Блаженного... Вот то-то и оно, что
стихи до добра не доводят... Во всяком случае поэтов.
А однажды, проснувшись среди ночи в 13-м номере -- он был у нас на двоих с
Рихардом Иоганновичем -- я увидел на его койке ту самую, недостающую часть
мужского, извиняюсь, органа, в целях секретности называвшегося в нашей бригаде
"изделием", мало того, что самую главную, самую существенную, но к тому же еще
и с усами, поющую под гитару песни Розенбаума. Увидев, что я проснулся, часть
тотчас же поднялась по тревоге и двинулась в район сосредоточения...
Помню, однажды приспичило мне объясниться с Сундуковым. Я обнял его за
совершенно необъятную талию и, рыдая, сознался, что совершенно не помню с какой
целью налюрил в его хромовый совершенно новый сапог, ибо когда совершал этот
поступок, находился в лунатическом состоянии, а следовательно вообще ничего не
помню... Впрочем, у тебя, Тюхин, на этот счет, кажется, иное мнение. А
Сундуков, при ближайшем рассмотрении, и вовсе оказался тополем. Не Эдуардом, а
тем самым, на который я безуспешно пытался приспособить новую антенну. "Вот, --
сказал я этому Неэдуарду, -- вот мы здесь с тобой секретничаем, а такое
ощущение, будто подниму голову, а он там -- на ветке!.." -- "Кто?" -- ужаснулся
мой коллега по перу. "Ах, да этот!" -- прошептал я, и действительно запрокинул
буйную свою головушку, и увидел -- нет, ты не поверишь, Тюхин, -- я запрокинул
свою недостающую часть и вдруг увидел круглые, по-лемурьи вытаращенные глазищи
сбежавшего к противнику товарища подполковника Кикимонова! Не скрою, поначалу я
подумал, что это всего лишь пьяная галлюцинация. "Чур, чур меня!" -- дико
взмахнув руками, вскричал я и даже перекрестился на всякий случай! Но
Кикимонов, увы, не исчез. Покачиваясь на ветру, он так и остался висеть на
ветке с высунутым синим, как у писаря, съевшего письмо своей чувихи,
языком...
И ведь вот что характерно! Когда я поприжал Рихарда Иоанновича: "Так это что,
так это вы все выдумали, выходит?! А ну, не брыкаться! А ну-ка тихо, тихо! У
меня под Кингисеппом и не такие не рыпались!.. Так вы это что, оклеветали,
получается, наших доблестных подполковников?!" -- когда я ему, гаду, выдал с
заворотом руки за спину, он мигом присмирел, брякнулся на колени: "Да вы что,
Тюхин! -- захрипел. -- Вы что шуток, что ли не понима-а-аете?!"
И опять же -- нонсенс, любезный мой друг и брат! Хорошие шутки мы очень даже
понимаем. Как-то на "коломбине", заклеив бумажечками очки у моей отключившейся
кикиморы Виолетточки, я весело заорал: "Боевая трево-ога!" Эта кобра
четырехглазая чуть не ополоумела. "Полундра, Тюхин! -- заголосила она. --
Спирт, кажется, некачественный: я ослепла!" Но зато и отомстила она мне
соответственно, о как она мне отомстила, Тюхин!..
В ночь на 19-е ноября, то бишь на День ракетных войск и артиллерии, ко мне на
дежурную станцию пробрался Отец Долматий. Он попросил воды и долго сидел с
недопитой кружкой в руках, глядя в пол и поглаживая грудь, там, где сердце.
Лицо у него было пустое, почти уже мне незнакомое. Как в тот раз, в 72-м, когда
мы с тобой, Тюхин, едва не опоздали на его похороны. Все это время я боялся
заговорить с ним, а тут, как толкнуло меня что-то.
-- Леня, -- тихо сказал я, -- а ты письма-то мои получал? Я ведь посылал -- и к
тридцатилетию твоему, и еще через год: у меня командировка в Свердловск была,
творческая...
И тут он медленно, глоточками допил воду и, осторожно выдохнув, поставил
кружку.
-- А я был на твоем концерте, -- прошептал он. -- Я в зале сидел...
-- Так чего же не подошел-то?!
И он сказал тогда, сержант Долматов, командир моего отделения:
-- А не знаю, Тюха. Ей Богу, не знаю. И ша! -- давай не будем об этом...
Вообщем, хорошо мы с ним, елки зеленые, объяснились.
А еще он сказал, что утром решили уходить. Как только рассветет -- да, да,
голубчик, я не оговорился, у нас тут по утрам и вечерам стало проявляться
что-то этакое, цвета спитого чая -- как только чуточку развиднеется, коменданты
возьмут в ножи охрану, и мы двинемся с Богом...
-- Куда? -- спросил я.
-- Что значит "куда"?! -- взялся за грудь Леньчик, самый-самый из нас взрослый.
-- К своим, елкины палы. А куда же еще, если не к своим ?..
Я проводил его аж до дырки в колючей проволоке: они, падлы, всю казарму
опутали. Договорились на пол-пятого у КПП, и ты знаешь, я ведь даже не обнял
его на прощанье...
Когда вернулся на "коломбину", попрыгунья моя уже поджидала со свеженькими
новостями. "Твоего Григория Игуановича высекли!" -- радостно сверкая очками,
сообщила она. Вконец озверевшие с голодухи, так и не дождавшиеся гуманитарной
помощи, гибелевские опричники выпороли моего соседа по номеру гибкой антенной
Куликова! Тебе, Тюхин, думаю, не надо объяснять, какое удовольствие испытал наш
общий знакомый!
-- А ну цитату по поводу, папашка! Или -- слабо?! подначивая, вскричала моя
очередная сожительница.
Ничтожная, плохо же она знала нашего брата, Тюхин! Со слезами счастья на глазах
я ответил ей из псалмов Давидовых:
-- "Да обрящется рука Твоя всем врагам твоим, десница Твоя да обрящет вся
ненавидящыя Тебе"!..
Короче, по этому поводу мы с Виолетточкой -- царствие ей небесное -- клюкнули.
Я поставил будильник на четыре часа, и ведь вот в чем черный юмор: ровно в
четыре мой никелированный петушок и прокукарекал, и если б я случайно не глянул
на станционный хронометр... О, Тюхин, у этих наших с тобой шипуче-скрипучих
тоже, как оказалось, имелся юмор: она ведь, гадюка, на целый час назад отвела
стрелочки на будильнике!..
Господи, как я бежал, как бежал я, о как я бежал, Господи, Господи!..
Увы, ты и на этот раз не ошибся, проницательный брат мой и товарищ! -- они
ушли, они только что -- и об этом свидетельствовали еще дымящиеся окурки,
десятки, сотни окурков (они ждали, ждали меня, Тюхин!) -- они ждали и, так и не
дождавшись, только что ушли...
Выскочив за ворота КПП -- они были настежь распахнуты -- я увидел теряющуюся в
тумане Зелауэрштрассе, до ушей моих с порывом ветра донеслась полковая музыка,
обрывки нашей, батарейной:
Проща-ай, не горюй,
Напра... слез не лей...
Ну,
само собой, я кинулся вдогонку, хотя прекрасно сознавал всю бессмысленность
этой затеи: ушедшее всегда невозвратно, даже если оно порывается назад.
Задыхаясь, я добежал до вышки третьего -- того самого, на котором застрелился
Ваня, -- поста и тут... и тут меня окликнули.
На обочине сидел товарищ лейтенант Скворешкин -- совершенно седой, смертельно
усталый, семидесятилетний. Он поднял на меня потухшие глаза.
-- Ну вот, -- прохрипел он, -- я ж им говорил -- еще подождать надо... Ты беги,
беги -- может, догонишь!
-- А вы?
Он только махнул рукой, попытался улыбнуться, но у него на это не хватило сил,
как у Глеба Горбовского... (классик, блистательный бильярдист. -- Прим.
автора ).
-- А родителям-то, небось, так и не написал? -- на глазах угасая, прошептал он
и вдруг застонал, повалился на жухлую, шелудивую травку.
-- Воды, -- прохрипел он.
Я заметался, потом вспомнил про колонку за автобусной остановкой, пока добежал,
пока набрал воды в пилотку... Одним словом, когда я наконец-то вернулся,
товарища лейтенанта Скворешкина, командира нашего радиовзвода уже не
стало ...
Вот так они и ушли, так и сгинули в этом проклятом, взявшем гарнизон в
блокадное кольцо, тумане. Все, как один: Боб, сержант Долматов, Женька
Кочумаев, Вовка Соболев, Валера Лепин, младший сержант Иванов, рядовой Ригин,
Василь Васильевич Кочерга помнишь, как Кочумай записывал нас на вечер Дружбы, а
Вася, хохол упрямый, набычился и сказал: "Воны моего батька вбылы, а я з ими
дружыты буду?!" И еще один Васька, беленький такой, из Архангельска, забыл
фамилию, и еще один Вовка, Голубов, и все его дружки -- Сибик, Могила, Кот,
Герка Подойников... Ефрейтор Пушкарев, ефрейтор Непришейкобылехвост, рядовой
Максимов, и еще один Максимов -- сержант, водила нашей "пылевлагонепроницаемой"
Купырь, хлеборез Мыкола Семикоз, рядовой Тер-Акопян, рядовой Таги-Заде, сержант
Каллас, старший сержант Зиедонис, старшина Межелайтис, рядовой Драч, рядовой
Пойманов, рядовой Шевчук, старшина Трофимов, старший лейтенант Ларин, майор
Логунов, майор Мыльников, полковник Федоров, наш батя, генерал-майор Прудников,
начальник связи армии... Ты говоришь, их не было и быть не могло, а мне
почему-то кажется -- были... А еще Володя Холоденко, Женя Соин, Коля Дмитриев,
Борька Топчий -- все, все поименно -- даже этот говнюк Филин, все до единого
сослуживцы мои, мои, Тюхин, товарищи до конца, до последнего вздоха, после
которого с лица спадет наконец нечеловеческая, в гноящихся зеленых струпьях,
личина, развеется гиблый туман, истают уродливые видения...
Господи, спаси и помилуй нас, грешных!..
Глава тринадцатая
Черт все-таки появляется...
Рядовой М. вернулся в часть совсем уже другим человеком. Хлопая форточками, по
казарме гуляли сквозняки. Окна в ленкомнате были выбиты, исчез стоявший в углу
гипсовый бюст вождя мирового пролетариата. На пол, на знаменитый клинический
кафель коридора было больно смотреть, до такой невозможности он был исчиркан
резиновыми подошвами.
Витюша подошел к висевшему рядом с тумбочкой дневального зеркалу со звездой и
красной надписью на стекле -- "Солдат, заправься!" Человек, который встретился
с ним глазами, если и был похож на прежнего рядового М., то разве что чисто
символически: из зазеркалья на Тюхина глянул стриженный наголо, от силы
двадцатилетний, лопоухий салага, в чужих, с неправдоподобно широкими
голенищами, сапогах, в длинной, как юбка, гимнастерке. Только вот глаза, глаза
у молодого солдатика были такие пустые, такие старослужащие, что, вглядевшись в
них пристальней, Тюхин вздрогнул.
Витюша обошел все помещения в казарме, заглянул даже в гальюн, но никого, ни
единой души не обнаружилось. Ушли, похоже, все.
Он остановился перед стендом с батарейной стенгазетой "Прожекторист". Название
было совсем не случайным. Сугубо секретная часть п/п 13-13 в целях маскировки и
введения в заблуждение противника выдавала себя за прожекторную, впрочем, без
особого успеха: когда колонна ехала по улицам маленького немецкого городка В.,
жители махали нам вслед руками, радостно крича: "Гроссе руссише ракетен
пу-пу!"
Ничего такого острого, режущего -- ни лезвия, ни перочинного ножичка, под рукой
не оказалось. Он попробовал отколупнуть этот свой проклятый, позорный, всю
последующую жизнь отравивший ему, стишок про ХХХ-й партийный съезд, но ничего,
ничегошеньки из этой затеи не получилось. Отпечатанный на батарейной машинке,
пожелтевший уже текст был приклеен намертво, на веки вечные...
-- Тавро! -- отчаявшись, прошептал рядовой М.
Кабинет комбата был открыт. На полу валялись приказы, на вешалке висели плащ и
фуражка без вести пропавшего товарища майора (среди арестованных его не было),
в распахнутом шкафу на полочке скучал одинокий граненый стакан, накрытый
бутербродом, засохшим до такой степени, что сыр на нем походил на зеленый,
загнутый пропеллером погон еще не принявшего присягу молодого воина. Рядом
лежал завернутый зачем-то в мятый носовой платок пистолет "макарова".
Рядовой М. уже выходил, но тут на глаза ему попался аппарат высокочастотной
связи. Витюша снял трубку, приложил ее к уху, постучал по вилочкам и, чтобы
хоть что-то сказать, ни с того ни с сего сказал вдруг:
-- Алло, Мандула, ты слышишь меня?
В трубке что-то хоркнуло, заторкотало и внезапно оттуда, из напичканного
электроникой нутра, пугающе и громко, отчетливо раздалось:
-- Шо?.. Але!.. Эй, хто там?..
Затаив дыхание, Витюша положил пластмассовое чудище на место. У него
заколотилось сердце, заныл затылок, томительно засосало под ложечкой.
-- Да ведь этого не может быть, я же... убил его! -- хватаясь за лоб,
растерянно прошептал он, но тотчас же в душе рядового М. зазвучал неотвязный,
козлячий тенорок противоречия: -- А что значит "убил". Вас вон, сокол мой
ясный, всю жизнь только и убивали. Ну вот и убили, и что из этого?.. Не вы ли,
минхерц, твердили где ни попадя, что смерти, мол нет?! Но коли ее нет для вас,
почему она должна быть для того же Мандулы?.. Согласитесь -- нонсенс!.. А эта
ваша в духе Ларошфуко максименция, как там бишь -- "Не отбросишь хвост..."
-- Не откинешь копыта, так и не воскреснешь, -- вздохнул Витюша. -- Только вот
копыта-то здесь причем?..
Он вышел в коридор. Из помещения радиовзвода пахнуло неистребимым, никаким
сквознякам на свете не подвластным, армейским духом. Рядовой М. подошел к своей
койке, единственной среди всех аккуратно заправленной, и достал из тумбочки
библиотечного Маркса. Больше оттуда забирать было нечего.
Бледный, с нитроглицерином под языком, он потащился зачем-то на чердак. Там
было еще тоскливей, пахло пылью, сгинувшими куда-то голубями. В глубине
чердака, на поперечной балке он нашел обрывок коаксиального кабеля.
Товарищ старший лейтенант Бдеев возник из полутьмы как привидение.
-- Ну наконец-то, -- шумно задышал он. -- Нехороший! Бяка, дрянь! Ты почему не
пришел в ту пятницу?.. Я ждал, я так ждал!.. -- и с этими словами он выступил
на свет от слухового окошка, странный какой-то: с накрашенными губами, с
недельной, как у Б. Моисеева, щетиной на щеках, с клипсой в ухе, мало того -- в
цветастом (Тюхин у Виолетточки такое видел) крепдешиновом платье, полу которого
товарищ замполит кокетливо придерживал двумя пальцами.
-- Это как, что это? -- пробормотал Тюхин.
И в ответ, пахнув духами, шелестнуло:
-- Это -- перестройка, шалунишка ты этакий!..
И тут этот несусветный педрила, упав на колени, пополз к нему, сияя
подрисованными глазами и горячо шепча:
-- Требую удовлетворения, ах немедленного!.. Нехороший, нехороший! Ноги длинные
такие, взор убийственный!.. Ам, так бы и съел!..
-- Но-но! -- сказал Тюхин, брезгливо отстраняясь. -- Видали мы таких...
И кто знает, чем бы все это кончилось: товарищ старший лейтенант, обхватив его
ноги, быстро куснул Витюшу за коленку, кто знает, каким новым скандалом
обернулось бы для Тюхина это чердачное безобразие, но тут, как это бывало почти
всегда в самых безвыходных ситуациях его бурной жизни, -- кто-то Вышний, за
все, вплоть до волоса, упавшего с его шальной головы, ответственный,
ослепительно сверкнул над крышей чем-то не менее впечатляющим, чем, скажем,
таинственно похищенная с их "изделия" боеголовка, промелькнула молния, грянул
неслыханный, красного цвета, гром, такой близкий, что рядовой М., совершенно
машинально, не отдавая ни малейшего отчета своим действиям, перекрестился, а
когда тяжелые, как бумажные роли, раскаты стихли где-то далеко-далеко, чуть ли
не за Польшей, он вместо товарища старшего лейтенанта Бдеева увидел вдруг перед
собой большого пестрого петуха , с красным гребнем, с фасонистым, как у
знаменитого в прошлом московского поэта, тоже, как известно, Петуха по
гороскопу, хвостом и никелированными, звонкими, как Виолетточкин будильник,
шпорами.
Сердце Тюхина екнуло.
-- Эй, как тебя? Цыпа-цыпа! -- предчувствуя непоправимое, прошептал он.
Но тут эта новоявленная пташка с такими же злыми, бессмысленными, как у
товарища замполита, глазками больно клюнула его -- точь-в-точь, как 93-й,
петушиный год -- в доверчиво протянутую руку и, всплескивая крыльями,
кудкудахтая, бросилась, падла, прочь. И не успел Витюша перевести дух, как
снова загремело, только теперь уже не сверху, а снизу, и не одиночным, а
очередью, да и нельзя сказать, чтобы уж очень громко. Рядовой М. подбежал к
слуховому окошку, абсолютно не заботясь о маскировке, высунулся и увидел вдруг
на плацу... а впрочем, ничего такого сверхъестественного он там не увидел.
Просто-напросто ликующая группка гусей на руках несла в столовую Христину
Адамовну Лыбедь, всю растрепанную, помятую, но счастливую! Эх, то ли зрение у
Христины Адамовны оказалось нечеловечески пронзительным, то ли еще что, только
она с высоты своего положения углядела-таки на крыше казармы неосторожного
рядового М.
-- Эй ты, сопля зеленая! -- встрепенувшись, заорала она. -- Ну у тебя и дружок,
ну и подельничек! Я его, ирода, обстирала, отпоила, в постелю к себе положила,
а он что?! Ты, Тюхин, вот что, ты этому нолю без палочки, -- тут несшие ее
салаги восторженно загоготали, -- ты этому недоразумению в шляпе так и передай:
попадется, я его с костями через мясорубку пропущу! Вот так и передай ему,
интеллигенту сраному!
Тюхин запоздало отпрянул, оступился, упал, ударившись об балку головой.
-- Господи, -- простонал он: -- Ты же все можешь! Ну сделай же, сделай так,
чтобы и это прошло !..
И он зажмурился... а когда снова открыл глаза, обнаружил себя в санчасти, на
памятном до истомы, обтянутом дермантином, топчане, прямо под слепящей,
беспощадной, как в фильмах про попавших в руки врага советских разведчиков,
кварцевой лампой. Затылок мучительно ныл, во рту пекло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
стихи до добра не доводят... Во всяком случае поэтов.
А однажды, проснувшись среди ночи в 13-м номере -- он был у нас на двоих с
Рихардом Иоганновичем -- я увидел на его койке ту самую, недостающую часть
мужского, извиняюсь, органа, в целях секретности называвшегося в нашей бригаде
"изделием", мало того, что самую главную, самую существенную, но к тому же еще
и с усами, поющую под гитару песни Розенбаума. Увидев, что я проснулся, часть
тотчас же поднялась по тревоге и двинулась в район сосредоточения...
Помню, однажды приспичило мне объясниться с Сундуковым. Я обнял его за
совершенно необъятную талию и, рыдая, сознался, что совершенно не помню с какой
целью налюрил в его хромовый совершенно новый сапог, ибо когда совершал этот
поступок, находился в лунатическом состоянии, а следовательно вообще ничего не
помню... Впрочем, у тебя, Тюхин, на этот счет, кажется, иное мнение. А
Сундуков, при ближайшем рассмотрении, и вовсе оказался тополем. Не Эдуардом, а
тем самым, на который я безуспешно пытался приспособить новую антенну. "Вот, --
сказал я этому Неэдуарду, -- вот мы здесь с тобой секретничаем, а такое
ощущение, будто подниму голову, а он там -- на ветке!.." -- "Кто?" -- ужаснулся
мой коллега по перу. "Ах, да этот!" -- прошептал я, и действительно запрокинул
буйную свою головушку, и увидел -- нет, ты не поверишь, Тюхин, -- я запрокинул
свою недостающую часть и вдруг увидел круглые, по-лемурьи вытаращенные глазищи
сбежавшего к противнику товарища подполковника Кикимонова! Не скрою, поначалу я
подумал, что это всего лишь пьяная галлюцинация. "Чур, чур меня!" -- дико
взмахнув руками, вскричал я и даже перекрестился на всякий случай! Но
Кикимонов, увы, не исчез. Покачиваясь на ветру, он так и остался висеть на
ветке с высунутым синим, как у писаря, съевшего письмо своей чувихи,
языком...
И ведь вот что характерно! Когда я поприжал Рихарда Иоанновича: "Так это что,
так это вы все выдумали, выходит?! А ну, не брыкаться! А ну-ка тихо, тихо! У
меня под Кингисеппом и не такие не рыпались!.. Так вы это что, оклеветали,
получается, наших доблестных подполковников?!" -- когда я ему, гаду, выдал с
заворотом руки за спину, он мигом присмирел, брякнулся на колени: "Да вы что,
Тюхин! -- захрипел. -- Вы что шуток, что ли не понима-а-аете?!"
И опять же -- нонсенс, любезный мой друг и брат! Хорошие шутки мы очень даже
понимаем. Как-то на "коломбине", заклеив бумажечками очки у моей отключившейся
кикиморы Виолетточки, я весело заорал: "Боевая трево-ога!" Эта кобра
четырехглазая чуть не ополоумела. "Полундра, Тюхин! -- заголосила она. --
Спирт, кажется, некачественный: я ослепла!" Но зато и отомстила она мне
соответственно, о как она мне отомстила, Тюхин!..
В ночь на 19-е ноября, то бишь на День ракетных войск и артиллерии, ко мне на
дежурную станцию пробрался Отец Долматий. Он попросил воды и долго сидел с
недопитой кружкой в руках, глядя в пол и поглаживая грудь, там, где сердце.
Лицо у него было пустое, почти уже мне незнакомое. Как в тот раз, в 72-м, когда
мы с тобой, Тюхин, едва не опоздали на его похороны. Все это время я боялся
заговорить с ним, а тут, как толкнуло меня что-то.
-- Леня, -- тихо сказал я, -- а ты письма-то мои получал? Я ведь посылал -- и к
тридцатилетию твоему, и еще через год: у меня командировка в Свердловск была,
творческая...
И тут он медленно, глоточками допил воду и, осторожно выдохнув, поставил
кружку.
-- А я был на твоем концерте, -- прошептал он. -- Я в зале сидел...
-- Так чего же не подошел-то?!
И он сказал тогда, сержант Долматов, командир моего отделения:
-- А не знаю, Тюха. Ей Богу, не знаю. И ша! -- давай не будем об этом...
Вообщем, хорошо мы с ним, елки зеленые, объяснились.
А еще он сказал, что утром решили уходить. Как только рассветет -- да, да,
голубчик, я не оговорился, у нас тут по утрам и вечерам стало проявляться
что-то этакое, цвета спитого чая -- как только чуточку развиднеется, коменданты
возьмут в ножи охрану, и мы двинемся с Богом...
-- Куда? -- спросил я.
-- Что значит "куда"?! -- взялся за грудь Леньчик, самый-самый из нас взрослый.
-- К своим, елкины палы. А куда же еще, если не к своим ?..
Я проводил его аж до дырки в колючей проволоке: они, падлы, всю казарму
опутали. Договорились на пол-пятого у КПП, и ты знаешь, я ведь даже не обнял
его на прощанье...
Когда вернулся на "коломбину", попрыгунья моя уже поджидала со свеженькими
новостями. "Твоего Григория Игуановича высекли!" -- радостно сверкая очками,
сообщила она. Вконец озверевшие с голодухи, так и не дождавшиеся гуманитарной
помощи, гибелевские опричники выпороли моего соседа по номеру гибкой антенной
Куликова! Тебе, Тюхин, думаю, не надо объяснять, какое удовольствие испытал наш
общий знакомый!
-- А ну цитату по поводу, папашка! Или -- слабо?! подначивая, вскричала моя
очередная сожительница.
Ничтожная, плохо же она знала нашего брата, Тюхин! Со слезами счастья на глазах
я ответил ей из псалмов Давидовых:
-- "Да обрящется рука Твоя всем врагам твоим, десница Твоя да обрящет вся
ненавидящыя Тебе"!..
Короче, по этому поводу мы с Виолетточкой -- царствие ей небесное -- клюкнули.
Я поставил будильник на четыре часа, и ведь вот в чем черный юмор: ровно в
четыре мой никелированный петушок и прокукарекал, и если б я случайно не глянул
на станционный хронометр... О, Тюхин, у этих наших с тобой шипуче-скрипучих
тоже, как оказалось, имелся юмор: она ведь, гадюка, на целый час назад отвела
стрелочки на будильнике!..
Господи, как я бежал, как бежал я, о как я бежал, Господи, Господи!..
Увы, ты и на этот раз не ошибся, проницательный брат мой и товарищ! -- они
ушли, они только что -- и об этом свидетельствовали еще дымящиеся окурки,
десятки, сотни окурков (они ждали, ждали меня, Тюхин!) -- они ждали и, так и не
дождавшись, только что ушли...
Выскочив за ворота КПП -- они были настежь распахнуты -- я увидел теряющуюся в
тумане Зелауэрштрассе, до ушей моих с порывом ветра донеслась полковая музыка,
обрывки нашей, батарейной:
Проща-ай, не горюй,
Напра... слез не лей...
Ну,
само собой, я кинулся вдогонку, хотя прекрасно сознавал всю бессмысленность
этой затеи: ушедшее всегда невозвратно, даже если оно порывается назад.
Задыхаясь, я добежал до вышки третьего -- того самого, на котором застрелился
Ваня, -- поста и тут... и тут меня окликнули.
На обочине сидел товарищ лейтенант Скворешкин -- совершенно седой, смертельно
усталый, семидесятилетний. Он поднял на меня потухшие глаза.
-- Ну вот, -- прохрипел он, -- я ж им говорил -- еще подождать надо... Ты беги,
беги -- может, догонишь!
-- А вы?
Он только махнул рукой, попытался улыбнуться, но у него на это не хватило сил,
как у Глеба Горбовского... (классик, блистательный бильярдист. -- Прим.
автора ).
-- А родителям-то, небось, так и не написал? -- на глазах угасая, прошептал он
и вдруг застонал, повалился на жухлую, шелудивую травку.
-- Воды, -- прохрипел он.
Я заметался, потом вспомнил про колонку за автобусной остановкой, пока добежал,
пока набрал воды в пилотку... Одним словом, когда я наконец-то вернулся,
товарища лейтенанта Скворешкина, командира нашего радиовзвода уже не
стало ...
Вот так они и ушли, так и сгинули в этом проклятом, взявшем гарнизон в
блокадное кольцо, тумане. Все, как один: Боб, сержант Долматов, Женька
Кочумаев, Вовка Соболев, Валера Лепин, младший сержант Иванов, рядовой Ригин,
Василь Васильевич Кочерга помнишь, как Кочумай записывал нас на вечер Дружбы, а
Вася, хохол упрямый, набычился и сказал: "Воны моего батька вбылы, а я з ими
дружыты буду?!" И еще один Васька, беленький такой, из Архангельска, забыл
фамилию, и еще один Вовка, Голубов, и все его дружки -- Сибик, Могила, Кот,
Герка Подойников... Ефрейтор Пушкарев, ефрейтор Непришейкобылехвост, рядовой
Максимов, и еще один Максимов -- сержант, водила нашей "пылевлагонепроницаемой"
Купырь, хлеборез Мыкола Семикоз, рядовой Тер-Акопян, рядовой Таги-Заде, сержант
Каллас, старший сержант Зиедонис, старшина Межелайтис, рядовой Драч, рядовой
Пойманов, рядовой Шевчук, старшина Трофимов, старший лейтенант Ларин, майор
Логунов, майор Мыльников, полковник Федоров, наш батя, генерал-майор Прудников,
начальник связи армии... Ты говоришь, их не было и быть не могло, а мне
почему-то кажется -- были... А еще Володя Холоденко, Женя Соин, Коля Дмитриев,
Борька Топчий -- все, все поименно -- даже этот говнюк Филин, все до единого
сослуживцы мои, мои, Тюхин, товарищи до конца, до последнего вздоха, после
которого с лица спадет наконец нечеловеческая, в гноящихся зеленых струпьях,
личина, развеется гиблый туман, истают уродливые видения...
Господи, спаси и помилуй нас, грешных!..
Глава тринадцатая
Черт все-таки появляется...
Рядовой М. вернулся в часть совсем уже другим человеком. Хлопая форточками, по
казарме гуляли сквозняки. Окна в ленкомнате были выбиты, исчез стоявший в углу
гипсовый бюст вождя мирового пролетариата. На пол, на знаменитый клинический
кафель коридора было больно смотреть, до такой невозможности он был исчиркан
резиновыми подошвами.
Витюша подошел к висевшему рядом с тумбочкой дневального зеркалу со звездой и
красной надписью на стекле -- "Солдат, заправься!" Человек, который встретился
с ним глазами, если и был похож на прежнего рядового М., то разве что чисто
символически: из зазеркалья на Тюхина глянул стриженный наголо, от силы
двадцатилетний, лопоухий салага, в чужих, с неправдоподобно широкими
голенищами, сапогах, в длинной, как юбка, гимнастерке. Только вот глаза, глаза
у молодого солдатика были такие пустые, такие старослужащие, что, вглядевшись в
них пристальней, Тюхин вздрогнул.
Витюша обошел все помещения в казарме, заглянул даже в гальюн, но никого, ни
единой души не обнаружилось. Ушли, похоже, все.
Он остановился перед стендом с батарейной стенгазетой "Прожекторист". Название
было совсем не случайным. Сугубо секретная часть п/п 13-13 в целях маскировки и
введения в заблуждение противника выдавала себя за прожекторную, впрочем, без
особого успеха: когда колонна ехала по улицам маленького немецкого городка В.,
жители махали нам вслед руками, радостно крича: "Гроссе руссише ракетен
пу-пу!"
Ничего такого острого, режущего -- ни лезвия, ни перочинного ножичка, под рукой
не оказалось. Он попробовал отколупнуть этот свой проклятый, позорный, всю
последующую жизнь отравивший ему, стишок про ХХХ-й партийный съезд, но ничего,
ничегошеньки из этой затеи не получилось. Отпечатанный на батарейной машинке,
пожелтевший уже текст был приклеен намертво, на веки вечные...
-- Тавро! -- отчаявшись, прошептал рядовой М.
Кабинет комбата был открыт. На полу валялись приказы, на вешалке висели плащ и
фуражка без вести пропавшего товарища майора (среди арестованных его не было),
в распахнутом шкафу на полочке скучал одинокий граненый стакан, накрытый
бутербродом, засохшим до такой степени, что сыр на нем походил на зеленый,
загнутый пропеллером погон еще не принявшего присягу молодого воина. Рядом
лежал завернутый зачем-то в мятый носовой платок пистолет "макарова".
Рядовой М. уже выходил, но тут на глаза ему попался аппарат высокочастотной
связи. Витюша снял трубку, приложил ее к уху, постучал по вилочкам и, чтобы
хоть что-то сказать, ни с того ни с сего сказал вдруг:
-- Алло, Мандула, ты слышишь меня?
В трубке что-то хоркнуло, заторкотало и внезапно оттуда, из напичканного
электроникой нутра, пугающе и громко, отчетливо раздалось:
-- Шо?.. Але!.. Эй, хто там?..
Затаив дыхание, Витюша положил пластмассовое чудище на место. У него
заколотилось сердце, заныл затылок, томительно засосало под ложечкой.
-- Да ведь этого не может быть, я же... убил его! -- хватаясь за лоб,
растерянно прошептал он, но тотчас же в душе рядового М. зазвучал неотвязный,
козлячий тенорок противоречия: -- А что значит "убил". Вас вон, сокол мой
ясный, всю жизнь только и убивали. Ну вот и убили, и что из этого?.. Не вы ли,
минхерц, твердили где ни попадя, что смерти, мол нет?! Но коли ее нет для вас,
почему она должна быть для того же Мандулы?.. Согласитесь -- нонсенс!.. А эта
ваша в духе Ларошфуко максименция, как там бишь -- "Не отбросишь хвост..."
-- Не откинешь копыта, так и не воскреснешь, -- вздохнул Витюша. -- Только вот
копыта-то здесь причем?..
Он вышел в коридор. Из помещения радиовзвода пахнуло неистребимым, никаким
сквознякам на свете не подвластным, армейским духом. Рядовой М. подошел к своей
койке, единственной среди всех аккуратно заправленной, и достал из тумбочки
библиотечного Маркса. Больше оттуда забирать было нечего.
Бледный, с нитроглицерином под языком, он потащился зачем-то на чердак. Там
было еще тоскливей, пахло пылью, сгинувшими куда-то голубями. В глубине
чердака, на поперечной балке он нашел обрывок коаксиального кабеля.
Товарищ старший лейтенант Бдеев возник из полутьмы как привидение.
-- Ну наконец-то, -- шумно задышал он. -- Нехороший! Бяка, дрянь! Ты почему не
пришел в ту пятницу?.. Я ждал, я так ждал!.. -- и с этими словами он выступил
на свет от слухового окошка, странный какой-то: с накрашенными губами, с
недельной, как у Б. Моисеева, щетиной на щеках, с клипсой в ухе, мало того -- в
цветастом (Тюхин у Виолетточки такое видел) крепдешиновом платье, полу которого
товарищ замполит кокетливо придерживал двумя пальцами.
-- Это как, что это? -- пробормотал Тюхин.
И в ответ, пахнув духами, шелестнуло:
-- Это -- перестройка, шалунишка ты этакий!..
И тут этот несусветный педрила, упав на колени, пополз к нему, сияя
подрисованными глазами и горячо шепча:
-- Требую удовлетворения, ах немедленного!.. Нехороший, нехороший! Ноги длинные
такие, взор убийственный!.. Ам, так бы и съел!..
-- Но-но! -- сказал Тюхин, брезгливо отстраняясь. -- Видали мы таких...
И кто знает, чем бы все это кончилось: товарищ старший лейтенант, обхватив его
ноги, быстро куснул Витюшу за коленку, кто знает, каким новым скандалом
обернулось бы для Тюхина это чердачное безобразие, но тут, как это бывало почти
всегда в самых безвыходных ситуациях его бурной жизни, -- кто-то Вышний, за
все, вплоть до волоса, упавшего с его шальной головы, ответственный,
ослепительно сверкнул над крышей чем-то не менее впечатляющим, чем, скажем,
таинственно похищенная с их "изделия" боеголовка, промелькнула молния, грянул
неслыханный, красного цвета, гром, такой близкий, что рядовой М., совершенно
машинально, не отдавая ни малейшего отчета своим действиям, перекрестился, а
когда тяжелые, как бумажные роли, раскаты стихли где-то далеко-далеко, чуть ли
не за Польшей, он вместо товарища старшего лейтенанта Бдеева увидел вдруг перед
собой большого пестрого петуха , с красным гребнем, с фасонистым, как у
знаменитого в прошлом московского поэта, тоже, как известно, Петуха по
гороскопу, хвостом и никелированными, звонкими, как Виолетточкин будильник,
шпорами.
Сердце Тюхина екнуло.
-- Эй, как тебя? Цыпа-цыпа! -- предчувствуя непоправимое, прошептал он.
Но тут эта новоявленная пташка с такими же злыми, бессмысленными, как у
товарища замполита, глазками больно клюнула его -- точь-в-точь, как 93-й,
петушиный год -- в доверчиво протянутую руку и, всплескивая крыльями,
кудкудахтая, бросилась, падла, прочь. И не успел Витюша перевести дух, как
снова загремело, только теперь уже не сверху, а снизу, и не одиночным, а
очередью, да и нельзя сказать, чтобы уж очень громко. Рядовой М. подбежал к
слуховому окошку, абсолютно не заботясь о маскировке, высунулся и увидел вдруг
на плацу... а впрочем, ничего такого сверхъестественного он там не увидел.
Просто-напросто ликующая группка гусей на руках несла в столовую Христину
Адамовну Лыбедь, всю растрепанную, помятую, но счастливую! Эх, то ли зрение у
Христины Адамовны оказалось нечеловечески пронзительным, то ли еще что, только
она с высоты своего положения углядела-таки на крыше казармы неосторожного
рядового М.
-- Эй ты, сопля зеленая! -- встрепенувшись, заорала она. -- Ну у тебя и дружок,
ну и подельничек! Я его, ирода, обстирала, отпоила, в постелю к себе положила,
а он что?! Ты, Тюхин, вот что, ты этому нолю без палочки, -- тут несшие ее
салаги восторженно загоготали, -- ты этому недоразумению в шляпе так и передай:
попадется, я его с костями через мясорубку пропущу! Вот так и передай ему,
интеллигенту сраному!
Тюхин запоздало отпрянул, оступился, упал, ударившись об балку головой.
-- Господи, -- простонал он: -- Ты же все можешь! Ну сделай же, сделай так,
чтобы и это прошло !..
И он зажмурился... а когда снова открыл глаза, обнаружил себя в санчасти, на
памятном до истомы, обтянутом дермантином, топчане, прямо под слепящей,
беспощадной, как в фильмах про попавших в руки врага советских разведчиков,
кварцевой лампой. Затылок мучительно ныл, во рту пекло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21