А вот капитан!.. Тадеуш, кажется, во многом превосходит Адама. Такие роковые мысли охватили графиню, когда она отдала себе отчет, как отличается Тадеуш с его прекрасной, цельной натурой от Адама, тщедушие которого свидетельствовало о неизбежном вырождении аристократических семей, не понимающих, какое безумие родниться между собой. Если кто и узнал ее мысли, так только дьявол, ибо Клемантина до самого дома просидела молча с устремленным вдаль задумчивым взглядом.
— Вы обедаете с нами, попробуйте только ослушаться, и я рассержусь, — сказала она. — Вы для меня тоже Тадеуш, как и для Адама. Я знаю, чем вы обязаны ему, но я также знаю, чем мы обязаны вам. За два, правда благородных, но вполне естественных порыва вы проявляете великодушие ежечасно и ежедневно. Сегодня у нас обедают мои родные: отец, дядя де Ронкероль и тетя де Серизи, переоденьтесь к столу, — сказала она, выходя из коляски и опираясь на предложенную капитаном руку.
Тадеуш поднялся к себе, чтобы переодеться, счастливый, но с трепетом в сердце. Он спустился в последнюю минуту и за обедом опять изображал из себя солдата, годного только на роль управляющего. Но на этот раз Клемантина не попалась на удочку Тадеуша, взгляд которого многое разъяснил ей. Ронкероль, самый искусный после Талейрана посланник, так верно служивший де Марсе во время его короткого управления, был осведомлен племянницей, кто такой граф Паз, который держался как скромный управляющий своего друга Мечеслава.
— Как же это так случилось, что я впервые вижу графа Паза? — спросил маркиз де Ронкероль.
— О, он нелюдим да к тому же еще и скрытник, — ответила Клемантина, взглядом прося Паза держаться свободнее.
Увы, рискуя умалить достоинства Паза, надо признаться, что при всем своем превосходстве над Адамом, он все же не был человеком выдающегося ума. Своим превосходством он был обязан несчастью. В Варшаве, в дни одиночества и нищеты, он много читал, приобретал знания, сравнивал, размышлял, но он не обладал даром творчества, которое делает человека большим, а приобрести этот дар вряд ли можно. У Тадеуша было большое сердце — и только, но зато какое сердце! Однако в сфере чувств он был скорее человеком действия, чем мысли, свою мысль он таил про себя. И эта мысль терзала его душу. А кроме того, что такое мысль, не выраженная словами? Услышав отзыв Клемантины о капитане, маркиз де Ронкероль с сестрой многозначительно переглянулись, указав друг другу глазами на племянницу, графа Адама и Паза. Такие молниеносные сценки возможны только в Италии или Париже. Только в этих двух местах, да еще при дворах, взгляды могут сказать очень много. Только при безграничном раболепстве или безграничной свободе можно передать взглядом всю силу души, сделать его столь же понятным, как речь, выразить в нем целую поэму или драму. От Адама, маркиза де Рувра и графини ускользнуло то, что заключалось во взоре таких блестящих наблюдателей, как старая кокетка и старый дипломат. Но Тадеуш в своей собачьей преданности понял, что предвещал этот взгляд. Все это, заметьте, было делом нескольких секунд. Описать бурю, которая поднялась в душе капитана, в немногих словах нельзя, а многословие сейчас не в чести. «Как! тетка и дядя уже предполагают, что она может меня полюбить, — думал он. — Теперь мое счастье зависит от меня самого. Да, но как же Адам!..» Идеальная любовь и желание, столь же сильные, как чувство благодарности и дружбы, вступили в борьбу, и на мгновение любовь взяла верх. Бедный, преданно влюбленный капитан не устоял! Он стал остроумным, ему захотелось понравиться, по просьбе старого дипломата он в общих чертах рассказал о польском восстании. И во время десерта увидел, что Клемантина ловит каждое его слово, принимает его за героя, позабыв, что Адам пожертвовал третью своего огромного состояния, а затем подвергся всем превратностям жизни в изгнании. В девять часов, после кофе, г-жа де Серизи попрощалась с племянницей, поцеловала ее в лоб и увела с собой не посмевшего протестовать Адама, покинув маркизов дю Рувр и де Ронкероль, которые тоже ушли минут десять спустя. Паз и Клемантина остались вдвоем.
— Я удаляюсь, сударыня, — сказал Тадеуш, — вы, верно, тоже собираетесь в Оперу.
— Нет, я не любительница танцев, а сегодня дают препротивный балет «Восстание в серале», — ответила она.
Минуту они молчали.
— Два года тому назад Адам не уехал бы в театр без меня, — сказала она, не глядя на Паза.
— Он безумно вас любит… — заметил Тадеуш.
— Ах, именно потому, что он безумно меня любит сегодня, он может разлюбить меня завтра! — воскликнула графиня.
— Парижанки непостижимы. Когда их любят безумно, они хотят, чтобы их любили разумно; а когда их любят разумно, они упрекают нас, что мы не умеем любить, — сказал капитан.
— И они правы, Тадеуш, — с улыбкой заметила она. — Я отлично знаю Адама и не сержусь на него: он человек ветреный, а главное, он большой барин, он всегда будет доволен, что я его жена, и никогда ни в чем мне не откажет, но…
— Разве есть браки, в которых не было бы «но»? — мягко возразил Тадеуш, стараясь дать другое направление мыслям графини.
Даже самому бескорыстному мужчине пришла бы в голову следующая мысль, от которой чуть не лишился рассудка влюбленный Тадеуш: «Я дурак, если не скажу ей, что я ее люблю!» Оба молчали, боясь выдать свои мысли. Графиня украдкой взглядывала на Паза, а Паз тоже украдкой следил за ней в зеркало. Удобно усевшись в глубоком кресле, он сложил руки на животе, как плотно покушавший человек, и стал быстро вертеть большими пальцами, тупо на них уставившись.
— Скажите же мне что-нибудь хорошее об Адаме! — воскликнула Клемантина. — Скажите мне, что он не ветреник, вы же его знаете!
Это был крик души.
«Вот теперь наступила та минута, когда можно воздвигнуть между нами непреодолимую преграду», — решил бедняга Паз, обдумывая героическую ложь.
— Что-нибудь хорошее? — переспросил он. — Я его слишком люблю, вы мне все равно не поверите. Я не способен сказать о нем что-нибудь плохое. Итак, сударыня, мое положение между вами обоими весьма затруднительно.
Клемантина опустила голову и посмотрела на кончики лакированных ботинок Паза.
— Вы, северяне, храбры только физически, а решения свои вы не доводите до конца, — сказала она, надув губки.
— Как, вы собираетесь коротать в одиночестве сегодняшний вечер, сударыня? — спросил Паз с самым невинным видом.
— А разве вы не составите мне компании?
— Простите, но я должен вас покинуть…
— Как? Вы куда-нибудь собираетесь?
— В цирк, сегодня открытие цирка на Елисейских полях, я не могу не быть…
— А почему? — спросила Клемантина, бросив на него почти сердитый взгляд.
— Вы требуете, чтобы я открыл вам тайну моего сердца, доверил то, что я скрываю даже от Адама, который думает, что я люблю только Польшу?
— Ах, вот как, у нашего благородного капитана есть тайна?
— Мне стыдно в ней признаться, но вы поймете и утешите меня.
— У вас есть тайна, в которой стыдно признаться?
— Да, я, граф Паз, безумно влюблен в девицу, которая разъезжает по всей Франции с семейством Бутор, содержателей цирка, вроде цирка Франкони, но их труппа подвизается только на ярмарках. При моем содействии их ангажировал директор Олимпийского цирка.
— Она хороша собой? — спросила графиня.
— Для меня хороша, — грустно ответил он. — Малага — под этим именем она выступает — сильная, ловкая, стройная девушка. Почему я предпочитаю ее всем дамам общества?.. По правде сказать, сам не пойму. Когда я вижу ее — эту ожившую греческую статую — в белой тунике с золотой каймой, в шелковом трико и потертых атласных балетных туфельках, когда я вижу ее схваченные голубой лентой черные волосы, рассыпавшиеся по обнаженным смуглым плечам, когда я вижу, как она с флажками в обеих руках под звуки военного оркестра на всем скаку прыгает через обруч, разрывая бумагу, а затем опять грациозно опускается на спину лошади, когда ей рукоплещут не клакеры, а весь зал, — да, при виде этого сердце мое трепещет.
— Больше, чем при виде красивой дамы на бале? — спросила Клемантина с вызывающим удивлением.
— Да, — ответил Паз сдавленным голосом. — Что может быть прекраснее женщины, которая с восхитительной ловкостью и непередаваемой грацией непрестанно преодолевает опасность. Да, сударыня, Чинти и Малибран, Гризи и Тальони, Паста и Эслер, все бывшие и теперешние царицы сцены кажутся мне недостойными развязать ремень на сандалиях Малаги, — она на всем скаку прыгает с седла и снова вскакивает на него, она соскальзывает под брюхо лошади с левого бока и появляется с правого, она, словно белый блуждающий огонек, порхает вокруг самого горячего скакуна, она может стоять на цыпочках на одной ноге и при том же аллюре сразу опуститься на спину своего коня; мало того, она скачет на неоседланной лошади и при этом вяжет чулок, разбивает яйца и приготовляет яичницу, вызывая восхищение народа, подлинного народа, поселян и солдат! При параде всей труппы эта очаровательная Коломбина жонглировала раньше стулом, который держала на кончике своего прелестного греческого носика. Малага, сударыня, воплощенная ловкость. Она сильна, как Геркулес, и может ударом своего маленького кулачка или изящной ножки свалить трех-четырех мужчин. Словом, она богиня гимнастики.
— Должно быть, она глупа…
— О, она забавна, как героиня «Певерила Пика»! Беспечна, как цыганка, она болтает все, что взбредет ей в голову, будущее заботит ее не больше, чем вас те деньги, которые вы даете нищему, а иногда Малага неожиданно говорит золотые слова. Ее ничем не убедить, что старый дипломат — красивый юноша, даже за миллион не изменит она своего мнения. Мужчине ее любовь льстит. Она пышет здоровьем, ее зубы — это тридцать две жемчужины редкого блеска в оправе из коралла. Ее рот, который она сама называет рылом, свеж и вкусен, как у телки, если воспользоваться выражением Шекспира. Я тоскую по ее губам! Она ценит красивых, сильных мужчин, Адольфов, Огюстов, Александров, фигляров, шутов. Ее учитель, отвратительный старик, жестоко бил ее, и только после нещадных побоев она стала гибкой, грациозной, смелой!
— Вы опьянели от Малаги! — заметила графиня.
— Она значится Малагой только на афишах, — отпарировал Паз обиженным тоном. — Она живет на улице Сен-Аазар, в скромной квартирке на четвертом этаже, как принцесса, в бархате и шелку. Она живет двойной жизнью: жизнью ярмарочной акробатки и жизнью красивой женщины.
— А она вас любит?
— Она меня любит… вам это покажется смешным… только за то, что я поляк! Она представляет себе поляков по гравюре, которая изображает Понятовского, бросающимся в Эльстер, ибо для всей Франции Эльстер — мощный поток, поглотивший Понятовского, тогда как на самом деле в нем не так-то легко утонуть… И при всем том я очень несчастен, сударыня…
Душевная мука, выразившаяся на лице Тадеуша, тронула Клемантину.
— Все вы, мужчины, любите то, что необычно!
— А вы разве не любите? — заметил Тадеуш.
— Я отлично знаю Адама и уверена, что он забыл бы меня ради какой-нибудь акробатки вроде вашей Малаги. А где вы ее увидели?
— В Сен-Клу, в сентябре прошлого года, в праздничный день. Она стояла под парусиновым навесом в углу подмостков, на которых происходит парад труппы. Ее товарищи, все в польских костюмах, играли кто во что горазд. Она стояла молча и показалась мне грустной. О чем могла грустить девушка в двадцать лет? Вот это меня и тронуло.
Графиня сидела в очаровательной задумчивой позе.
— Бедный, бедный Тадеуш! — воскликнула она и с простотой, отличающей истинно светскую даму, прибавила не без тонкой улыбки:
— Ступайте, ступайте в цирк!
Тадеуш взял ее руку, поцеловал, уронив на нее горячую слезу, и вышел. Выдумав несуществующую страсть к цирковой наезднице, он должен был придать ей некоторое правдоподобие. Правдой в его рассказе было только то, что на ярмарке в Сен-Клу его внимание на минуту привлекла Малага, знаменитая наездница из семьи Бутор, имя которой бросилось ему в глаза сегодня утром на цирковой афише. Клоун, которому монета в сто су развязала язык, сообщил капитану, что наездница — подкидыш, а может быть, даже украдена в детстве. Тадеуш пошел в цирк и увидел Малагу. За десять франков конюх, который в цирке приблизительно то же, что костюмерша в театре, рассказал ему, что Малагу зовут Маргаритой Тюрке, что она живет на улице Фоссе-дю-Тампль на шестом этаже.
На следующий день Тадеуш со смертельным отчаянием в сердце пошел в предместье Тампль и спросил мадемуазель Тюрке, летом дублировавшую самую знаменитую наездницу в цирке, а зимой работавшую фигуранткой в бульварном театре.
— Малага! — крикнула консьержка, бегом помчавшись в мансарду, — вас какой-то красивый господин спрашивает! Он сейчас разговаривает с Шапюзо, а тот его нарочно задерживает, чтобы дать мне время вас предупредить.
— Спасибо, мадам Шапюзо; но что он обо мне подумает, я как раз глажу платья!
— Тоже мне, да кто влюблен, тому все в его предмете нравится.
— Это англичанин? Они любят лошадей.
— Нет, мне сдается, что он испанец.
— Тем хуже! Говорят, что испанцы народ безденежный… Побудьте со мной, мадам Шапюзо, а то еще подумает, что до меня никому дела нет…
— Кого вам, господин, угодно? — обратилась консьержка к Тадеушу, открывая дверь.
— Мадемуазель Тюрке.
— Дочка, — позвала консьержка, напыжась, — тут вас господин требует.
Капитан задел головой за веревку, на которой сушилось белье, и уронил шляпу.
— Что вам угодно, сударь? — спросила Малага, подбирая его шляпу.
— Я видел вас, мадемуазель, в цирке, вы напомни ли мне покойную дочь, и в память моей Элоизы, на которую вы поразительно похожи, я хочу сделать что-нибудь для вас, конечно, если вы не возражаете.
— Ну как можно! Да вы, ваше превосходительство, присели бы! — всполошилась мадам Шапюзо. — Где еще сыщется такой добрый кавалер!
— Я не кавалер, голубушка, — возразил Паз. — Я несчастный отец и хочу обмануть свое сердце таким неожиданным сходством.
— Значит, я буду вам вместо дочери? — весьма тонко заметила Малага, даже не подозревая, сколько правды в этом предположении.
— Да, — сказал Тадеуш. — Я буду изредка навещать вас и, чтобы иллюзия была полной, найму вам прекрасную квартиру с хорошей обстановкой.
— У меня будет обстановка? — спросила Малага, поглядев на консьержку.
— И прислуга и все, что нужно, — продолжал Паз. Малага исподтишка поглядела на незнакомца.
— Кто вы по национальности, сударь?
— Я поляк.
— В таком случае я согласна, — сказала она. Капитан ушел, пообещав вернуться.
— Ну и дела! — воскликнула Маргарита Тюрке, поглядев на мадам Шапюзо. — Знать бы, что у него на уме, чего ради он меня задобрить хочет? Ладно, рискну.
Через месяц после этого странного свидания хорошенькая наездница переехала в квартиру, прекрасно обставленную тем же декоратором, что работал на графа Адама, — ведь в намерения Паза входило, чтобы его безумная страсть обсуждалась в особняке Лагинских. Малаге, которой то, что произошло, казалось сказкой из «Тысячи и одной ночи», прислуживали супруги Шапюзо, исполнявшие одновременно роль наперсников. И чета Шапюзо и Маргарита Тюрке ждали, чем все это кончится; но прошло три месяца, и ни Малага, ни мадам Шапюзо не нашли разгадки странной причуде польского графа. Паз приходил раз в неделю и проводил часок в гостиной, так ни разу не заглянув ни в будуар, ни в спальню Маргариты, хотя его всячески туда заманивали и наездница и супруги Шапюзо. Граф расспрашивал о всякой ерунде, заполнявшей жизнь акробатки, и, уходя, каждый раз оставлял на камине две сорокафранковые монеты.
— У него очень скучающий вид, — вздыхала мадам Шапюзо.
— Да, этот человек холоден, как лед, — соглашалась Малага.
— Что там ни говори, а он очень добрый, — замечал Шапюзо, радуясь на свою ливрею синего эльбефовского сукна, в которой он походил на служителя при канцелярии министра.
Периодические подарки Паза составляли ежемесячный доход в триста двадцать франков. Эта прибавка к скудному заработку Маргариты Тюрке в цирке давала ей возможность вести жизнь роскошную по сравнению с ее прежним нищенским существованием. Между артистами цирка ходили странные рассказы о счастье, выпавшем на долю Малаги. Те шесть тысяч, которые бережливый капитан платил за ее квартиру, превратились в ее хвастливых рассказах в шестьдесят тысяч. Если послушать клоунов и фигурантов, Малага ела на серебре. К тому же в цирк она являлась в прелестных салопах, в турецких шалях, в очаровательных шарфах. Словом, поляк был идеалом мужчины: не придира, не ревнивец, ничем не стесняет ее свободы.
— Везет же некоторым женщинам! — сетовала соперница Малаги. — Даром, что треть сбора по крайней мере делаю я, а вот не привалит же мне такое счастье!
Малага носила хорошенькие шляпки, иногда фигуряла (прекрасное выражение из словаря девиц) на прогулках в Булонском лесу, где на нее начала обращать внимание золотая молодежь.
1 2 3 4 5 6 7