По углам их разложенных одеял кто-то – может, сам Крисп, а может, человек, выполнивший его приказ, – воткнул в землю шесты, изображающие столбики кровати.
– Если на них повесить венцы, это принесет удачу, – сообщил Фостий и аккуратно повесил свой венец на один из шестов. Оливрия повесила свой с другой стороны.
– Я начинаю верить, что все происходит на самом деле, – сказала она.
– Все это настоящее. – Фостий понизил голос, чтобы телохранители снаружи не услышали – они, конечно же, прекрасно знали, что происходит внутри, но традиции следует соблюдать. – А раз все настоящее, и мы с тобой наедине, и даже сражения никакого сейчас нет…
– Да? И что дальше? – подыграла ему Оливрия. Она тоже говорила негромко, а руки ее теребили застежку белого льняного платья, подаренного на свадьбу Криспом. Застежка раскрылась. – И что дальше? – тихо повторила она.
Что делать дальше, они быстро выяснили. Поскольку Фостий был еще весьма молодым мужчиной, вскоре им пришлось выяснять это снова, а потом еще разок. К тому времени Фостий совсем потерял счет времени, хотя солнце все еще освещало одну из стенок палатки. Он зевнул, вытер вспотевший лоб влажной от пота рукой и задремал. Оливрия заснула еще раньше него.
Было уже темно, когда его разбудил жуткий шум. Он сел и, моргая, оглянулся. Рядом лежала все еще спящая Оливрия – даже слегка похрапывая, – с еле заметной улыбкой на губах. Фостий осторожно, чтобы не потревожить ее, оделся и вышел из палатки. Ее окружала новая смена халогаев.
– Что за шум? – спросил он одного из них. Северянин указал на Эчмиадзин.
При тусклом свете костров и факелов его лицо казалось бронзовым.
– Там драка, – ответил халогай.
– О Фос, – пробормотал Фостий, ударив кулаком по ладони, и взглянул на императорский шатер. Крисп, стоя возле него, тоже смотрел на крепость. Фостия окатила волна облегчения – как хорошо, что он не связал свою судьбу с фанасиотами. Теперь он был более чем уверен, что Крисп, несмотря ни на что, сумел бы их разгромить.
Из Эчмиадзина доносились такие звуки, словно его жители лупили друг друга всем, что подворачивается под руку. «Так оно, наверное, и есть», – подумал Фостий. Все, кто верил в светлый путь, были фанатиками – их вера, в чем бы она ни заключалась, держалась на фанатизме. И если Криспу удалось вбить клин между двумя группами, имеющими разное мнение насчет пристойности замужества Оливрии, то они станут сражаться друг с другом столь же яростно, как с императорской армией, – а может, даже и яростнее.
– Ха! – снова показал халогай. – Смотри, твое величество, – дым. Эдак они весь город спалят.
И точно – из-за городской стены поднялся толстый столб дыма – серого на черном фоне ночного неба, – подсвеченный изнутри оранжевым. Фостий попробовал прикинуть, где в городе занялся пожар. Получалось, что неподалеку от лавки васпураканского башмачника, где они с Оливрией впервые познали друг друга.
Поднялась вторая колонна дыма, а через несколько минут еще одна. Над стенами, словно живое существо, замелькал язык желтого пламени – наверное, от горящей крыши, – но вскоре нехотя втянулся обратно.
Через некоторое время Фостий увидел новые языки пламени, многие из которых продолжали полыхать, не угасая. Пожар – это ужас для любого города; он с небрежной легкостью справляется со всем, чем люди пытаются его обуздать. Пожар же в городе, где люди воюют между собой, страшнее ада Скотоса: как можно хотя бы надеяться одолеть его, если ты поднял руку на своего соседа, своего друга, а он – на тебя?
Ответ простой – никак. Пламя пожирало Эчмиадзин. Воздух в имперском лагере загустел от едкого дыма, попахивающего горелой плотью. Вопли за стенами не смолкали – кто-то кричал от страха, кто-то от боли, но гораздо больше слышалось криков ненависти. На пылающих улицах продолжали сражаться фанасиоты.
Через некоторое время Оливрия вышла из палатки, встала рядом с Фостием и молча взяла его за руку. Продолжая молчать, они смотрели на горящий Эчмиадзин.
Оливрия вытерла глаза. Дым ел глаза и Фостию, и он, чтобы не терзаться тяжкими мыслями, решил для себя, что глаза Оливрии слезятся тоже из-за дыма.
– Я иду в палатку, – сказал он, зевнув. – Может, в ней воздух будет посвежее.
Оливрия молча последовала за ним. Уже в палатке, вдали от ушей халогаев, она тихо произнесла:
– Это и есть приданое, которое я принесла тебе и твоему отцу… Эчмиадзин.
– Ты знала это. Должна была знать, иначе не ответила бы священнику «да».
– Наверное, знала. Но одно дело представлять заранее, как это может выглядеть, а совсем другое – увидеть все собственными глазами. Сегодня я обнаружила, насколько велика эта разница. – И Оливрия покачала головой.
Если бы в палатке находился Крисп, решил Фостий, то он, наверное, сказал бы, что это один из уроков взросления. Фостий знал, что, произнеси он сейчас такие слова своим почти еще юношеским голосом, им не хватит убедительности.
– А если бы ты все же знала, то поступила бы иначе? – спросил он.
Оливрия молчала так долго, что он уже принялся гадать, слышала ли она его.
Наконец она сказала:
– Нет. Наверное, я оставила бы все как было, только тщательнее обдумала бы все заранее.
– Честный ответ, – согласился Фостий и снова зевнул. – Может, попробуем немного поспать? Вряд ли они нападут на нас ночью; они сейчас слишком заняты дракой между собой.
– Да, пожалуй.
Оливрия легла и закрыла глаза. Фостий улегся рядом. К своему удивлению, он отключился почти мгновенно.
Оливрия, должно быть, тоже заснула, потому что сразу вскочила одновременно с Фостием, когда по лагерю прокатился торжествующий рев. Несколько секунд Фостий соображал, который сейчас час. Залитая солнечным светом восточная стенка палатки подсказала, что рассвет уже наступил.
Фостий высунул наружу голову и спросил халогая, что происходит.
– Те, в городе, сдались, – ответил северянин. – Они открыли ворота.
– Значит, война закончилась, – выпалил Фостий и, когда до него дошел смысл сказанного, повторил:
– Война закончилась.
Ему хотелось повторять это вновь и вновь, потому что не было на свете двух слов прекраснее.
Глава 13
Вереница мужчин, женщин и детей устало брела по пыльной дороге, таща на себе пожитки, какие они были в силах унести, и ведя на веревках коров, коз и ослов, столь же худых и изможденных, как они сами. Крисп смог заметить лишь одну разницу между ними и переселенными фанасиотами: они шли на запад, а не на восток.
Впрочем, нет. Имелось и другое различие: они не бунтовали и не давали ему повода выгнать их из своих домов. Но земли, которые война и политика вынудили его освободить от фанасиотов, не могли остаться пустыми. Поступить так означало напрашиваться на неприятности в будущем. И поэтому крестьяне, жившие на относительно перенаселенной и лояльной территории между Девелтосом и Опсикионом, к востоку от столицы, теперь занимали место фанасиотов, хотелось им этого или нет. Фостий подъехал к Криспу и указал на бредущих крестьян.
– Разве это справедливость? – спросил он.
– Такой же вопрос я задаю и себе, – ответил Крисп. – Но вряд ли ответ на него ясен или прост. Если ты спросишь про это любого из них сейчас, то они, разумеется, проклянут меня до небес. Но как знать, что скажут они через два года? Я освободил их на этот срок от налогов, а еще три года велел брать с них только половину. Я переселяю их не только для того, чтобы заполнить пустое место, – я хочу, чтобы их жизнь стала лучше.
– Может, она действительно станет лучше, – не согласился Фостий, – но разве такое справедливо?
– Вероятно, нет, – признал Крисп, вздохнув. Потом выдавил улыбку, потому что ему удалось удивить Фостия. – Вероятно, нет, – повторил он, – но разве справедливо опустошать землю, чтобы на ней не рос урожай, чтобы там находили прибежище бандиты и объявленные вне закона, чтобы она искушала Макуран? В последнее время Макуран мало нас тревожил, но лишь потому, что Рабиаб видит мою силу. А так было не всегда.
– А как ты собираешься отплатить Рабиабу за поддержку фанасиотов?
Крисп воспринял перемену темы как знак того, что Фостий признал его правоту.
– Пока еще не знаю, – ответил он. – Большая война, подобная нашей войне с Макураном полтора столетия назад, способна на многие годы подорвать силы обеих стран. Этого я не хочу. Но поверь мне, такие долги не прощают. Быть может, расплачиваться по счетам я предоставлю тебе.
Фостий ответил ему расчетливым взглядом, который Крисп редко замечал у него до похищения.
– Пожалуй, стоит попытаться настроить васпуракан против Машиза, – сказал он.
– Да, возможно – если макуранцы совершат какое-либо преступление на землях «принцев» или отвлекутся на войну со своими западными соседями, – согласился Крисп. – Но дело не настолько верное, каким кажется, потому что макуранцы всегда начеку, когда дело касается Васпуракана. Красота плана Рабиаба заключалась в том, что он использовал против нас наших же жителей: религиозные разногласия в Видессе – дело настолько обычное, что я долго не мог заметить руку макуранца в перчатке фанасиота.
– Красота? – Фостий покачал головой. – Не понимаю, как ты можешь называть таким словом то, что принесло столько тревог и смертей.
– Считай, что Рабиаб сделал неожиданный удачный ход на игровой доске.
Только доска эта простирается на весь мир, а правила можно менять по ходу игры.
– Ас доски снимаются не фигуры, а реальные люди, – добавил Фостий, – и их нельзя поставить обратно и сыграть ими в другом месте.
– Нельзя? А как ты назовешь переселение, если не захватом фигуры и ее перестановкой на более выгодную клетку?
Он подождал, наблюдая, как Фостий обдумывает его слова.
– Пожалуй, мне уже следовало усвоить, что спорить с тобой бесполезно, сказал юноша. – Как бы хорошо я ни начинал спор, почти всегда ты обращаешь результат в свою пользу. Что поделаешь – опыт. – Судя по интонации Фостия, слово «опыт» вполне могло служить ругательством. Но как бы то ни было, именно опыта ему и не хватало, что в его глазах само по себе делало обладание им подозрительным.
Крисп вытащил из кармана шелковый платок и вытер им вспотевший лоб. Часть имперской армии он оставил в Эчмиадзине и его окрестностях – приглядывать за границей с Васпураканом и помогать переселенцам устраиваться на новом месте.
Другую часть растянул вдоль торгового пути между западом и востоком, а оставшихся повел в столицу.
Это, разумеется, означало, что он и его солдаты возвращались по прибрежным низинам. Стоял конец лета, и Крисп с ходу назвал бы немало мест, где предпочел бы сейчас оказаться; он даже не отказался бы одолжить у Скотоса толику льда, если бы удалось обойтись без встречи с его хозяином. Было так жарко и влажно, что пот не высыхал, а липкой пленкой покрывал все тело.
– Клянусь благим богом, с каким удовольствием я бы сейчас скинул императорские одежды, – сказал он. – В этих местах надо одеваться, как одеваются они. – Он указал на крестьян, работающих на полях по обе стороны дороги. Некоторые были одеты в тонкие льняные туники, доходящие до середины бедра. Остальные не утруждались даже этим, обходясь набедренными повязками.
– Если я так оденусь, – покачал головой Фостий, – то мне придется жить здесь круглый год. Вряд ли я такое выдержу.
– Тогда радуйся, что кто-то живет здесь вместо тебя. Почва тут превосходная и дождей хватает. Местные крестьяне снимают самые высокие урожаи в империи. Если бы не эти низины, в столице вечно не хватало бы еды.
– А крестьяне не разбегаются, завидев нас, как весной, – сказал Катаколон, остановив коня возле отца и брата.
– И это тоже хорошо, – ответил Крисп. – Армия нужна в том числе и для того, чтобы их защищать. И если крестьяне решат, что их надо защищать от солдат, то это будет означать, что мы не делаем свою работу как следует. – Он не хуже других знал, что солдаты грабят крестьян при каждом удобном случае.
Фокус заключался в том, чтобы не предоставлять им такой возможности и дать крестьянам понять, что им ничего не грозит. В нынешней кампании ему недолго осталось об этом беспокоиться – столица уже совсем близко. И он сказал об этом вслух.
– Зря ты так торопишься к Дрине, отец, – съехидничал Катаколон. – Вспомни, она сейчас примерно такая. – И он вытянул перед собой сцепленные руки, изображая огромный живот.
– Но она же родит не жеребенка, клянусь благим богом, – ответил Крисп. – А если ее настолько разнесет, как ты показывал, то можно подумать, что ты вообще имел в виду слоненка. – Он сверкнул глазами на младшенького, но не смог удержаться от усмешки, когда добавил:
– Кстати, буду тебе благодарен, если ты перестанешь подшучивать над моим мелким просчетом. Я поражаюсь, что мне еще не приходится платить за шесть или семь твоих отпрысков; Фос свидетель, причина такого везения вовсе не в том, что ты мало старался.
– Он лишь упрекнул тебя за промах, отец, – поддержал брата Фостий.
Осажденный с флангов, Крисп поднял руки:
– Вы меня до смерти заболтаете. Будь здесь Эврип, так и вовсе окружили бы старика. Пожалуй, так оно и случится, когда мы вернемся во дворец. Что ж, это первый пристойный аргумент в пользу того, чтобы растянуть марш подольше.
– А мне показалось, что я услышал непристойный аргумент, – заметил Катаколон, не желая уступать Криспу.
– Довольно, довольно! – простонал Крисп. – Пощадите своего бедного старого отца. Я столько лет читал налоговые отчеты и эдикты, что у меня мозги размягчились; где уж мне тягаться с вами, юными шутниками.
В этот момент разведчики из авангарда заволновались. Один из них поскакал к главной колонне и, отдав честь Криспу, сообщил:
– Ваше величество, самые зоркие среди нас заметили, как блестит солнце на куполах в столице.
Крисп вгляделся вдаль. Он уже не мог похвастаться остротой зрения, и отдаленные предметы казались ему расплывчатыми. Однако увидел он столичные купола или нет, само знание того, что они близко, наполнило его ощущением, что конец пути совсем рядом.
– Почти дома, – повторил он и перевел взгляд с Фостия на Катаколона, словно предупреждая остряков-любителей. Оба сына промолчали. Крисп кивнул, довольный собой: молодые бычки пока что уважали рога старого быка.
Жители столицы тесно заполнили колоннады по сторонам Срединной улицы, радостными криками приветствуя триумфальную процессию, шествующую к площади Паламы. Фостий ехал вблизи головы процессии рядом с Оливрией. Он был облачен в позолоченную кольчугу и шлем, чтобы люди знали, кто он такой, и чтобы никакой отчаянный фанасиот не набросился на него ради вящей славы светлого пути.
Проезжая, он махал рукой, толпа отвечала ему аплодисментами. Повернувшись к Оливрии, он негромко сказал:
– Хотел бы я знать, сколько из них не так давно выкрикивали имя Фанасия и пытались сжечь город.
– Пожалуй, не мало, – ответила она.
– Думаю, ты права, – кивнул Фостий. Выкорчевать фанасиотов из столицы будет куда труднее, чем переселить крестьян. Если не поймать человека за поджогом или разбоем, то как узнать, что затаил он в своем сердце? Ответ короткий: никак. В городской толпе наверняка хватало фанасиотов. Если они станут вести себя тихо, то могут остаться незамеченными хоть несколько поколений – во всяком случае, если кто-то из них позаботится о следующем поколении.
На Срединной улице следы бунта были почти незаметны. Огонь ежедневно полыхал в столице в бесчисленных жаровнях, печах, кузнях и прочих мастерских.
Свежепобеленные здания обычно через считанные месяцы становились серыми от копоти. Копоть от пожаров ничем не отличалась от любой другой.
Процессия прошла через площадь Быка, находящуюся примерно на трети пути от Серебряных ворот в большой земляной стене. С лотков на площади Быка продавали дешевые вещи для тех, кто не мог себе позволить нечто получше. Большинство людей, набившихся сюда, носили или драные туники, или крикливые одеяния, «золотое» шитье в которых через несколько дней становилось зеленым. Фостий мог поспорить, что многие из них тоже надрывали глотки, прославляя светлый путь.
Ныне они выкрикивали имя Криспа столь же громко, как и все остальные, – и это несмотря на то что кое-какие ларьки на площади и сейчас оставались кучками угольков.
– Может быть, они снова станут ортодоксами, поняв, куда заводит ересь, сказал Фостий и еще тише добавил:
– В конце концов, со мной же такое произошло.
– Может быть, – отозвалась Оливрия настолько бесстрастно, что Фостий так и не понял, согласилась она с ним или нет.
«Узнаем лет через двадцать», – подумал он. Заглядывать в будущее на столько лет, сколько он прожил на свете, показалось ему занятием странным и почти неестественным, но он уже начал к этому привыкать.
Фостий так и не понял: начал ли он всерьез воспринимать идею правления или же попросту стал старше.
Севернее Срединной улицы, между площадями Быка и Паламы, стояла громада Собора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Если на них повесить венцы, это принесет удачу, – сообщил Фостий и аккуратно повесил свой венец на один из шестов. Оливрия повесила свой с другой стороны.
– Я начинаю верить, что все происходит на самом деле, – сказала она.
– Все это настоящее. – Фостий понизил голос, чтобы телохранители снаружи не услышали – они, конечно же, прекрасно знали, что происходит внутри, но традиции следует соблюдать. – А раз все настоящее, и мы с тобой наедине, и даже сражения никакого сейчас нет…
– Да? И что дальше? – подыграла ему Оливрия. Она тоже говорила негромко, а руки ее теребили застежку белого льняного платья, подаренного на свадьбу Криспом. Застежка раскрылась. – И что дальше? – тихо повторила она.
Что делать дальше, они быстро выяснили. Поскольку Фостий был еще весьма молодым мужчиной, вскоре им пришлось выяснять это снова, а потом еще разок. К тому времени Фостий совсем потерял счет времени, хотя солнце все еще освещало одну из стенок палатки. Он зевнул, вытер вспотевший лоб влажной от пота рукой и задремал. Оливрия заснула еще раньше него.
Было уже темно, когда его разбудил жуткий шум. Он сел и, моргая, оглянулся. Рядом лежала все еще спящая Оливрия – даже слегка похрапывая, – с еле заметной улыбкой на губах. Фостий осторожно, чтобы не потревожить ее, оделся и вышел из палатки. Ее окружала новая смена халогаев.
– Что за шум? – спросил он одного из них. Северянин указал на Эчмиадзин.
При тусклом свете костров и факелов его лицо казалось бронзовым.
– Там драка, – ответил халогай.
– О Фос, – пробормотал Фостий, ударив кулаком по ладони, и взглянул на императорский шатер. Крисп, стоя возле него, тоже смотрел на крепость. Фостия окатила волна облегчения – как хорошо, что он не связал свою судьбу с фанасиотами. Теперь он был более чем уверен, что Крисп, несмотря ни на что, сумел бы их разгромить.
Из Эчмиадзина доносились такие звуки, словно его жители лупили друг друга всем, что подворачивается под руку. «Так оно, наверное, и есть», – подумал Фостий. Все, кто верил в светлый путь, были фанатиками – их вера, в чем бы она ни заключалась, держалась на фанатизме. И если Криспу удалось вбить клин между двумя группами, имеющими разное мнение насчет пристойности замужества Оливрии, то они станут сражаться друг с другом столь же яростно, как с императорской армией, – а может, даже и яростнее.
– Ха! – снова показал халогай. – Смотри, твое величество, – дым. Эдак они весь город спалят.
И точно – из-за городской стены поднялся толстый столб дыма – серого на черном фоне ночного неба, – подсвеченный изнутри оранжевым. Фостий попробовал прикинуть, где в городе занялся пожар. Получалось, что неподалеку от лавки васпураканского башмачника, где они с Оливрией впервые познали друг друга.
Поднялась вторая колонна дыма, а через несколько минут еще одна. Над стенами, словно живое существо, замелькал язык желтого пламени – наверное, от горящей крыши, – но вскоре нехотя втянулся обратно.
Через некоторое время Фостий увидел новые языки пламени, многие из которых продолжали полыхать, не угасая. Пожар – это ужас для любого города; он с небрежной легкостью справляется со всем, чем люди пытаются его обуздать. Пожар же в городе, где люди воюют между собой, страшнее ада Скотоса: как можно хотя бы надеяться одолеть его, если ты поднял руку на своего соседа, своего друга, а он – на тебя?
Ответ простой – никак. Пламя пожирало Эчмиадзин. Воздух в имперском лагере загустел от едкого дыма, попахивающего горелой плотью. Вопли за стенами не смолкали – кто-то кричал от страха, кто-то от боли, но гораздо больше слышалось криков ненависти. На пылающих улицах продолжали сражаться фанасиоты.
Через некоторое время Оливрия вышла из палатки, встала рядом с Фостием и молча взяла его за руку. Продолжая молчать, они смотрели на горящий Эчмиадзин.
Оливрия вытерла глаза. Дым ел глаза и Фостию, и он, чтобы не терзаться тяжкими мыслями, решил для себя, что глаза Оливрии слезятся тоже из-за дыма.
– Я иду в палатку, – сказал он, зевнув. – Может, в ней воздух будет посвежее.
Оливрия молча последовала за ним. Уже в палатке, вдали от ушей халогаев, она тихо произнесла:
– Это и есть приданое, которое я принесла тебе и твоему отцу… Эчмиадзин.
– Ты знала это. Должна была знать, иначе не ответила бы священнику «да».
– Наверное, знала. Но одно дело представлять заранее, как это может выглядеть, а совсем другое – увидеть все собственными глазами. Сегодня я обнаружила, насколько велика эта разница. – И Оливрия покачала головой.
Если бы в палатке находился Крисп, решил Фостий, то он, наверное, сказал бы, что это один из уроков взросления. Фостий знал, что, произнеси он сейчас такие слова своим почти еще юношеским голосом, им не хватит убедительности.
– А если бы ты все же знала, то поступила бы иначе? – спросил он.
Оливрия молчала так долго, что он уже принялся гадать, слышала ли она его.
Наконец она сказала:
– Нет. Наверное, я оставила бы все как было, только тщательнее обдумала бы все заранее.
– Честный ответ, – согласился Фостий и снова зевнул. – Может, попробуем немного поспать? Вряд ли они нападут на нас ночью; они сейчас слишком заняты дракой между собой.
– Да, пожалуй.
Оливрия легла и закрыла глаза. Фостий улегся рядом. К своему удивлению, он отключился почти мгновенно.
Оливрия, должно быть, тоже заснула, потому что сразу вскочила одновременно с Фостием, когда по лагерю прокатился торжествующий рев. Несколько секунд Фостий соображал, который сейчас час. Залитая солнечным светом восточная стенка палатки подсказала, что рассвет уже наступил.
Фостий высунул наружу голову и спросил халогая, что происходит.
– Те, в городе, сдались, – ответил северянин. – Они открыли ворота.
– Значит, война закончилась, – выпалил Фостий и, когда до него дошел смысл сказанного, повторил:
– Война закончилась.
Ему хотелось повторять это вновь и вновь, потому что не было на свете двух слов прекраснее.
Глава 13
Вереница мужчин, женщин и детей устало брела по пыльной дороге, таща на себе пожитки, какие они были в силах унести, и ведя на веревках коров, коз и ослов, столь же худых и изможденных, как они сами. Крисп смог заметить лишь одну разницу между ними и переселенными фанасиотами: они шли на запад, а не на восток.
Впрочем, нет. Имелось и другое различие: они не бунтовали и не давали ему повода выгнать их из своих домов. Но земли, которые война и политика вынудили его освободить от фанасиотов, не могли остаться пустыми. Поступить так означало напрашиваться на неприятности в будущем. И поэтому крестьяне, жившие на относительно перенаселенной и лояльной территории между Девелтосом и Опсикионом, к востоку от столицы, теперь занимали место фанасиотов, хотелось им этого или нет. Фостий подъехал к Криспу и указал на бредущих крестьян.
– Разве это справедливость? – спросил он.
– Такой же вопрос я задаю и себе, – ответил Крисп. – Но вряд ли ответ на него ясен или прост. Если ты спросишь про это любого из них сейчас, то они, разумеется, проклянут меня до небес. Но как знать, что скажут они через два года? Я освободил их на этот срок от налогов, а еще три года велел брать с них только половину. Я переселяю их не только для того, чтобы заполнить пустое место, – я хочу, чтобы их жизнь стала лучше.
– Может, она действительно станет лучше, – не согласился Фостий, – но разве такое справедливо?
– Вероятно, нет, – признал Крисп, вздохнув. Потом выдавил улыбку, потому что ему удалось удивить Фостия. – Вероятно, нет, – повторил он, – но разве справедливо опустошать землю, чтобы на ней не рос урожай, чтобы там находили прибежище бандиты и объявленные вне закона, чтобы она искушала Макуран? В последнее время Макуран мало нас тревожил, но лишь потому, что Рабиаб видит мою силу. А так было не всегда.
– А как ты собираешься отплатить Рабиабу за поддержку фанасиотов?
Крисп воспринял перемену темы как знак того, что Фостий признал его правоту.
– Пока еще не знаю, – ответил он. – Большая война, подобная нашей войне с Макураном полтора столетия назад, способна на многие годы подорвать силы обеих стран. Этого я не хочу. Но поверь мне, такие долги не прощают. Быть может, расплачиваться по счетам я предоставлю тебе.
Фостий ответил ему расчетливым взглядом, который Крисп редко замечал у него до похищения.
– Пожалуй, стоит попытаться настроить васпуракан против Машиза, – сказал он.
– Да, возможно – если макуранцы совершат какое-либо преступление на землях «принцев» или отвлекутся на войну со своими западными соседями, – согласился Крисп. – Но дело не настолько верное, каким кажется, потому что макуранцы всегда начеку, когда дело касается Васпуракана. Красота плана Рабиаба заключалась в том, что он использовал против нас наших же жителей: религиозные разногласия в Видессе – дело настолько обычное, что я долго не мог заметить руку макуранца в перчатке фанасиота.
– Красота? – Фостий покачал головой. – Не понимаю, как ты можешь называть таким словом то, что принесло столько тревог и смертей.
– Считай, что Рабиаб сделал неожиданный удачный ход на игровой доске.
Только доска эта простирается на весь мир, а правила можно менять по ходу игры.
– Ас доски снимаются не фигуры, а реальные люди, – добавил Фостий, – и их нельзя поставить обратно и сыграть ими в другом месте.
– Нельзя? А как ты назовешь переселение, если не захватом фигуры и ее перестановкой на более выгодную клетку?
Он подождал, наблюдая, как Фостий обдумывает его слова.
– Пожалуй, мне уже следовало усвоить, что спорить с тобой бесполезно, сказал юноша. – Как бы хорошо я ни начинал спор, почти всегда ты обращаешь результат в свою пользу. Что поделаешь – опыт. – Судя по интонации Фостия, слово «опыт» вполне могло служить ругательством. Но как бы то ни было, именно опыта ему и не хватало, что в его глазах само по себе делало обладание им подозрительным.
Крисп вытащил из кармана шелковый платок и вытер им вспотевший лоб. Часть имперской армии он оставил в Эчмиадзине и его окрестностях – приглядывать за границей с Васпураканом и помогать переселенцам устраиваться на новом месте.
Другую часть растянул вдоль торгового пути между западом и востоком, а оставшихся повел в столицу.
Это, разумеется, означало, что он и его солдаты возвращались по прибрежным низинам. Стоял конец лета, и Крисп с ходу назвал бы немало мест, где предпочел бы сейчас оказаться; он даже не отказался бы одолжить у Скотоса толику льда, если бы удалось обойтись без встречи с его хозяином. Было так жарко и влажно, что пот не высыхал, а липкой пленкой покрывал все тело.
– Клянусь благим богом, с каким удовольствием я бы сейчас скинул императорские одежды, – сказал он. – В этих местах надо одеваться, как одеваются они. – Он указал на крестьян, работающих на полях по обе стороны дороги. Некоторые были одеты в тонкие льняные туники, доходящие до середины бедра. Остальные не утруждались даже этим, обходясь набедренными повязками.
– Если я так оденусь, – покачал головой Фостий, – то мне придется жить здесь круглый год. Вряд ли я такое выдержу.
– Тогда радуйся, что кто-то живет здесь вместо тебя. Почва тут превосходная и дождей хватает. Местные крестьяне снимают самые высокие урожаи в империи. Если бы не эти низины, в столице вечно не хватало бы еды.
– А крестьяне не разбегаются, завидев нас, как весной, – сказал Катаколон, остановив коня возле отца и брата.
– И это тоже хорошо, – ответил Крисп. – Армия нужна в том числе и для того, чтобы их защищать. И если крестьяне решат, что их надо защищать от солдат, то это будет означать, что мы не делаем свою работу как следует. – Он не хуже других знал, что солдаты грабят крестьян при каждом удобном случае.
Фокус заключался в том, чтобы не предоставлять им такой возможности и дать крестьянам понять, что им ничего не грозит. В нынешней кампании ему недолго осталось об этом беспокоиться – столица уже совсем близко. И он сказал об этом вслух.
– Зря ты так торопишься к Дрине, отец, – съехидничал Катаколон. – Вспомни, она сейчас примерно такая. – И он вытянул перед собой сцепленные руки, изображая огромный живот.
– Но она же родит не жеребенка, клянусь благим богом, – ответил Крисп. – А если ее настолько разнесет, как ты показывал, то можно подумать, что ты вообще имел в виду слоненка. – Он сверкнул глазами на младшенького, но не смог удержаться от усмешки, когда добавил:
– Кстати, буду тебе благодарен, если ты перестанешь подшучивать над моим мелким просчетом. Я поражаюсь, что мне еще не приходится платить за шесть или семь твоих отпрысков; Фос свидетель, причина такого везения вовсе не в том, что ты мало старался.
– Он лишь упрекнул тебя за промах, отец, – поддержал брата Фостий.
Осажденный с флангов, Крисп поднял руки:
– Вы меня до смерти заболтаете. Будь здесь Эврип, так и вовсе окружили бы старика. Пожалуй, так оно и случится, когда мы вернемся во дворец. Что ж, это первый пристойный аргумент в пользу того, чтобы растянуть марш подольше.
– А мне показалось, что я услышал непристойный аргумент, – заметил Катаколон, не желая уступать Криспу.
– Довольно, довольно! – простонал Крисп. – Пощадите своего бедного старого отца. Я столько лет читал налоговые отчеты и эдикты, что у меня мозги размягчились; где уж мне тягаться с вами, юными шутниками.
В этот момент разведчики из авангарда заволновались. Один из них поскакал к главной колонне и, отдав честь Криспу, сообщил:
– Ваше величество, самые зоркие среди нас заметили, как блестит солнце на куполах в столице.
Крисп вгляделся вдаль. Он уже не мог похвастаться остротой зрения, и отдаленные предметы казались ему расплывчатыми. Однако увидел он столичные купола или нет, само знание того, что они близко, наполнило его ощущением, что конец пути совсем рядом.
– Почти дома, – повторил он и перевел взгляд с Фостия на Катаколона, словно предупреждая остряков-любителей. Оба сына промолчали. Крисп кивнул, довольный собой: молодые бычки пока что уважали рога старого быка.
Жители столицы тесно заполнили колоннады по сторонам Срединной улицы, радостными криками приветствуя триумфальную процессию, шествующую к площади Паламы. Фостий ехал вблизи головы процессии рядом с Оливрией. Он был облачен в позолоченную кольчугу и шлем, чтобы люди знали, кто он такой, и чтобы никакой отчаянный фанасиот не набросился на него ради вящей славы светлого пути.
Проезжая, он махал рукой, толпа отвечала ему аплодисментами. Повернувшись к Оливрии, он негромко сказал:
– Хотел бы я знать, сколько из них не так давно выкрикивали имя Фанасия и пытались сжечь город.
– Пожалуй, не мало, – ответила она.
– Думаю, ты права, – кивнул Фостий. Выкорчевать фанасиотов из столицы будет куда труднее, чем переселить крестьян. Если не поймать человека за поджогом или разбоем, то как узнать, что затаил он в своем сердце? Ответ короткий: никак. В городской толпе наверняка хватало фанасиотов. Если они станут вести себя тихо, то могут остаться незамеченными хоть несколько поколений – во всяком случае, если кто-то из них позаботится о следующем поколении.
На Срединной улице следы бунта были почти незаметны. Огонь ежедневно полыхал в столице в бесчисленных жаровнях, печах, кузнях и прочих мастерских.
Свежепобеленные здания обычно через считанные месяцы становились серыми от копоти. Копоть от пожаров ничем не отличалась от любой другой.
Процессия прошла через площадь Быка, находящуюся примерно на трети пути от Серебряных ворот в большой земляной стене. С лотков на площади Быка продавали дешевые вещи для тех, кто не мог себе позволить нечто получше. Большинство людей, набившихся сюда, носили или драные туники, или крикливые одеяния, «золотое» шитье в которых через несколько дней становилось зеленым. Фостий мог поспорить, что многие из них тоже надрывали глотки, прославляя светлый путь.
Ныне они выкрикивали имя Криспа столь же громко, как и все остальные, – и это несмотря на то что кое-какие ларьки на площади и сейчас оставались кучками угольков.
– Может быть, они снова станут ортодоксами, поняв, куда заводит ересь, сказал Фостий и еще тише добавил:
– В конце концов, со мной же такое произошло.
– Может быть, – отозвалась Оливрия настолько бесстрастно, что Фостий так и не понял, согласилась она с ним или нет.
«Узнаем лет через двадцать», – подумал он. Заглядывать в будущее на столько лет, сколько он прожил на свете, показалось ему занятием странным и почти неестественным, но он уже начал к этому привыкать.
Фостий так и не понял: начал ли он всерьез воспринимать идею правления или же попросту стал старше.
Севернее Срединной улицы, между площадями Быка и Паламы, стояла громада Собора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52