С тех пор, поскольку росло влияние Гогенцоллернов в Баварии, постольку
росло и влияние Хаусхоффера.
Если бы Рашке оставил больше печатных работ, если бы заявил официально о
каком-то своем состоявшемся открытии, он бы, вероятно, вошел в историю
науки как один из зачинателей биохимии. С младых ногтей его интересовало
влияние органических реагентов различного свойства на состояние
человеческой психики.
Ага.
Впору было дрожать от нетерпения, впору было замереть с поднятой верхней
лапой, как Тимотеус под сиренью в день моего отплытия. Но броска не
получилось. От Рашке почти не осталось следа - только замыслы, только
наметки...
Но.
Вот что он пишет моему Ступаку - видимо, в ответ на какое-то письмо,
которое либо не сохранилось, либо не нашлось. "Действительно, не так давно
я занимался выделением токсинов мухомора, обеспечивающих, по всей
видимости, известное нам с древности явление берсеркеризма. Мне казалось
очень заманчивым создать препарат, который на какое-то время, а быть может,
и навсегда, притуплял бы у человека чувство страха. Как облегчил бы он,
например, труды пожарных, или спасателей на водах, или бьющихся за правое
дело воинов. Однако, по независящим от меня обстоятельствам работу мне
пришлось прервать и покинуть Геттинген... По тону письма чувствуется, что
молодого химика буквально распирает от гордости за свой ум и свои
достижения, но чья-то сильная рука зажимает ему рот.
Вот что он пишет дальше: "Идея угнетения сдерживающих стимулов в
человеческой душе и, так сказать, медикаментозного усиления героического
начала натуры человека тоже, в принципе, не представляет собою ничего
невозможного. По-видимому, древним народам такие естественные медикаменты
были известны. Уже сейчас можно было бы очертить круг встречающихся в
природе предметов, среди которых следовало бы попытаться отыскать подобный
препарат. Главная трудность заключалась бы в том, как выделить его, как
сделать устойчивым, как добиться усиления его воздействия с тем, чтобы
совладать с искусственно вызываемым изменением системы ценностей не могла
бы ни единая душа, пусть бы даже была б о душа, подобная ангелу Божию..."
Ага.
Так вот как собирался Ступак вдунуть "в спящих людей благостный огонь
неприятия".
А идея, согласно которой революция давно бы произошла, если бы люди не были
бы так привязаны к своим обывательским радостям, к женкам-буренкам, и не
боялись бы кинуть в пламя все это, а потом и самих себя, гвоздем застряла у
Ступака в голове. Вот что он пишет Бакунину, другану еще по балтийскому
вояжу: "Михаил Александрович, голубчик! Вот вы говорите, что организовали
"Интернациональное братство", тайную боевую организацию анархистов, и
радуетесь, как дитя малое, надеясь, что послужит оно спичкой, коей суждено
поджечь старый мир. Не послужит, не подожжет. Покуда человеки у нас вялы и
благодушны, покуда не способен всякий мужчина и всякая женщина, не памятуя
ни о чем, опричь нанесенных им обид, отринуть в единое мгновение то, чем
живо простацкое сердце, и на самомалейшую потугу любого деспотизма угнесть
их отвечать сокрушительной местию, дело революции безнадежно. Не помогут
братства, не помогут речи. Поможет, голубчик мой, великая наука, коя
наконец-то начнет служить истинному делу..."
Это он пишет летом шестьдесят четвертого, уже из Мюнхена, уже повидавшись с
Рашке. А вскоре их водой не разлить, они иногда даже гуляют вместе, и
молодой химик ради нового, по-русски безалаберного друга, даже как-то раз
начинает прогулку не в десять, а аж в три четверти одиннадцатого, ибо друг
проспал и не заехал за ним вовремя. Этот потрясающий факт отметила в своем
дневнике юная Герта Бюхнер, жившая напротив гостиницы Рашке, и наблюдавшая
его ежеутренние выходы, сидя у своего окошка.
А в сентябре шестьдесят четвертого Рашке берет Ступака с собою в Альвиц.
А годом позже Хаусхоффер, агитируя правительство Баварии за активную,
силовую политику и, в частности, за участие в неминуемом, по его мнению,
столкновении Австрии и Пруссии, делает в кабинете министров, в присутствии
короля, многозначительную оговорку: 2Да, это будет еще старая война. Но
ведь это не последняя война. И даю вам слово, в новых войнах у нас будут
новые солдаты. Солдаты врага станут нашими солдатами".
А Рашкин сидит в Альвице почти безвылазно. А в Альвиц со всей Германии
прибывают какие-то странные грузы: тяжелые металлоконструкции, мощные
помпы, паросиловые установки и динамо-машины, бесчисленные химикаты...
А Ступак то неделями не вылезает из Альвица, то вырывается вдруг и, явно не
ведая былого недостатка в средствах, колесит по коммунистическим адресам
Европы. Пытается договориться с Энгельсом, но терпит неудачу; в его бумагах
обнаруживается отрывок черновика письма неизвестно кому: "Фридрих туп и
пассивен. Человек, собирающийся писать "Диалектику природы", ничего в
природе не смыслит. Человек, призывающий к насильственному ниспровержению
реакционного строя, ничего не смыслит в насилии. С "Интернационалкой" нам
не по дороге".
Зато, когда в семидесятом году в Европе появляется Нечаев, они встречаются
и мгновенно становятся лучшими друзьями. Нечаев неделями позже пишет
Бакунину: "Петенька меня просто очаровал. Какая воля, какой ум, какой
размах! Он рассказывал мне много такого, что я принял бы за прекрасную
сказку, если бы он не привел доказательств. Скоро, скоро по всему миру,
неожиданно-негаданно для врагов наших то тут, то там, ровно грибочки после
дождя, начнут прорастать бесстрашные, неумолимые, беспощадные и не
сдерживаемые никаким Христом воители! Петенька обещал мне большую статью
для "Народной расправы", где, ничего, разумеется, определенного не говоря,
постарается вдохновить этой перспективою слабеющие ряды нашего воинства".
Вот этого-то, похоже, Петеньке не следовало обещать. Когда писалось это
письмо, Петенька уже исчез бесследно по дороге из Лозанны в Мюнхен.
В семидесятом.
И в том же семидесятом, на торжественном праздновании дня рождения сына и
наследника, Карла Хаусхоффера, счастливый отец на глазах у двух десятков
ничего не понимающих гостей вложил в ладошки годовалого малышатика,
спокойно таращившего глазенки на праздничный стол, благосклонно гукавшего и
пускавшего пузырики на радость роившимся вокруг него дамам, нелепый, ни на
какую игрушку-то не похожий железный ящичек. И малышатик сжал его пухлыми
ангельскими пальчиками, и потащил в рот, но ящичек не пролезал, пришлось
ограничиться угрызением углов. С бокалом шампанского стоя над отпрыском,
гордый и сияющий магнат, так ничего и не пояснив гостям ни тогда, ни в
последствии, заявил: "Сын мой! Ты младенец, и ты неоспоримый властелин
этого сундучка. Ты подрастешь, и станешь неоспоримым властелином сундучка
побольше и посложнее. А когда ты станешь совсем взрослым, ты, я вверю,
будешь неоспоримым властелином всего мира. Пью за это!"
И, что называется, немедленно выпил.
Сундучок.
Деньги? Сокровища? Если бы он сказал "побольше и поценнее", я бы так и
понял. Слово "поценнее" здесь просто напрашивалось. Но в письме одной из
присутствовавших на церемонии дам, отправленном ею в Вену, сестре, было
написанно именно "посложнее". Так не перепутаешь и не придумаешь. Даму это
выражение, судя по письму, удивило не меньше, чем меня.
Клаус Хаусхоффер прожил еще почти двадцать лет, и все это время не покидал
Альвиц ни на день. Гости, бывавшие у него в поместье - с годами их
становилось все меньше и меньше - в один голос утверждали, что у пожилого
политика усталый, издерганный вид, и он как бы все время ждет чего-то.
5
Мы сидели на скамье летней эстрады Рыцарского острова, и ночное озеро
Меларен играло каучуковыми отражениями огней. По ту сторону темной,
блестящей глади, на самом берегу Кунгсхольмена, темной тяжелой тенью
громоздился бастион ратуши, вытянувшей к небу мощный стебель главной башни.
Казалось, мимо вот-вот должен, потешно тарахтя, проковылять "Соларис Рекс".
Казалось, я пока не знаком со Стасей, и сидящий рядом еще только должен
меня познакомить с нею через целых тринадцать лет; и даже с Лизою мы
только-только начали обниматься-целоваться, и все чудесное еще предстоит.
Казалось, разговор должен идти о российской словесности, о том, что она
неизмеримо духовнее любой иной, поэтому европейский рынок и принимает ее в
час по чайной ложке. "Ты посмотри,- должен был говорить молодой и глупый
я,- они даже не знают, что такое, например, любовь. Есть секс и есть брак.
В первом главное размеры гениталий, объем бюста, техничность исполнения и
все такое. Во втором главное - урегулирование имущественных отношений,
особенно на случай смерти или развода. И так постоянно! Вы пишете о
неизвестных им вещах!
- Все уже решено,- устало говорил я на самом деле, и говорил уже не в
первый раз.- Билет у меня в кармане, утром я вылетаю в Мюнхен. Не нужно мне
подстраховки, не нужно прикрытия. Я прошу вас лишь передать эти материалы
Ламсдорфу.
- Риск неоправданный, Алексей Никодимович,- в который раз, и тоже устало,
возражал атташе.- Безо всякой подготовки и проработки - в пекло...
- То, что Альвиц - пекло, никто мне не доказал. Риск будет куда большим,
если мы без согласования с германским правительством затеем какую-то
серьезную операцию на германской земле. Это варварство, и я этого не
допущу. А начни согласовывать - сколько времени уйдет! Даже если мне
удастся уговорить государя по-родственному снестись с кайзером - все равно
не менее недели потеряем. Это в идеальном варианте. Многое может случиться
за это время - от утечки информации до новых убийств. К тому же при
совместных действиях придется со всем этим,- я поболтал в воздухе гибкой
дискетой,- знакомить германских коллег. А я пока не знаю, насколько Альвиц
может скомпрометировать учение, которое распространяет моя газета - на
такое ознакомление я не могу пойти. Нет, все решено.
- И с какой легендой вы намерены...
- Безо всякой легенды. Туповатый, но въедливый журналист героем одного из
исторических очерков выбрал анархиста Ступака. Выяснилось, что в последние
годы жизни Ступак много бывал в Альвице. Не осталось ли у вас писем,
воспоминаний, фотографий...
- Да за один вопрос о Ступаке, ежели Хаусхоффер его действительно убрал,
вас там...
- Не каркайте. Как сказала бы сейчас одна моя знакомая, вы создаете
устойчивую вибрацию между нынешним словом и грядущим событием и, таким
образом, резко увеличиваете вероятность нежелательного исхода. Надо
говорить: все будет хорошо, все будет хорошо - и тогда все будет хорошо,- я
промолчал.- На этот случай, собственно, я и прошу вас передать всю
собранную мной информацию в центр.
- Извините, Алексей Никодимович, но... если вы все-таки не вернетесь?
- Если я не вернусь, думать о том, что делать с Альвицем, уже не мне,-
помолчал.- Вернусь. Вы не представляете, сколько у меня еще долгов по
отношению к двум очень хорошим взрослым и двум совершенно замечательным
маленьким людям!
В слабом свете далеких городских огней я увидел, как атташе неуверенно
улыбается мне в ответ.
Со стороны устья Барнус-викен, там, где она впадает в Меларен, донеслось
приближающееся, натужно покряхтывающее тарахтение. Я оглянулся. Между нами
и ратушей, мерцая тусклыми огнями, медленно смещался кургузый катерок. Я
присмотрелся - и глазам не поверил. Демонстративно не скрывая ни радости,
ни национальности, по-мальчишески подпрыгнул и заорал на пол-острова:
- Все будет хорошо!
Это плыл "Соларис Рекс".
Альвиц
1
У развилки, там где автострада Мюнхен - аэропорт отстреливает короткий
аппендикс к загородной резиденции Виттельсбахов, я почувствовал "хвост".
Поглядывая в зеркальце заднего вида, я мягко притормозил свою взятую в
порту на прокат "бээмвэшку" - местные патриоты вот уже третий год покупали
исключительно продукцию "Баварских машиностроительных", и приезжим сдавали
исключительно ее же; шедший за мной "опель" приблизился было, затем тоже
стал сбрасывать скорость. Я съехал на обочину и, чуть накренившись,
заскрипев правыми протекторами по песку, остановился. Вышел из авто, шевеля
плечами и локтями, будто разминаясь после долгого сидения за рулем, и встал
столбом в трех шагах от "БМВ", с блаженно туристическим видом любуясь
пожухлым ноябрьским ландшафтом Баварского плоскогорья, окаймленным с юга
дальними стогами Альп, накрытым холодной синевой небес и слепящими,
расплывчато-волокнистыми полосами перистых облаков. "Опель" нерешительно
протащился мимо; в нем сидели двое, и в мою сторону они с очевидной
старательностью даже не взглянули, хотя что может быть естественнее -
скользнуть безразлично-любопытным взглядом по ехавшему впереди и вдруг
очутившемуся сзади. Ребята, похоже, были дюжие. Началось. Они остановились
впереди, не удалившись и на сотню метров. Ну, и дальше что? Мимо с коротким
шипением то и дело проносились взад-вперед разноцветные автомобили;
преобладали, разумеется, "БМВ". Странно, что они не взяли эту марку.
Сознательно ставя своих пастухов в неловкое положение, я нахально сел прямо
на сухую траву у обочины и, не торопясь, с удовольствием закурил, продолжая
медленно водить взглядом вправо-влево. Действительно было красиво, что и
говорить. Передние дверцы "опеля", как крылья бабочки, открылись
одновременно, и пастухи, о чем-то беседуя, вышли на свет божий. За рулем -
тот вообще громила. У меня как-то сразу заныл раненный в Симбирске бок.
Давненько не давал о себе знать. Осень, что ли чувствует, или перемену
погоды, пошутил я сам с собой, досадливо прикидывая габариты и возможности
шофера. А пассажир - явный интеллектуал, "генератор идей". Одет строго,
даже немного чопорно, черепаховые очки. Уроженец Кениксберга, не иначе. Или
какое-нибудь поместье неподалеку. Шофер несколько раз ударил носком ботинка
по левому заднему протектору, указывая на него обеими руками и что-то
втолковывая пассажиру; пассажир с неудовольствием кивал. Бедняжки. Какие-то
у них, видите ли, неполадки. Ваньку валяют. Или у меня мания преследования?
Такой поводок достоверно расшифровывается в тридцать секунд. Ладно,
поиграем. Я докурил, кинул окурок в кювет, вернулся в авто и покатил
дальше. Со свистом пронесся мимо них - шофер, полезший было, пока я
докуривал, в багажник, тут же его захлопнул, не глядя на меня с прежней
старательностью, а интеллектуал безразлично взглянул. Праздные, находящиеся
в хорошем настроении люди нередко склонны беззлобно поерничать над ближними
своими, у которых имеют место маленькие, не представляющие никакой
опасности, но досадные неприятности - это я и изобразил: с веселой улыбкой
помахал интеллектуалу рукой и громко крикнул по-русски в полуоткрытое окно:
"Не горюйте, ребята!" Вздернул скорость до ста семидесяти. "Опель",
подрагивая быстро съеживался в зеркальце. Все-таки мания преследования.
Нет. Пропустили расфуфыренный "ниссан", поставив его перед собою, и тоже
двинулись. Детские штучки. Даже не очень скрываются. Так, разыгрывают
элементарную маскировку для порядка, чтобы не выглядеть совсем уж
по-дурацки, или даже чтобы я вернее их заметил. И чего они хотят? На нервы
жмут? Дураки вы, ребята. После сменного дежурства жен нервов у меня нет
вообще.
Ладно, играем дальше.
Въехал в Швабинг. Улицы были полны авто, отслеживать поводок стало труднее
- но нет-нет, да и мелькала позади покатая зеленая спинка, уже знакомая до
тошноты. Принял восточнее и шустро перескочил в Богенхаузен. И мой сурок со
мною. Остановился на округлой площади перед собором Фрауэнкирхе -
великолепный образчик, что и говорить, просто-таки поет всеми линиями; но,
сказать по совести, мне было не до него. Вовремя вспомнил, что я
корреспондент и, цапнув с заднего сиденья "Канон", вылез из авто. Дружок -
милый пастушок тормознул на той стороне площади. Ну, ребята, такая ваша
планида - терпеть. Минут двадцать я суетился вокруг собора, прикладываясь к
видоискателю и сокрушенно поматывая головой - нет, дескать, ракурс не тот;
нет, режется... Щелкнул раза четыре и так, и этак. Зеленая спинка покорно и
безмолвно, как восточная женщина, тосковала в жидкой, дырявой тени под
почти облезшими вязами.
Я увлекся, хоть какая-то польза от этой игры. Нырнул в "БМВ" и медленно
покатил к Изару, выпрыгивая, едва лишь в глаза бросалось что-либо
живописное - и ну вертеть фотоаппаратом, припадать на колено, щелкать...
Чувствуя на затылке тяжелые, ни на миг не отлипающие присоски взглядов. И
еще успевал развлекать себя - да и, что греха таить, успокаивать, это
наглое и неприкрытое преследование все ж таки давило на отсутствующие у
меня нервы - рисуя сладкую грезу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28