— Возвратитесь к нам излечившимся.
— Излечившимся?.. Нет, — сказал капитан, опустив глаза и смотря на очаровательные Клемантинины ножки. — Вы не знаете, графиня, какой у этой женщины пикантный и оригинальный ум. — И чувствуя, что мужество покидает его, он прибавил:
— Светским жеманницам далеко до Малаги, очаровывающей своей непосредственностью молодого животного…
— Видите ли, я не хотела бы, чтобы во мне было что-то от животного, — сказала графиня, метнув на него взгляд разъяренной гадюки.
Начиная с этого дня граф Паз ввел Клемантину во все дела, сделался ее учителем, посвятил в трудности управления имуществом, разъяснил истинную цену вещей и дал совет, какие меры принять, дабы прислуга не очень ее обворовывала. Графиня может положиться на Константена и сделать его мажордомом: Константен был выучеником Тадеуша. В мае месяце Паз счел, что теперь графиня вполне подготовлена и может сама управлять своим имуществом, ибо Клемантина была женщиной способной, с правильным взглядом на вещи, прирожденной хозяйкой дома.
Но в этом новом положении, которое Тадеуш подготовил столь естественным путем, произошла роковая для него перемена, и его страданиям не суждено было стать столь сладостными, как он предполагал. Несчастный влюбленный не принял в расчет случай, по воле которого опасно занемог Адам, и Тадеуш не уехал, а остался сиделкой при своем друге. Преданность капитана не знала границ. Женщина, которая захотела бы проявить проницательность, увидела бы в героизме капитана своего рода епитимью, налагаемую на себя людьми благородной души, чтобы подавить дурные мысли, в которых они не вольны; но женщины видят все или не видят ничего, смотря по настроению: для них единственный источник познания — любовь.
Полтора месяца Паз не спал ночей, ухаживая за Адамом, и не вспоминал о Малаге по той простой причине, что он и вообще-то не вспоминал о ней. Видя, что Адам при смерти, Клемантина созвала на консилиум лучших врачей.
— Он может выкарабкаться, только если справится сам организм, — сказал один из наиболее знающих врачей. — Его поправка зависит от тех, кто ходит за ним, надо не упустить минуты и помочь природе. Жизнь графа в руках его сиделок.
Тадеуш сообщил приговор врачей Клемантине, которая сидела в китайской беседке как для того, чтобы отдохнуть, так и для того, чтобы не стеснять врачей и освободить им поле действия. Идя по усыпанной песком дорожке, ведшей от будуара к пригорку, на котором стояла китайская беседка, влюбленный капитан чувствовал себя на дне одной из тех бездн, которые описаны Данте Алигьери. Несчастный не предвидел, что может стать мужем Клемантины, и добровольно вывалялся в грязи. Он предстал перед графиней, подавленный горем, с отчаянием во взоре.
— Он умер?.. — вымолвила Клемантина.
— Они приговорили его к смерти; во всяком случае, по их словам, остается положиться на организм. Не ходите, они еще там. Бьяншон хочет сам перебинтовать его.
— Бедный Адам! Я боюсь, не огорчала ли я его, — сказала она.
— На этот счет можете не волноваться, вы дали ему большое счастье и были к нему снисходительны, — успокоил ее Тадеуш.
— Это непоправимая утрата.
— Но, дорогая, предположим, что граф умрет, ведь вы не заблуждались на его счет?
— Я не была ослеплена любовью, но я любила его, как жене надлежит любить мужа.
— Значит, вы должны не так сожалеть о нем, как если бы потеряли такого мужа, которым вы, женщины, гордитесь, которого боготворите, в котором вся ваша жизнь! Вы можете быть откровенны с таким другом, как я… Я буду его оплакивать!.. Задолго до вашего брака я уже любил Адама, как собственное дитя, я посвятил ему свою жизнь. Мир потеряет для меня всякий интерес. Но для двадцатичетырехлетней вдовы жизнь еще полна очарования.
— Ах, вы отлично знаете, что я никого не люблю, — возразила она с резкостью, объясняемой горем.
— Вы не понимаете еще, что значит любить, — сказал Тадеуш.
— Ну, если говорить о замужестве, я достаточно рассудительна и предпочитаю такого ветреника, как мой бедный Адам, человеку более высокого ума. Вот скоро уже месяц, как мы задаем себе вопрос: выживет ли он? Эти мысли подготовили меня, так же как и вас, к возможной утрате. С вами я могу быть откровенна. Ну, так я охотно отдала бы несколько лет жизни, только бы сохранить жизнь Адаму. В Париже независимой женщине так легко обмануться и поверить в любовь разорившегося или расточительного мужчины. Я молила господа бога сохранить мне моего мужа, такого ласкового, такого добродушного, ненадоедливого и начинавшего меня побаиваться.
— Вы искренни, и за это я люблю вас еще больше, — сказал Тадеуш, целуя руку Клемантине, которая не отняла своей. — В такую минуту особенно отрадно, если женщина не лицемерит. С вами можно рассуждать. Давайте взглянем в лицо будущему. Предположим, что бог не внемлет нашим молитвам, я ведь тоже от всей души взываю к нему: «Сохрани мне моего друга!» Да, бессонные ночи не ослабили моих глаз, и если понадобится еще месяц ходить за Адамом днем и ночью, вы, сударыня, будете спать, а я дежурить у его постели. Я вырву его у смерти, если, как они говорят, его может спасти уход. Но предположим, что вопреки нашим с вами заботам граф умрет. Если бы вас любил, мало того, обожал человек благородной души, достойный вас…
— Возможно, что я и мечтала быть любимой, но я не встретила…
— Если вас обманули…
Решив, что им руководит не любовь, а корысть, Клемантина пристально посмотрела на Тадеуша, смерила его презрительным взглядом с головы до пят и уничтожила двумя словами: «Бедная Малага!» — произнесенными с той интонацией, которую умеют найти светские дамы, желая выразить свое пренебрежение. Она встала и, гордо подняв голову, пошла к себе в будуар, а оттуда в спальню к Адаму, даже не оглянувшись на поверженного в прах Тадеуша.
Час спустя Паз вернулся к больному и продолжал ухаживать за ним, хотя ему и был нанесен смертельный удар. После этой роковой минуты он стал молчалив; он вступил в упорное, вызывающее восхищение врачей единоборство с болезнью. В любой час дня и ночи глаза его горели, как две лампы. Он не проявлял ни малейшей обиды на Клемантину и выслушивал от нее слова благодарности, никак не отзываясь на них; казалось, он оглох. В душе он решил: «Она будет обязана мне жизнью Адама!» — и эти слова начертал огненными письменами в спальне больного. После двухнедельных неусыпных забот о муже Клемантина вынуждена была отдохнуть, она падала от усталости. Паз был неутомим. Наконец в конце августа Бьяншон, домашний врач Лагинских, обещал Клемантине, что ее муж выживет.
— Я, сударыня, тут ни при чем. Не будь у него такого друга, нам бы его не спасти, — сказал он.
На следующий день после ужасной сцены, разыгравшейся в китайской беседке, маркиз де Ронкероль пришел навестить племянника, так как уезжал с секретным поручением в Россию, и Паз, потрясенный тем, что произошло накануне, шепнул несколько слов дипломату. И вот, в тот день, когда граф Адам в первый раз после выздоровления поехал прокатиться с супругой и коляска как раз отъезжала от крыльца, во двор вошел жандарм и спросил графа Паза. Тадеуш, сидевший на передней скамейке, обернулся, взял письмо с печатью министерства иностранных дел и положил его в карман своего сюртука так поспешно, что Клемантина и Адам воздержались от вопросов. Людям светским нельзя отказать в понимании бессловесного языка. Однако, когда они были у заставы Майо, Адам, воспользовавшись привилегией выздоравливающего, все прихоти которого удовлетворяются, сказал Тадеушу:
— Когда два брата любят друг друга так, как мы с тобой, не может быть и речи о назойливости; ты знаешь содержание депеши, скажи мне, я сгораю от любопытства.
Клемантина бросила на Тадеуша сердитый взгляд и сказала мужу:
— Вот уже два месяца» как он на меня дуется, я ни за что де стала бы настаивать.
— Господи боже мой, я открою вам эту тайну, все равно вы узнаете ее из газет, — ответил Тадеуш. — Император Николай соизволил назначить меня капитаном в полк, который отправляется в поход на Хиву.
— И ты поедешь? — воскликнул Адам.
— Поеду, голубчик. Эмигрировал капитаном, капитаном и вернусь… Из-за Малаги я мог бы наделать глупостей. Завтра мы в последний раз обедаем вместе. Если я не уеду в Санкт-Петербург в сентябре, туда уже нельзя будет ехать морем, а я не богат, я должен обеспечить Малагу. Нельзя же не позаботиться о будущем единственной женщины, которая сумела меня понять! Малага считает меня храбрецом. Малага считает меня красавцем! Малага, возможно, изменяет мне, но за меня она бросится…
— В обруч и преспокойно снова опустится на спину лошади, — перебила его Клемантина.
— О, вы не знаете Малаги, — с горечью сказал капитан, кинув на Клемантину полный иронии взгляд, который обеспокоил ее и заставил призадуматься.
— Я скажу «прости» деревцам этого прекрасного леса, где любят гулять парижанки, где любят гулять изгнанники, нашедшие здесь себе родину. Я уверен, что глаза мои больше не увидят зеленую листву деревьев, которыми обсажены аллея Принцессы и аллея Придворных дам, не увидят акаций и кедра на полянках… Как знать, может быть, когда я буду в Азии, послушный велениям могущественного императора, под знамена которого я встал, когда, явив чудеса храбрости, рискуя собственной жизнью, я, возможно, дослужусь до командования войском, как знать, может быть, тогда я с сожалением вспомню о Елисейских полях, куда однажды был приглашен вами покататься. Так или иначе, я всегда с сожалением буду вспоминать суровость Малаги, той Малаги, о которой я сейчас говорю.
Это было сказано таким тоном, что Клемантина невольно вздрогнула.
— Так вы очень любите Малагу? — спросила она.
— Я пожертвовал ради нее той честью, которой мы никогда не жертвуем…
— Какой честью?
— Честью, которую мы любой ценой хотим сохранить в глазах нашего кумира.
После этих слов Тадеуш замкнулся в неприступное молчание и нарушил его, только когда они проезжали Елисейскими полями. Показав на дощатый балаган, он сказал: «Вот цирк!»
Незадолго до обеда он пошел в русское посольство, оттуда в министерство иностранных дел, а утром, до того как встали графиня и Адам, уехал в Гавр.
— Я потерял друга, — узнав об отъезде графа Паза, сказал Адам, на глазах которого выступили слезы, — друга в подлинном смысле слова, и я не знаю, что заставляет его бежать от нас, как от чумы. Мы слишком большие друзья, чтобы рассориться из-за женщины, — сказал он, пристально глядя на жену, — а между тем все, что он говорил вчера о Малаге… Но ведь он ни разу даже не прикоснулся к этой девице…
— А вы откуда знаете? — поинтересовалась Клемантина.
— Видите ли, мне, конечно, было любопытно повидать мадемуазель Тюрке; она, бедняжка, так и не может объяснить себе абсолютную холодность Тад…
— Довольно, сударь, — прервала его графиня. «Уж не стала ли я жертвой возвышенной лжи?» — подумала она, уходя на свою половину.
Не успела она додумать этой мысли, как Константен подал ей следующее письмо, которое Тадеуш написал ночью.
«Графиня, искать смерти на Кавказе, унося в сердце ваше презрение, выше моих сил: надо исчезнуть полностью. Я полюбил вас с первого же взгляда так, как любят женщину, которая навсегда останется нам дорогой, даже если она нам неверна; я обязан Адаму, избранницей которого вы стали и за которого вышли замуж; я беден, я добровольный и преданный управитель вашего дома. Но моя несчастная доля представлялась мне сладчайшим благом. Чувствовать себя необходимым, полезным, обеспечивать вам роскошь и благосостояние — какой неиссякаемый источник наслаждения! Радость переполняла мне сердце, когда дело касалось Адама, судите, что я испытывал, когда причиной и целью этой радости была обожаемая женщина! В любви я познал радости материнства. Я примирился с такой жизнью. Подобно бездомному нищему, я построил себе убогую хижину на задворках вашего роскошного владения, не протянув к вам руки за подаянием. Дающим был я — бедный и неимущий, ослепленный счастьем Адама. Да, я окружил вас любовью, столь же чистой, как любовь ангела-хранителя, я бодрствовал, когда вы спали, я следил за вами ласковым взглядом, когда вы проходили мимо, я был счастлив, — короче говоря, вы были солнцем родины для бедного изгнанника, пишущего сейчас эти строки и льющего слезы, вспоминая счастье первых дней. В восемнадцать лет, не будучи никем любим, я избрал себе идеальную любовницу — очаровательную варшавянку; ей принадлежали все мои помыслы, все желания, она была царицей моих дней и ночей! Она этого не знала; но к чему было говорить ей об этом?.. Я любил свою любовь. По этой любви моей молодости вы можете судить, как я был счастлив тем, что живу в вашей сфере, что чищу вашу лошадь, подбираю новенькие золотые для вашего кошелька, радею о роскоши вашего стола и ваших приемов, вижу, как благодаря моим стараниям и умению вы затмеваете людей, куда более богатых, чем вы. С какой радостью устремлялся я в город, когда Адам говорил мне: „Тадеуш, она хочет приобрести то-то или то-то!“ Выразить мое блаженство словами невозможно. Вам хотелось поскорее стать обладательницей той или иной безделушки, и я совершал подвиги, я, не жалея сил, рыскал по Парижу, но ведь это делалось для вас, какое наслаждение! Я позабывал, что меня никто не любит, когда тайком глядел на вас, видел вас среди цветов, довольную и улыбающуюся… Короче говоря — в эти минуты мне снова было восемнадцать лет. Бывали дни, когда я сходил с ума от счастья, и тогда ночью я целовал то место, где ваши ножки оставили сиявшие для меня следы, как в свое время, проявляя чудеса ловкости, скрываясь, как вор, покрывал поцелуями тот ключ, которого графиня Ладислава коснулась рукой, отворяя дверь. Воздух, которым вы дышали, был для меня бальзамом; вдыхая его, я вдыхал жизнь; подобно воздуху тропиков, он был насыщен животворными испарениями. Я должен был рассказать вам все это, чтобы объяснить странное самомнение, по временам невольно овладевавшее моими мыслями. Я предпочел бы умереть, чем признаться вам в моей тайне! Вы, должно быть, помните те несколько дней, когда любопытство подстрекнуло вас познакомиться с творцом тех чудес, на которые вы наконец обратили внимание. Я подумал, простите меня, я подумал, что вы можете меня полюбить. Ваше благосклонное отношение, ваши взгляды, истолкованные влюбленным, показались мне настолько опасными, что я придумал Малагу, зная, что есть такие связи, которых женщины не прощают: я придумал ее в ту минуту, когда увидел, что моя любовь роковым образом передается вам. Теперь убейте меня вашим презрением, на которое вы не поскупились тогда, когда я его не заслужил; но я уверен, если бы я сказал вам в тот вечер, когда ваша тетушка увезла Адама, то, что написал сейчас, я походил бы на прирученного тигра, который вонзает зубы в живую плоть, я почувствовал бы теплую кровь и…
Полночь
Я не мог продолжать; воспоминание о той минуте все еще слишком живо! Да, я обезумел тогда. Ваши глаза сулили мне надежду, мои глаза загорелись бы победой, и ее пламенные стяги заворожили бы вас. Такие мысли, пускай напрасные, были преступлением. Только вы можете судить, был ли я прав в те тягостные минуты, подавив холодной рукой вечной признательности любовь, желание, самые непобедимые силы. Я наказан вашим презрением. Вы дали мне понять, что ни отвращение, ни презрение не позабываются. Я люблю вас до безумия. Я уехал бы, если бы Адам умер; тем больше оснований мне уехать теперь, когда Адам спасен. Нельзя обманывать друга, которого вырвал из объятий смерти. Кроме того, отъезд — это наказание мне за то, что я помыслил о смерти Адама, когда, по словам врачей, его жизнь зависела от тех, кто ухаживал за ним. Прощайте, сударыня; покидая Париж, я теряю все, а вы ничего не теряете от того, что около вас не будет,
Преданного вам Тадеуша Паза».
«Если мой бедный Адам потерял друга, кого же потеряла я?» — подумала потрясенная Клемантина, не отрывая глаз от цветка на ковре.
А вот письмо, которое Константен передал тайно графу.
«Дорогой Мечеслав, Малага сказала мне все. Если тебе дорого твое счастье, не проговорись ни словом о твоих визитах к ней, и пусть Клемантина по-прежнему думает, что Малага стоила мне сто тысяч франков. Графиня при ее характере не простит тебе ни карточных проигрышей, ни визитов к Малаге. Я отправляюсь не в Хиву, а на Кавказ. Меня одолевает сплин, и если все пойдет так, как я полагаю, через три года я буду князем Пазом или погибну. Прощай. Хотя я взял из банкирского дома Ротшильда шестьдесят тысяч франков, мы квиты.
Тадеуш».
«Ну и простофиля же я, чуть не попал впросак», — подумал Адам.
Прошло три года с тех пор, как уехал Тадеуш, газеты еще не говорят о князе Пазе. Графиня Лагинская страшно интересуется военными походами императора Николая, в душе она русская, она с жадностью прочитывает все сообщения из этой страны.
1 2 3 4 5 6 7
— Излечившимся?.. Нет, — сказал капитан, опустив глаза и смотря на очаровательные Клемантинины ножки. — Вы не знаете, графиня, какой у этой женщины пикантный и оригинальный ум. — И чувствуя, что мужество покидает его, он прибавил:
— Светским жеманницам далеко до Малаги, очаровывающей своей непосредственностью молодого животного…
— Видите ли, я не хотела бы, чтобы во мне было что-то от животного, — сказала графиня, метнув на него взгляд разъяренной гадюки.
Начиная с этого дня граф Паз ввел Клемантину во все дела, сделался ее учителем, посвятил в трудности управления имуществом, разъяснил истинную цену вещей и дал совет, какие меры принять, дабы прислуга не очень ее обворовывала. Графиня может положиться на Константена и сделать его мажордомом: Константен был выучеником Тадеуша. В мае месяце Паз счел, что теперь графиня вполне подготовлена и может сама управлять своим имуществом, ибо Клемантина была женщиной способной, с правильным взглядом на вещи, прирожденной хозяйкой дома.
Но в этом новом положении, которое Тадеуш подготовил столь естественным путем, произошла роковая для него перемена, и его страданиям не суждено было стать столь сладостными, как он предполагал. Несчастный влюбленный не принял в расчет случай, по воле которого опасно занемог Адам, и Тадеуш не уехал, а остался сиделкой при своем друге. Преданность капитана не знала границ. Женщина, которая захотела бы проявить проницательность, увидела бы в героизме капитана своего рода епитимью, налагаемую на себя людьми благородной души, чтобы подавить дурные мысли, в которых они не вольны; но женщины видят все или не видят ничего, смотря по настроению: для них единственный источник познания — любовь.
Полтора месяца Паз не спал ночей, ухаживая за Адамом, и не вспоминал о Малаге по той простой причине, что он и вообще-то не вспоминал о ней. Видя, что Адам при смерти, Клемантина созвала на консилиум лучших врачей.
— Он может выкарабкаться, только если справится сам организм, — сказал один из наиболее знающих врачей. — Его поправка зависит от тех, кто ходит за ним, надо не упустить минуты и помочь природе. Жизнь графа в руках его сиделок.
Тадеуш сообщил приговор врачей Клемантине, которая сидела в китайской беседке как для того, чтобы отдохнуть, так и для того, чтобы не стеснять врачей и освободить им поле действия. Идя по усыпанной песком дорожке, ведшей от будуара к пригорку, на котором стояла китайская беседка, влюбленный капитан чувствовал себя на дне одной из тех бездн, которые описаны Данте Алигьери. Несчастный не предвидел, что может стать мужем Клемантины, и добровольно вывалялся в грязи. Он предстал перед графиней, подавленный горем, с отчаянием во взоре.
— Он умер?.. — вымолвила Клемантина.
— Они приговорили его к смерти; во всяком случае, по их словам, остается положиться на организм. Не ходите, они еще там. Бьяншон хочет сам перебинтовать его.
— Бедный Адам! Я боюсь, не огорчала ли я его, — сказала она.
— На этот счет можете не волноваться, вы дали ему большое счастье и были к нему снисходительны, — успокоил ее Тадеуш.
— Это непоправимая утрата.
— Но, дорогая, предположим, что граф умрет, ведь вы не заблуждались на его счет?
— Я не была ослеплена любовью, но я любила его, как жене надлежит любить мужа.
— Значит, вы должны не так сожалеть о нем, как если бы потеряли такого мужа, которым вы, женщины, гордитесь, которого боготворите, в котором вся ваша жизнь! Вы можете быть откровенны с таким другом, как я… Я буду его оплакивать!.. Задолго до вашего брака я уже любил Адама, как собственное дитя, я посвятил ему свою жизнь. Мир потеряет для меня всякий интерес. Но для двадцатичетырехлетней вдовы жизнь еще полна очарования.
— Ах, вы отлично знаете, что я никого не люблю, — возразила она с резкостью, объясняемой горем.
— Вы не понимаете еще, что значит любить, — сказал Тадеуш.
— Ну, если говорить о замужестве, я достаточно рассудительна и предпочитаю такого ветреника, как мой бедный Адам, человеку более высокого ума. Вот скоро уже месяц, как мы задаем себе вопрос: выживет ли он? Эти мысли подготовили меня, так же как и вас, к возможной утрате. С вами я могу быть откровенна. Ну, так я охотно отдала бы несколько лет жизни, только бы сохранить жизнь Адаму. В Париже независимой женщине так легко обмануться и поверить в любовь разорившегося или расточительного мужчины. Я молила господа бога сохранить мне моего мужа, такого ласкового, такого добродушного, ненадоедливого и начинавшего меня побаиваться.
— Вы искренни, и за это я люблю вас еще больше, — сказал Тадеуш, целуя руку Клемантине, которая не отняла своей. — В такую минуту особенно отрадно, если женщина не лицемерит. С вами можно рассуждать. Давайте взглянем в лицо будущему. Предположим, что бог не внемлет нашим молитвам, я ведь тоже от всей души взываю к нему: «Сохрани мне моего друга!» Да, бессонные ночи не ослабили моих глаз, и если понадобится еще месяц ходить за Адамом днем и ночью, вы, сударыня, будете спать, а я дежурить у его постели. Я вырву его у смерти, если, как они говорят, его может спасти уход. Но предположим, что вопреки нашим с вами заботам граф умрет. Если бы вас любил, мало того, обожал человек благородной души, достойный вас…
— Возможно, что я и мечтала быть любимой, но я не встретила…
— Если вас обманули…
Решив, что им руководит не любовь, а корысть, Клемантина пристально посмотрела на Тадеуша, смерила его презрительным взглядом с головы до пят и уничтожила двумя словами: «Бедная Малага!» — произнесенными с той интонацией, которую умеют найти светские дамы, желая выразить свое пренебрежение. Она встала и, гордо подняв голову, пошла к себе в будуар, а оттуда в спальню к Адаму, даже не оглянувшись на поверженного в прах Тадеуша.
Час спустя Паз вернулся к больному и продолжал ухаживать за ним, хотя ему и был нанесен смертельный удар. После этой роковой минуты он стал молчалив; он вступил в упорное, вызывающее восхищение врачей единоборство с болезнью. В любой час дня и ночи глаза его горели, как две лампы. Он не проявлял ни малейшей обиды на Клемантину и выслушивал от нее слова благодарности, никак не отзываясь на них; казалось, он оглох. В душе он решил: «Она будет обязана мне жизнью Адама!» — и эти слова начертал огненными письменами в спальне больного. После двухнедельных неусыпных забот о муже Клемантина вынуждена была отдохнуть, она падала от усталости. Паз был неутомим. Наконец в конце августа Бьяншон, домашний врач Лагинских, обещал Клемантине, что ее муж выживет.
— Я, сударыня, тут ни при чем. Не будь у него такого друга, нам бы его не спасти, — сказал он.
На следующий день после ужасной сцены, разыгравшейся в китайской беседке, маркиз де Ронкероль пришел навестить племянника, так как уезжал с секретным поручением в Россию, и Паз, потрясенный тем, что произошло накануне, шепнул несколько слов дипломату. И вот, в тот день, когда граф Адам в первый раз после выздоровления поехал прокатиться с супругой и коляска как раз отъезжала от крыльца, во двор вошел жандарм и спросил графа Паза. Тадеуш, сидевший на передней скамейке, обернулся, взял письмо с печатью министерства иностранных дел и положил его в карман своего сюртука так поспешно, что Клемантина и Адам воздержались от вопросов. Людям светским нельзя отказать в понимании бессловесного языка. Однако, когда они были у заставы Майо, Адам, воспользовавшись привилегией выздоравливающего, все прихоти которого удовлетворяются, сказал Тадеушу:
— Когда два брата любят друг друга так, как мы с тобой, не может быть и речи о назойливости; ты знаешь содержание депеши, скажи мне, я сгораю от любопытства.
Клемантина бросила на Тадеуша сердитый взгляд и сказала мужу:
— Вот уже два месяца» как он на меня дуется, я ни за что де стала бы настаивать.
— Господи боже мой, я открою вам эту тайну, все равно вы узнаете ее из газет, — ответил Тадеуш. — Император Николай соизволил назначить меня капитаном в полк, который отправляется в поход на Хиву.
— И ты поедешь? — воскликнул Адам.
— Поеду, голубчик. Эмигрировал капитаном, капитаном и вернусь… Из-за Малаги я мог бы наделать глупостей. Завтра мы в последний раз обедаем вместе. Если я не уеду в Санкт-Петербург в сентябре, туда уже нельзя будет ехать морем, а я не богат, я должен обеспечить Малагу. Нельзя же не позаботиться о будущем единственной женщины, которая сумела меня понять! Малага считает меня храбрецом. Малага считает меня красавцем! Малага, возможно, изменяет мне, но за меня она бросится…
— В обруч и преспокойно снова опустится на спину лошади, — перебила его Клемантина.
— О, вы не знаете Малаги, — с горечью сказал капитан, кинув на Клемантину полный иронии взгляд, который обеспокоил ее и заставил призадуматься.
— Я скажу «прости» деревцам этого прекрасного леса, где любят гулять парижанки, где любят гулять изгнанники, нашедшие здесь себе родину. Я уверен, что глаза мои больше не увидят зеленую листву деревьев, которыми обсажены аллея Принцессы и аллея Придворных дам, не увидят акаций и кедра на полянках… Как знать, может быть, когда я буду в Азии, послушный велениям могущественного императора, под знамена которого я встал, когда, явив чудеса храбрости, рискуя собственной жизнью, я, возможно, дослужусь до командования войском, как знать, может быть, тогда я с сожалением вспомню о Елисейских полях, куда однажды был приглашен вами покататься. Так или иначе, я всегда с сожалением буду вспоминать суровость Малаги, той Малаги, о которой я сейчас говорю.
Это было сказано таким тоном, что Клемантина невольно вздрогнула.
— Так вы очень любите Малагу? — спросила она.
— Я пожертвовал ради нее той честью, которой мы никогда не жертвуем…
— Какой честью?
— Честью, которую мы любой ценой хотим сохранить в глазах нашего кумира.
После этих слов Тадеуш замкнулся в неприступное молчание и нарушил его, только когда они проезжали Елисейскими полями. Показав на дощатый балаган, он сказал: «Вот цирк!»
Незадолго до обеда он пошел в русское посольство, оттуда в министерство иностранных дел, а утром, до того как встали графиня и Адам, уехал в Гавр.
— Я потерял друга, — узнав об отъезде графа Паза, сказал Адам, на глазах которого выступили слезы, — друга в подлинном смысле слова, и я не знаю, что заставляет его бежать от нас, как от чумы. Мы слишком большие друзья, чтобы рассориться из-за женщины, — сказал он, пристально глядя на жену, — а между тем все, что он говорил вчера о Малаге… Но ведь он ни разу даже не прикоснулся к этой девице…
— А вы откуда знаете? — поинтересовалась Клемантина.
— Видите ли, мне, конечно, было любопытно повидать мадемуазель Тюрке; она, бедняжка, так и не может объяснить себе абсолютную холодность Тад…
— Довольно, сударь, — прервала его графиня. «Уж не стала ли я жертвой возвышенной лжи?» — подумала она, уходя на свою половину.
Не успела она додумать этой мысли, как Константен подал ей следующее письмо, которое Тадеуш написал ночью.
«Графиня, искать смерти на Кавказе, унося в сердце ваше презрение, выше моих сил: надо исчезнуть полностью. Я полюбил вас с первого же взгляда так, как любят женщину, которая навсегда останется нам дорогой, даже если она нам неверна; я обязан Адаму, избранницей которого вы стали и за которого вышли замуж; я беден, я добровольный и преданный управитель вашего дома. Но моя несчастная доля представлялась мне сладчайшим благом. Чувствовать себя необходимым, полезным, обеспечивать вам роскошь и благосостояние — какой неиссякаемый источник наслаждения! Радость переполняла мне сердце, когда дело касалось Адама, судите, что я испытывал, когда причиной и целью этой радости была обожаемая женщина! В любви я познал радости материнства. Я примирился с такой жизнью. Подобно бездомному нищему, я построил себе убогую хижину на задворках вашего роскошного владения, не протянув к вам руки за подаянием. Дающим был я — бедный и неимущий, ослепленный счастьем Адама. Да, я окружил вас любовью, столь же чистой, как любовь ангела-хранителя, я бодрствовал, когда вы спали, я следил за вами ласковым взглядом, когда вы проходили мимо, я был счастлив, — короче говоря, вы были солнцем родины для бедного изгнанника, пишущего сейчас эти строки и льющего слезы, вспоминая счастье первых дней. В восемнадцать лет, не будучи никем любим, я избрал себе идеальную любовницу — очаровательную варшавянку; ей принадлежали все мои помыслы, все желания, она была царицей моих дней и ночей! Она этого не знала; но к чему было говорить ей об этом?.. Я любил свою любовь. По этой любви моей молодости вы можете судить, как я был счастлив тем, что живу в вашей сфере, что чищу вашу лошадь, подбираю новенькие золотые для вашего кошелька, радею о роскоши вашего стола и ваших приемов, вижу, как благодаря моим стараниям и умению вы затмеваете людей, куда более богатых, чем вы. С какой радостью устремлялся я в город, когда Адам говорил мне: „Тадеуш, она хочет приобрести то-то или то-то!“ Выразить мое блаженство словами невозможно. Вам хотелось поскорее стать обладательницей той или иной безделушки, и я совершал подвиги, я, не жалея сил, рыскал по Парижу, но ведь это делалось для вас, какое наслаждение! Я позабывал, что меня никто не любит, когда тайком глядел на вас, видел вас среди цветов, довольную и улыбающуюся… Короче говоря — в эти минуты мне снова было восемнадцать лет. Бывали дни, когда я сходил с ума от счастья, и тогда ночью я целовал то место, где ваши ножки оставили сиявшие для меня следы, как в свое время, проявляя чудеса ловкости, скрываясь, как вор, покрывал поцелуями тот ключ, которого графиня Ладислава коснулась рукой, отворяя дверь. Воздух, которым вы дышали, был для меня бальзамом; вдыхая его, я вдыхал жизнь; подобно воздуху тропиков, он был насыщен животворными испарениями. Я должен был рассказать вам все это, чтобы объяснить странное самомнение, по временам невольно овладевавшее моими мыслями. Я предпочел бы умереть, чем признаться вам в моей тайне! Вы, должно быть, помните те несколько дней, когда любопытство подстрекнуло вас познакомиться с творцом тех чудес, на которые вы наконец обратили внимание. Я подумал, простите меня, я подумал, что вы можете меня полюбить. Ваше благосклонное отношение, ваши взгляды, истолкованные влюбленным, показались мне настолько опасными, что я придумал Малагу, зная, что есть такие связи, которых женщины не прощают: я придумал ее в ту минуту, когда увидел, что моя любовь роковым образом передается вам. Теперь убейте меня вашим презрением, на которое вы не поскупились тогда, когда я его не заслужил; но я уверен, если бы я сказал вам в тот вечер, когда ваша тетушка увезла Адама, то, что написал сейчас, я походил бы на прирученного тигра, который вонзает зубы в живую плоть, я почувствовал бы теплую кровь и…
Полночь
Я не мог продолжать; воспоминание о той минуте все еще слишком живо! Да, я обезумел тогда. Ваши глаза сулили мне надежду, мои глаза загорелись бы победой, и ее пламенные стяги заворожили бы вас. Такие мысли, пускай напрасные, были преступлением. Только вы можете судить, был ли я прав в те тягостные минуты, подавив холодной рукой вечной признательности любовь, желание, самые непобедимые силы. Я наказан вашим презрением. Вы дали мне понять, что ни отвращение, ни презрение не позабываются. Я люблю вас до безумия. Я уехал бы, если бы Адам умер; тем больше оснований мне уехать теперь, когда Адам спасен. Нельзя обманывать друга, которого вырвал из объятий смерти. Кроме того, отъезд — это наказание мне за то, что я помыслил о смерти Адама, когда, по словам врачей, его жизнь зависела от тех, кто ухаживал за ним. Прощайте, сударыня; покидая Париж, я теряю все, а вы ничего не теряете от того, что около вас не будет,
Преданного вам Тадеуша Паза».
«Если мой бедный Адам потерял друга, кого же потеряла я?» — подумала потрясенная Клемантина, не отрывая глаз от цветка на ковре.
А вот письмо, которое Константен передал тайно графу.
«Дорогой Мечеслав, Малага сказала мне все. Если тебе дорого твое счастье, не проговорись ни словом о твоих визитах к ней, и пусть Клемантина по-прежнему думает, что Малага стоила мне сто тысяч франков. Графиня при ее характере не простит тебе ни карточных проигрышей, ни визитов к Малаге. Я отправляюсь не в Хиву, а на Кавказ. Меня одолевает сплин, и если все пойдет так, как я полагаю, через три года я буду князем Пазом или погибну. Прощай. Хотя я взял из банкирского дома Ротшильда шестьдесят тысяч франков, мы квиты.
Тадеуш».
«Ну и простофиля же я, чуть не попал впросак», — подумал Адам.
Прошло три года с тех пор, как уехал Тадеуш, газеты еще не говорят о князе Пазе. Графиня Лагинская страшно интересуется военными походами императора Николая, в душе она русская, она с жадностью прочитывает все сообщения из этой страны.
1 2 3 4 5 6 7