Символично и не случайно, что выход на новые отношения с ФРГ совпал с моим выступлением в Организации Объединенных Наций. Оно перед лицом всего мира обозначило рубеж необратимости перехода СССР к принципиально новой международной политике.

Прорыв

В первый раз на немецкой земле я оказался в 1966 году, когда в составе группы партийных работников приехал в ГДР, чтобы ознакомиться с проводимой реформой, начатой в 1963 году с целью повышения конкурентоспособности продукции, выпускаемой промышленностью страны. Поездка была во всех отношениях весьма интересной; многое мне понравилось, атмосфера была дружелюбной, угощения хорошими и обильными. С особым, пристальным вниманием я вглядывался в жизнь ГДР и отметил, что живут немцы лучше нас, хотя следы прошлой войны и в Берлине, и в Дрездене видны повсеместно.
В дни 30-летия Победы над фашизмом ЦК КПСС направил во главе со мной делегацию в Западную Германию для участия в мероприятиях компартии. Добрались до Франкфурта-на-Майне, а затем на автомобилях отправились в Нюрнберг. Именно там, где раньше устраивал свои массовые нацистские шабаши Гитлер, Герберт Мис решил провести главное торжественное собрание. Познакомились с городом. Он поразил своей архитектурой в районах старой застройки. Побывали на печально знаменитом, заросшем бурьяном стадионе, любимом месте нацистских сборищ. Неформальный контакт с немцами произошел в ресторане, выстроенном одним симпатичным бизнесменом под развалинами, оставшимися от войны.
Затем была поездка на автомобилях по стране, немало встреч было в Штутгарте, Саарбрюккене. Под конец мы вернулись во Франкфурт, где состоялась общенациональная манифестация, в которой приняло участие около 250 тысяч человек. Все, что я узнал в ФРГ, никак не укладывалось в мои сложившиеся представления.
И вот теперь официальный визит в ФРГ – в другое время, в другой роли. Я увидел новую
Германию, непохожую на ту, которая, по понятным причинам, утвердилась в представлении советских людей после 1933 и 1941 годов. Открытое, благожелательное, заинтересованное отношение сотен и тысяч немцев, приветствовавших советскую делегацию, огромный интерес к тому, что происходило в СССР, серьезная позиция немецких политиков и государственных деятелей по советско-западногерманским, европейским и международным вопросам.
Я убедился: есть шанс возобновить прерванный в XX веке процесс сближения и взаимодействия между двумя великими нациями Европы, но это означало, что и вопрос об объединении может перейти в другую фазу.
Однако стоит кое-что рассказать о переговорах и документах.
Первая наша беседа с канцлером в Бонне была посвящена отнюдь не двусторонним проблемам Германии и СССР. Я хотел прежде всего узнать мнение своего теперь «друга Гельмута» о главном направлении мировой политики, советско-американском, при только что избранном президенте Буше и новом госсекретаре Бейкере.
Администрация очень медленно «раскачивалась» после прихода к власти в начале 1989 года, и возникли подозрения, не собирается ли новый президент списать в архив все, что было достигнуто при Рейгане.
Я хотел – как и обещал в Москве – включить немецкого канцлера в свои основные и доверительные партнеры по проведению политики нового мышления.
Высказав Колю свои сомнения и опасения насчет американцев, в ответ получил полезные рассуждения и… информацию.
«Да, – убежденно говорил канцлер, – Буш совершенно другой человек, чем Рейган… Однако за короткий срок и Буш, и Бейкер показали свою политическую незаурядность. Они сильны – и президент, и его госсекретарь. Этого нельзя недооценивать. Этим надо пользоваться.
…Могу Вам с уверенностью сказать: Буш лично может и хочет вести с Вами дела. Так же, по-деловому, настроено и его окружение. Примером может служить арабо-израильский конфликт, изменение стиля действий Белого дома в отношении задействованных в этом конфликте государств. В целом можете для своей ориентации настраиваться на ведение дел с США».
Мнение канцлера было для меня очень ценно.
Во время этого визита были достигнуты важные договоренности и подписаны весьма значительные соглашения (см. Приложение 2).
Принятое по итогам Совместное заявление явилось документом международного масштаба, весьма необычным по звучанию и содержанию. Де-факто оно было равносильно договору о дружбе и сотрудничестве.
Вот как мы наедине с канцлером оценили этот документ на заключительной беседе в Бонне 12 июня:
Г. Коль: Я хотел бы прежде всего приветствовать наш совместный политический документ, который мы подпишем завтра. Он подводит черту под прошлым и освещает путь в будущее.
М. Горбачев: Я считаю, что мы без лишней скромности можем сказать, что наш совместный политический документ получился впечатляющим и масштабным. Он свидетельствует о прорыве в отношениях, о выходе их из застойного состояния, об утверждении нового мышления.
Согласен с Вами, что вступление наших отношений в качественно новую фазу воздействует не только на двусторонний, но и на многосторонний комплекс.
Впрочем, Коль счел необходимым и на этот раз подчеркивать сохраняющиеся разногласия «по вопросу о единстве Германии».
На пресс-конференции в Бонне, которая собрала сотни журналистов со всего мира, я так оценил итоги визита:
«Эти дни действительно были наполнены большими и важными совместными размышлениями о нынешнем дне и о будущем. И особенно хочу подчеркнуть еще раз: хотя и краткое, но прямое и живое общение с гражданами ФРГ убедило нас в том, что перемены во взглядах и настроениях по отношению друг к другу происходят не только в нашем народе. Они происходят и здесь. И, может быть, мы сегодня вправе говорить о том, что оба наших народа идут навстречу друг другу, сближаются, думают о планах сотрудничества. И это само по себе, может быть, самое главное, что сегодня стоит констатировать и что в значительной мере будет определять будущее, влияя и на деятельность правительств обеих стран.
Все это, вместе взятое, говорит о том, что через большую и непростую, терпеливую работу мы совместно сумели выйти к новым отношениям, действительно начали листать страницы большой и интересной главы нашей новой истории».
Был задан вопрос: «Многие считают, что Берлинская стена – это и физический, и политический барьер на пути сближения, полного сближения ваших двух стран. Считаете ли Вы, что общеевропейский дом, к которому Вы стремитесь, возможен, пока Берлинская стена по-прежнему существует?»
Я ответил: «Нам придется решить много проблем при постройке европейского дома в интересах всех народов, при этом уважая их выбор, их традиции, их историю, создавая условия для равноправного, взаимовыгодного сотрудничества. Ничего нет вечного под луной. Будем надеяться, что мы на правильном пути. Стена появилась в конкретной ситуации. ГДР законно решила тогда использовать свои суверенные права. Стена может исчезнуть, когда отпадут предпосылки, которые ее породили. Не вижу тут большой проблемы».
Перемены в настроении советских людей имели решающее значение для понимания предпосылок, на основе которых формировалась наша политика в отношении не только ГДР, но и ФРГ.
Перестройка сняла отчуждение советских людей от западного мира, положила начало демократизации общественного сознания, открыла доступ к информации, которая, между прочим, донесла до нас факты о глубоких переменах в сознании немецкого народа, большинство которого сумело разобраться в характере войны, навязанной им Гитлером, очистилось от нацистской скверны. Все это способствовало тому, что политика нового мышления стала возможной также и на германском направлении. Поэтому отмечу, забегая вперед, что, когда миллионы немцев по обе стороны Берлинской стены выразили свое стремление к воссоединению, это нашло у советских людей понимание.

Падение Стены

Стремление в ГДР к воссоединению нации имело глубокие и давние предпосылки. Оно чувствовалось даже в партийных кругах. Демократизация в СССР превращала надежды немцев в нечто реальное. С лета 1989 года взаимное доверие превратилось в мощный новый фактор мировой политики, благодаря чему и стало возможным коренное изменение международной ситуации. Во всем мире и, конечно, в Восточной Европе росло понимание, что Советский Союз становится действительно демократическим государством, возникала уверенность в том, что никогда не повторится ничего подобного Венгрии 1956 года или Чехословакии 1968 года. Без такой уверенности не развернулись бы так стремительно «бархатные революции», не набрало бы такой массовости движение протеста в ГДР, которое быстро трансформировалось в порыв к воссоединению нации.
Германский вопрос, решение которого откладывалось в некое будущее, а Геншер и Коль, как и я сам, относили его в XXI век, встал в порядок дня. История заработала с невиданным ускорением.
К осени германский вопрос стал, по сути, ключевым в мировой политике. Конкретные же события, с ним связанные, развернулись вскоре поистине драматически. Однако, прежде чем переходить к ним, хочу изложить свои принципиальные подходы к решению германского вопроса, которые и определили все дальнейшее мое поведение в реальном процессе воссоединения.
Они таковы.
Моральный. Я считал недопустимым с нравственной точки зрения бесконечно поддерживать раскол нации, взваливая на все новые поколения вину за прошлое.
Политический. Помешать стремлению немцев к воссоединению можно было лишь с помощью размещенных в ГДР советских войск. Это означало бы полный крах всех усилий по прекращению «холодной войны» и гонки ядерных вооружений. И нанесло бы непоправимый удар и по всей политике перестройки в моей собственной стране, дискредитировав ее в глазах всего мира.
Стратегический. Применение силы против населения ГДР и подавление общенародного демократического движения к воссоединению надолго бы отравило отношения между нашими народами и повлекло бы непоправимый ущерб интересам самой России.
Главные мои заботы в начавшемся процессе были таковы:
– не допустить, чтобы порыв немцев к единству сорвал международные усилия по ликвидации «холодной войны»; поэтому все должно идти постепенно;
– немцы имеют право на решение своей собственной национальной судьбы, но с учетом интересов соседей;
– сила или угроза силы в любой форме должна быть исключена.
Проблема вскоре обострилась. Осенью 1989 года обстановка в Восточной Германии стала, без преувеличений, взрывоопасной. На охваченной волнениями территории, где была размещена крупнейшая группировка советских вооруженных сил, любая, пусть даже небольшая, провокация могла привести к кровопролитию и неконтролируемым последствиям. А провокации были возможны: некоторые влиятельные силы и в СССР, и в ГДР выступали за решительное «наведение порядка».
Перехожу к конкретным событиям. В сентябре встал вопрос о моей поездке в Берлин на празднование 40-летия образования ГДР. Обстановка в республике была уже сильно разогрета, продолжалось бегство восточных немцев в Западную Германию через Чехословакию и Венгрию, что влекло осложнения в отношениях с союзными государствами.
Мои партнеры по Варшавскому Договору хотели узнать, поеду ли я в этой ситуации в Берлин. Но не ехать просто нельзя было. Конечно, я понимал: поездка будет нелегкой. Праздник праздником, но придется говорить прежде всего о том, что всех беспокоит.
Тему союзнических и межпартийных отношений в контексте нового мышления и отказа от «доктрины Брежнева» я не раз обсуждал при встречах с Эрихом Хонеккером. Видел, как он неприязненно относится к перестройке, и знал, что он замыслил в качестве «истинного представителя родины марксизма» возглавить ортодоксальную оппозицию Горбачеву в социалистическом содружестве. Я говорил ему, что перестройка в нашей стране нужна нам. Если вы хотите проводить реформы – делайте это сами. Команд мы не даем никому, никому перестройку не навязываем. Говорил я Хонеккеру и об опасности отстать от требований жизни. Тем самым как бы предлагал ключ от двери к преобразованиям, назревшим в ГДР. Но Хонеккер в своем кругу не раз говорил, что перестройка в ГДР уже проведена, понимая под этим смену руководства СЕПГ, то есть свое собственное выдвижение на пост Первого секретаря вместо Ульбрихта.
В этой своей последней поездке в ГДР я искренне поздравил друзей с их достижениями, но большую часть своего выступления на торжественном заседании посвятил переменам, происходящим в СССР и во всем мире. О нашей перестройке, об ее уроках говорил с нажимом. Ссылаясь на свой опыт, решил сказать прямо: тот, кто отстает в политике, – проигрывает. Об этом же снова говорил в беседе с Э. Хонеккером, на закрытой встрече со всем руководством СЕПГ. Меня поняли все, кроме Хонеккера, который к тому времени утратил чувство реальности.
В Берлине я, что называется, кожей ощутил напряженность, недовольство режимом, особенно когда стоял на праздничной трибуне и мимо шли тысячи берлинцев и приехавших в столицу из других городов. Я был поражен энтузиазмом, демонстрацией солидарности с перестройкой и одновременно явным пренебрежением к Хонеккеру, с которым я стоял рядом. Премьер Польши Раковский, знающий немецкий язык, переводил мне надписи на транспарантах, которые несли демонстранты, и подытожил: «Вы понимаете, что происходит? Это конец, Михаил Сергеевич!» Действительно так!
Поэтому, когда еще и сегодня пишут и говорят, будто падение Берлинской стены для меня, для советского руководства было неожиданностью, будто в Москве оно вызвало чуть ли не шок, это неправда: мы были готовы к такому развитию событий.
В октябре города ГДР превратились в бушующее море многотысячных демонстраций. Одна за другой возникали новые общественные организации. Правящая партия, СЕПГ, расползалась на глазах. Массовые политические требования ужесточались с каждым днем – от свободы выезда, свободы слова, наказания представителей власти, роспуска ее органов – до безотлагательного воссоединения Германии.
Каковы были мои действия в этой обстановке?
11 октября я разговаривал по телефону с канцлером ФРГ. Приведу некоторые места из записи этого разговора.
Г. Коль: Прежде всего мне хотелось бы со всей ясностью подтвердить, что все, о чем мы договорились в ходе Вашего пребывания в Бонне летом этого года, сохраняет свою силу в полном объеме. Как канцлер ФРГ, еще раз совершенно четко заверяю Вас в этом.
М. Горбачев: Принимаю к сведению сказанное Вами, г-н федеральный канцлер. Для меня и для всего советского руководства очень важны Ваши заверения в неизменности отношения к нашему совместно намеченному курсу, к тому, о чем мы договаривались в ходе встреч в Бонне на высшем уровне. Сказанное Вами соответствует и нашему настрою. Мы тоже за то, чтобы в полном объеме выполнять все, о чем было условлено.
Г. Коль: …Хотел бы заверить Вас, что ФРГ ни в коей мере не заинтересована в дестабилизации ГДР, не желает ей плохого. Мы надеемся, что развитие событий там не выйдет из-под контроля, что эмоции последнего времени улягутся.
Единственное, чего нам хочется, – это чтобы ГДР присоединилась к вашему курсу прогрессивных реформ и преобразований. События последнего времени подтверждают, что ГДР уже созрела для этого. Что касается ее населения, то мы за то, чтобы жители ГДР оставались у себя дома. Мы не собираемся их будоражить, склонять к каким-то действиям, за которые нас потом стали бы упрекать.
М. Горбачев: Очень важно слышать такие высказывания из уст федерального канцлера ФРГ. Надеюсь, что эти слова не будут расходиться с делами.
Г. Коль: Можете в этом не сомневаться.
…Я всегда в Вашем распоряжении. Нам надо почаще общаться по телефону, следить за тем, чтобы интервалы между разговорами не были очень длительными.
М. Горбачев: Я тоже за это. Нам надо поскорее ввести в действие линию специальной связи между Москвой и Бонном.
Г. Коль: Я прослежу за тем, как этот вопрос решается у нас…
18 октября был отстранен Хонеккер. 9 ноября в атмосфере невиданного энтузиазма пала Берлинская стена. Когда ранним утром от советского посла мне стало известно, что власти ГДР открыли все пропускные пункты и не стали чинить препятствия для прохода, я сказал, что они поступили правильно.
С Кренцом, который заменил Хонеккера, я встречался за неделю до падения Стены. Мы исходили тогда еще из того, что вопрос объединения Германии «не стоит в повестке дня», так и было сказано. Мы вели переговоры о продолжении и интенсификации отношений между нашими двумя государствами, рассчитывая на серьезные внутренние демократические преобразования в ГДР.
Но история, «сорвавшись с заклепок», несла нас в своем стремительном потоке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20