстру, — а сейчас превратился в погруженное в себя, нелепое существо.
Он удивленно огляделся по сторонам, как бы спрашивая себя, где это он очутился, и вдруг переполошился:
— Ой, да тут фонтан! Вода смертельно опасна для меня. Я не хочу воды! Бежать, бежать!..
С этим криком Эан вскочил и на своих кривых коротеньких ножках, сильно раскачиваясь на ходу, устремился прочь. Конан и Олдвин смотрели ему вслед, и ни один из двоих не нашел эту нелепую, едва ковыляющую фигурку потешной. Напротив, в безобразном облике Эана им почудилось что-то возвышенное и даже трагическое.
Глава пятая
Истинный облик
Вечером этого дня, вернувшись от Гуайрэ, Конан нашел своего товарища в сильном волнении. Олдвин взволнованно бегал по комнате, то и дело выглядывал в сад, а затем вдруг бросался на середину комнаты и начинал ломать руки.
— Хотите вина? — обратился к нему киммериец. Он вошел с самым развеселым и беспечным видом. В руке он держал узкогорлый кувшин, которым и размахивал.
— Вина? — Олдвин дико посмотрел на него. Несколько мгновений он буравил киммерийца взглядом, потом отошел к окну и снова глянул на него, как бы созерцая отвлеченную картину. — Вы предлагаете мне выпить?
— В принципе, да, — сказал Конан. — Полагаю, у этой фразы не может быть другого истолкования.
Олдвин скрипнул зубами. Конан, имевший опыт общения с учеными людьми, решил добить своего «академика» и прибавил:
— Не в данном контексте.
К его удивлению, Олдвин рассмеялся.
— Это действительно вы, мой друг!
— Разумеется, я. — Конан повалился на кровать и отхлебнул из кувшина здоровенный глоток. — Если вам угодно оставаться отвратительно трезвым, что ж, это ваш свободный выбор. — Он приподнялся и внимательно всмотрелся в своего приятеля. — А что это с вами происходит? Вы как-то скверно выглядите. И настроение у вас очень странное.
— У меня всегда странное настроение! Я вообще кажусь странным — во всяком случае, для людей, которые… которые… — Олдвин захлебнулся и стал ловить ртом воздух.
— Да, дружище, что-то с вами происходит, — заключил Конан. — Если бы здесь был лекарь, он приставил бы к вашей голове пиявок.
— А знаете, почему я кажусь странным? — не унимался Олдвин. — Потому что я не такой, как вы! Я смотрю в корень вещей!
— Не у всякой вещи есть корень, — философски заметил Конан. — У некоторых — только дно… а у иных нет и дна…
Он заглянул в кувшин, как бы ища подтверждение своим словам. Олдвин подскочил к нему и сильно тряхнул его за руку.
— Это действительно вы? Или она уже начала производить над вами свои эксперименты?
Конан воззрился на него с пьяноватым изумлением.
— Эксперименты? По-вашему, Гуайрэ любит экспериментировать? Нет, нет и еще раз нет! Для ученого человека вы чересчур не наблюдательны. Гуайрэ предпочитает все оставлять как есть. Любые перемены даются ей с трудом. Уверен, она для этого
и наделяет своих слуг и воинов привычной для себя внешностью.
— Но вы не… — начал было Олдвин и осекся.
Конан разразился громовым хохотом.
— Я не давал ей согласия подвергать меня чарам! Уж поверьте, меньше всего я намерен оставаться в этом оазисе. Нет, я как раз размышлял над тем, как бы нам выбраться отсюда…
Он допил вино и выбросил кувшин в окно.
— Зря вы отказались пить, дружище. С пьяным человеком лучше разговаривать на нетрезвую голову, иначе между нами не возникнет взаимопонимания…
Олдвин нервно стиснул пальцы и хрустнул ими.
— Меня не отпускает мысль о том, что мы обречены умереть в этом плену!
— Умереть или жить вечно, — добавил Конан, нарочно, чтобы посмотреть, как его приятель под прыгнет от ужаса.
Реакция Олдвина не обманула ожидания варвара.
— Как вы можете даже произносить такое! Неужели вам хочется быть погребенным в этих песках? Вас прельщает участь Эана? Два хранителя трясины — прекрасно! Будете пить под землей, обмениваться впечатлениями о былом и ожидать, пока Гуайрэ навестит вас в своем истинном облике… Заодно и выясните, каков этот истинный облик. А меня от этих радостей избавьте.
— Слушайте, вы! — внезапно крикнул Конан. И голос, и лицо киммерийца изменились. Трудно было поверить в то, что терцию назад это был веселый и пьяный человек. Теперь он выглядел совершенно трезвым, с недобрым холодным взором синих глаз. —
Молчите и слушайте, что я вам скажу. Мне безразлично, каков истинный облик этой Гуайрэ. В обличье обольстительной женщины она хороша… но не достаточно хороша, чтобы я потерял голову. Вы меня понимаете?
Олдвин настороженно кивнул.
— Отлично, — хмыкнул киммериец. — Продолжим. У Гуайрэ есть враги. Даже здесь, во дворце. Те, кто считает, будто отсюда нужно уходить. Распространить свое влияние на соседние города — а в идеале захватить весь мир, конечно. И мы никогда не узнаем, кто эти враги и как нам воспользоваться их активностью на благо себе… никогда, пока они считают меня — преданным возлюбленным Гуайрэ, а вас — моим преданным близким другом.
— К чему вы клоните? — спросил Олдвин.
— К тому, что завтра мы с вами рассоримся. Сделаем это в саду, прилюдно. Так, чтобы как можно больше народу видело нашу ссору. Можем даже подраться. Вы как, в состоянии заехать мне в физиономию?
— Я несколько ниже вас ростом, — напомнил Олдвин, — и слегка послабее.
— Ничего, я пригнусь и присяду, — обещал киммериец. — Вы должны меня обругать как-нибудь поужаснее и ударить по лицу. Я в ответ вас тоже стукну. Разобью вам нос. Это очень эффектно выглядит. Не вздумайте, кстати, на меня обидеться за это. Я заранее вас предупредил.
— Ну а дальше что? — Олдвин предпочел не развивать тему своего разбитого носа.
— Дальше… Дальше я буду по-прежнему ходить к Гуайрэ, а вы, я полагаю, скоро сделаетесь большим другом здешних тайных противников существующей власти.
— Это называется оппозиция, — сказал Олдвин. — Во всяком случае, в цивилизованном мире.
При слове «цивилизация» Конан поморщился.
— Одно хорошо в здешней пустыне, — заметил он, — никакой цивилизации в вашем понимании здесь не сыщешь.
— А интриги, подлости, тайные заговоры и прочие удовольствия? — возразил Олдвин. — Это яркие признаки цивилизованности.
— Не согласен, — отрезал Конан. — Вы никогда не жили в Черных Королевствах. Вы даже представить себе не можете, какие жуткие интриги плетут те, кого вы назвали бы «голозадыми дикарями»! Положим, в племени шаман и вождь не поладили… Как вы думаете, что начнется?
— Война? — пожал плечами Олдвин.
— Начнутся интриги, — сказал Конан. — Ладно, хватит об этом. Завтра мы ссоримся. Далее вы сводите дружбу со здешней оппозицией. Общаться будем тайком. Я должен знать все, что они затевают. Вам ясно?
— Мне ясно все, кроме одного, самого главного: как мы выберемся отсюда? — сказал Олдвин.
— Через пару дней будет ясно, — сказал Конан.
* * *
Место для спектакля выбрал киммериец, и Олдвину ничего не оставалось, как только одобрить его выбор — и даже похвалить его вкус. В самом деле, в определенном артистизме Конану не откажешь. Участок сада, где должна была произойти его показная «ссора» с Олдвином, представлял собой нечто вроде сцены: открытая площадка, обрамленная густыми кустами, точно кулисами, причем цветы на этих кустах были ярко-красными.
— Отличный обзор со всех сторон, — говорил Конан, откровенно гордясь своей изобретательностью. — А эти красные цветы возбуждают страсти и способствуют лучшему усвоению резких сцен.
— Откуда вам это известно? — прищурился Олдвин.
— Красный цвет вообще есть цвет страсти и жизни, — ответил Конан. — Когда я пущу юшку вам из носа, вы не сможете со мной не согласиться.
Олдвин не ответил.
Конан насмешливо хмыкнул.
— Как я вижу, вас напрягают мои рассуждения на эти темы?
— Да, — сказал Олдвин угрюмо. — В конце концов, речь идет о моем носе!
— Я знавал множество людей с переломанными носами — и большинство из них ухитрились познать счастье, пусть даже и с таким дефектом, как свернутый на сторону… — начал было Конан, но Олдвин взревел:
— Довольно!
— Хорошо, хорошо. — Киммериец пожал плечами. — Надеюсь, за нами уже наблюдают. Вы уверены, что не хотели бы остаться здесь на всю жизнь?
— Проклятье, а вы разве в этом не уверены?
— В чем? — Конан огляделся по сторонам, махнул рукой в сторону дворца, видневшегося поблизости. — Это лучшее место на земле, дорогой мой. Я никогда еще не был так счастлив, как здесь.
— Счастлив? — переспросил Олдвин, не веря собственным ушам. — Вы говорите о счастье, вы, неотесанный варвар?
— Разумеется. По-вашему, способность испытывать счастье доступна только академикам? Мне жаль разочаровывать вас, дружище, но вы заблуждаетесь. Напротив, ваши иссушенные сердца не в состоянии понять, что такое страсть к женщине.
— Счастье, с вашей точки зрения, — это удовлетворенная похоть, — с презрением бросил Олдвин. — Что ж, нечто подобное я и ожидал услышать.
— Что ж, — передразнил его Конан, — как всякий мужчина, бессильный в отношениях с женщиной, вы не в силах осознать…
— Я? — не своим голосом взвизгнул Олдвин. — Как вы меня назвали?
— Бессильным, — ответил Конан.
— Сперва ваш пятиглазый дружок именует меня «невинным», теперь вы… Вы, жалкое животное!
— Почему же сразу «жалкое»? — Красуясь, киммериец развернул плечи. — По-моему, не такое уж жалкое!
И тут Олдвин, весь трясясь от злости, подскочил и изо всех сил ударил Конана кулаком в челюсть. Удар вышел неловкий, хотя и довольно сильный. Конан присмотрелся к кипящему в негодовании приятелю, тщательно выискивая способ не покалечить его ответным ударом, и наконец осторожно тюкнул кулаком бритунца в кончик носа.
Олдвин заорал нечеловеческим голосом и покатился по земле. Из его носа хлынула кровь. Заливаясь слезами, Олдвин рыдал и поносил киммерийца последними словами. Конан громко расхохотался и зашагал прочь, оставив Олдвина плакать, утирать кровь и недоумевать: что все-таки произошло? Неужто вся эта ссора была разыграна понарошку? Но как тогда понимать кровь и боль, не говоря уж об унижении? Нет, что ни говори, а киммериец был и остается варваром. Несмотря на все ученые словечки, которые Конан вворачивает иногда в разговоры, дикарскую природу не переделаешь.
Неужели сегодня вечером или завтра, или вообще когда-либо они будут опять разговаривать как ни в чем не бывало? Олдвину не верилось в возможность такого. Но если только Конан действительно притворялся… если только он притворялся, тогда все разговоры о том, что среди дикарей невозможны заговоры и интриги, действительно пустой звук. В таком случае Олдвин готов признать: по части заговоров и интриг варвары дадут сто очков вперед самому изощренному аквилонскому придворному.
— Вы сильно страдаете? — прозвучал поблизости чей-то участливый голос.
Олдвин поднял голову и торопливо обтер лицо рукавом.
— Проклятый дикарь разбил мне лицо, — отозвался он, изо всех сил стараясь говорить спокойно и с достоинством. — Полагаю, компресс с холодной водой исправит дело, и дня через два от этого коварного нападения не останется и следа.
Рядом с Олдвином уселся на корточки шадизарский дервиш. Точнее, тот, кто выдавал себя за дервиша, — Заграт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12