— Что ты, что ты! Я не тебе это сказала!
Кику переставила на жаровне котелок и, подойдя к Сигэ Тоёда, испуганно схватила ее за руку. Но эту девушку тоже не легко было остановить, если уж она рассердилась.
— Не мне? Так кому же?
Кику смутилась.
— Да никому... — Кику растерянно оглядела комнату и вдруг встретилась взглядом с Синобу Касуга; та отвела глаза и уставилась в потолок.
— Да что я сказала? Раз случилась у нас кража, ну вот я и сказала только, что, значит, кто-то украл...
Кику сморщила свой плоский носик; казалось, она вот-вот заплачет. Девушка вечно попадала впросак из-за своих необдуманных слов, но характер у нее был такой, что она скорее готова была разреветься, чем признать свою ошибку.
Сердито надув румяные щеки, Сигэ Тоёда вытащила из корзинки желтенький мешочек. В нем лежало немного риса и лепешек, которые она привезла из дому.
Сигэ сунула руку в мешочек. Кику, перехватив ее за локоть, старалась удержать.
— Эх вы, крохоборки! — громко воскликнула Синобу и, вырвав мешочек у споривших девушек, раздвинула сёдзи и выбросила его в коридор. — Подумаешь, добро! Тьфу!
Она прислонилась к стене и разразилась истерическим смехом.
— Ты угадала! Я съела лепешки! — Касуга приблизила свое лицо к лицу Кику, как будто дразня ее. Та сначала опешила от неожиданности, потом губы ее задрожали от гнева.
— Я и есть воровка! Что, поняла? — продолжала смеяться Синобу.
— Ах ты... наглая! — только и могла выговорить Кику.
На мгновенье она лишилась дара речи, до того жутко звучал смех Синобу Касуга.
Сигэ Тоёда, подобрав в коридоре мешочек, вернулась в комнату и дернула Кику за рукав ватной куртки.
— Хватит, оставь ее! Ну, выяснила теперь, и ладно! Но Кику уже не могла молчать, хотя и знала, что
если у Синобу начнется истерика, то унять ее будет невозможно.
— Из-за нее я подумала плохое о Мицу-тян, просила у Мицу-тян прощения! Нет уж, я скажу всё... —Отталкивая руку Сигэ Тоёда, Кику говорила всё быстрее и быстрее. — Больше всего на свете я ненавижу тех, кто
нечист на руку! Это позор для нашей комнаты! Я девять лет живу здесь, но такого...
Синобу Касуга, запрокинув голову, смотрела в потолок. Она усмехнулась, приоткрыв немного неровные зубы.
— Хэ-э... — вызывающе бросила она. — Ну и что же ты намерена теперь делать?—Оттолкнув Кику и Сигэ, она прошла в угол, где лежал ее старый парусиновый чемодан, и повалилась на циновки.
— Я хоть кому об этом скажу... хоть старосте... хоть самому начальнику общежития... Да что, в самом деле, на этом поганом заводе, с зарплатой этой грошовой...— не договорив, Каеуга с подчеркнуто безразличным видом запела какую-то песенку.
Следовало бы оставить ее в покое, но Кику, чтобы отвести душу, сказала, правда тихо, но достаточно отчетливо:
— Потаскушка!
Синобу Каеуга услышала. Она резко тряхнула своей кудрявой головой.
— Как ты сказала? Как ты меня назвала? Большие глаза ее несколько мгновений перебегали
с Кику на Сигэ, потом она начала грубо браниться.
— А вы — вы вонючие мужички! Нажились на войне, спекулируете и еще хвастаетесь: «у нас рис есть, лепешки...»
Кику пыталась что-то ответить, Каеуга перебила ее:
— Когда голодная.Мицу-тян съела как-то у вас кусочек хлеба, так вы сразу же начали обращаться с ней, как с воровкой! А еще говорите...
Но тут все три девушки заметили, что Мицу Оикава плачет, всхлипывая, как ребенок.
— Девушки, перестаньте... девушки...
Опустив палочки в чашку с рисом, который она начала было есть, Оикава упала головой на подушку, кончик ее косички вздрагивал. Синобу Каеуга отвернулась и вдруг зарыдала еще громче, чем Мицу.
— Что здесь случилось?
Кику не заметила, как в комнату вошла Хацуэ. Увидев, что дело приняло такой оборот, Кику совершенно растерялась. Сдвинув брови и кусая ногти, она смотрела себе под ноги.
— Что случилось? — снова спросила Хацуэ. Она была взволнована всем тем, что слышала на собрании в столовой, и лицо ее еще горело от возбуждения. — В чем
дело?
Она заглянула Кику в глаза, но та молча отошла к жаровне. Мицу всё еще продолжала плакать. Синобу Каеуга громко рыдала, отвернувшись к стене, и только дернула плечом, когда Хацуэ дотронулась до нее.
— Что случилось?
Взглянув на Хацуэ, Сигэ Тоёда снова молча принялась за шитье.
Хацуэ постояла с минутку, потом сияла со стенки хаори и, сбросив спецовку, переоделась.
В их комнате не было даже небольшого шкафчика. Во время войны в этой маленькой квадратной комнате спали двенадцать девушек. Все их пожитки, как в поезде, лежали прямо у того места, которое занимала
каждая.
— Ну как, Мицу-тян, лучше тебе? Девушка утвердительно кивнула, но косичка ее всё еще вздрагивала от рыданий.
Усевшись под лампой напротив Сигэ, Хацуэ положила на колени листок бумаги с записями, сделанными во время собрания, и брошюру «Что надо знать о профсоюзах?» Когда она бежала домой по холодной внутренней галерее, ей хотелось поскорее рассказать подругам о том, что на заводе наконец-то создается профсоюз и, вероятно, будет выдвинуто требование повысить заработную плату. Но сейчас она чувствовала себя растерянной.
Она сидела молча, полуоткрыв рот, но по ее сосредоточенному лицу с ямочками на щеках было видно, что она пытается понять, что же здесь произошло.
— Да я вот виновата... наговорила лишнего... — сказала Кику. Склонившись над Синобу, она пыталась заглянуть ей в лицо.
Но та, по-видимому, с новой силой почувствовала нанесенную ей обиду, потому что зарыдала еще громче. Хацуэ внимательно наблюдала эту сцену, но выражение лица ее не изменилось. Она отчасти догадывалась о том, что здесь случилось. «Но как помочь беде? В чем причина тяжелых переживаний, всего того горя, которое испытывает каждая из них?» — думала Хацуэ. Ей
хотелось помочь подругам, разделить их бремя. И как всегда в трудные минуты, она становилась еще молчаливее.
Повышение зарплаты! Если бы это могло осуществиться!
У Хацуэ промелькнула мысль о том, что на главном заводе дело дошло даже до забастовки. И всё-таки она не могла представить себе, чтобы им действительно удалось добиться прибавки.
Она всё еще была сильно взволнована, и на ее круглом выразительном лице играл румянец. Но все мысли и переживания Хацуэ нисколько не отдаляли ее от других девушек; напротив, она думала о них больше, чем о себе, — это было отличительной чертой характера Хацуэ и казалось ей совершенно естественным, как будто иначе и быть не могло.
Мицу Оикава, опираясь на локоть, снова принялась есть рисовую кашу. Сигэ Тоёда усердно шила, Синобу тихонько вышла в коридор, чтобы умыться.
Хацуэ удовлетворенно вздохнула, на душе у нее стало легче, когда все успокоились. Вдруг Сигэ Тоёда насторожилась, рука ее, державшая иголку, застыла в воздухе. Хацуэ тоже услышала стук торопливо задвигаемых и раздвигаемых сёдзи...
— Что такое?
— Ой, мужчина! В общежитии — мужчина! — послышался чей-то пронзительный голос.
Поднялся невероятный переполох. Громко визжали девушки... Стучали сёдзи, слышались тяжелые мужские шаги...
— Сюда, сюда, идите скорей сюда! — Кику выскочила было в коридор, но тут же испуганно влетела обратно в комнату и, припав к щелке в сёдзи, поманила рукой подруг. — Хацу-тян! Хацу-тян! Это он, тот самый нахал!
Девушки боязливо приблизились к сёдзи.
По коридору растерянно бегал Дзиро Фурукава. С пачкой листовок в руке он бросался то в один конец коридора, то в другой.
— Кажется, я здорово влип.
Фурукава в замешательстве остановился посредине коридора и, прищурив глаза, уставился в пол, словно не зная, что предпринять.
Дзиро Фурукава зашел в это общежитие, ближайшее к цехам, с тем чтобы раздать листовки конференции представителей рабочих префектуры Канагава. Он не обратил внимания на объявление «Мужчинам вход воспрещен» и забыл о старых традициях, которые до сих пор еще сохранялись здесь.
Поэтому Фурукава растерялся, когда в первой же комнате в ответ на свое приветствие услышал испуганный визг.
Он заглянул в следующую комнату — там повторилось то же самое.
Затем, как по команде, в коридоре начали задвигаться все сёдзи. Слышались даже голоса, кричавшие: «Позовите начальника!»
Тут уж было не до листовок. Фурукава хотел бежать, но только он направился к лестнице, как стоявшие там работницы подняли визг и начали испуганно метаться. Он бросился к выходу в другом конце коридора, и там тоже поднялась суматоха; Фурукава не знал, куда податься.
— Э-э... послушайте...
Дзиро не умел еще произносить речей. Однако парень чувствовал, что теперь должен во что бы то ни стало раздать листовки, хотя бы для того, чтобы доказать, что он не бандит и не жулик...
— Э-э... послушайте! Вот это самое... — Держа в руке пачку листовок, он подошел к группе девушек, но те, завизжав, отступили назад. Однако стоило ему сделать шаг к другой группе работниц, как девушки снова возвращались на прежнее место.
— Да послушай, ну возьми, вот хотя бы ты... Заметив Кику Яманака, которая, расхрабрившись,
тоже вышла в коридор, Фурукава радостно приблизился к ней. Эту девушку он видел недавно в общежитии в Ками-Сува.
— Вот, раздай всем...
Он протянул листовки Кику, но та, взвизгнув, спряталась за спину Хацуэ. Рука Дзиро, державшая листовки, повисла в воздухе.
— О черт!
И вдруг Хацуэ выступила вперед и, молча протянув руку, взяла листовки.
— Смотрите, смотрите! Ай да Яманака-сан!..
— Вот это храбрая!
Разом поднялись смех и крики. У Хацуэ, испуганной собственной смелостью, лицо пылало как в огне.
Глава пятая
БУРАН В УЩЕЛЬЕ
Икэнобэ Синъити проснулся первым и, взглянув на лежащие у изголовья ручные часы, испуганно вскочил — было уже без четверти семь.
— Фурукава, вставай!— торопливо одеваясь, крикнул он спавшему на соседней постели товарищу.
Обычно Синъити тратил пять минут на умыванье, в десять минут управлялся с завтраком, еще пять минут уходило у него на то, чтобы добежать до вокзала. Там он садился на поезд, отправлявшийся в начале восьмого, и двадцать минут спустя уже шагал по шоссе, которое вело от станции Окая к заводу.
— Фурукава, смотри опоздаешь!
Накинув старое пальто и застегнув на руке ремешок часов, Синъити нагнулся, чтобы собрать лежавшие у изголовья тетради и записи, над которыми трудился накануне до поздней иочи, и, невольно задержавшись взглядом на одной из страниц, присел на корточки.
«...Наша страна потерпела военное поражение, и мы на развалинах должны сейчас построить новую, демократическую Японию. Мы, рабочая молодежь, провозглашаем новый гуманизм послевоенной эпохи...»
Это был конспект речи, которую Синъити должен был произнести послезавтра на общезаводском собрании. Синъити и Оноки было поручено выступить с приветственными речами от имени рабочих.
«...Да, мы — простые рабочие, но мы — носители гуманизма. Более того...»
Впервые в жизни выступить публично, раскрыть свои сокровенные мысли! Синъити невольно робел.
«Послезавтра!» — эта мысль преследовала его, он ни на минуту не забывал об этом.
«...Более того, именно мы, трудящиеся, призваны
утвердить новые принципы гуманизма...» — засовывая в карман тетрадь, тихонько шептал он, повторяя текст своей речи. Мысленно Синъити представил себе зал собрания и прежде всего Рэн, которая там непременно будет. В своей речи Синъити провозглашал идеи гуманизма в самых красивых и звучных выражениях, какие только был способен придумать, — правда, он не совсем был уверен, подойдут ли они к данному случаю... И Потсдамскую декларацию, и «Развитие социализма от утопии к науке» Энгельса он воспринимал па свой лад, по-своему. Синъити чувствовал, как под влиянием учения о классовой борьбе изменяются его представления о гуманизме. Для Синъити понятия «гуманизм» и «классовая борьба» были теперь неразрывно связаны между собой, взаимно дополняли друг друга. Он твердо верил, что любовь его к Рэн тоже основана на принципах гуманизма, и тревожился, как бы Рэн не отшатнулась от него, отказавшись принять идеи классовой борьбы. Если бы это случилось, между ними неизбежно возникла бы пропасть.
— Фурукава, ну что же ты? — еще раз на ходу крикнул Синъити. Что за парень, опять его не добудишься! И вчера не ходил на работу... Неужели сегодня он тоже собирается прогулять?
— Ты что, нездоров?
Фурукава спал, раскинув руки, уткнувшись лицом в подушку.
— Здо...ров... — пробормотал он, когда Синъити принялся расталкивать его. Впрочем, по лицу Фурукава и в самом деле можно было подумать, что он болен.
— Ладно же, я так и передам Араки.
Синъити уже спускался по лестнице, как вдруг Фурукава в одних трусах выскочил в коридор.
— Эй, Икэнобэ, дай-ка мне взаймы десять иен! Снова нырнув под одеяло, Дзиро улегся на живот;
упершись подбородком в подушку, он рассеянно смотрел перед собой воспаленными глазами. Дзиро не был болен. Но ощущение у него было такое, как будто всё тело его одеревенело от макушки до кончиков пальцев.
Дзиро казалось, будто с позавчерашнего вечера прошло уже много лет. За эти дни он успел прочесть «Развитие социализма от утопии к науке», брошюру «Что
надо знать о профсоюзах?» и теперь принялся за «Наемный труд и капитал».
Как это всё началось?..
Он находился в странном, необычном состоянии. Пожалуй, всё это началось с того самого момента, когда он расклеивал воззвания и вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, заявил мастеру первого сборочного: «Что это такое?.. Право рабочих — вот что это такое!» И словно этот короткий промежуток времени стал для него каким-то рубежом — все события его двадцатипятилетней жизни до этого отодвинулись вдруг куда-то далеко, далеко...
Интересные, оказывается, бывают вещи на свете!
Фурукава смотрел перед собой рассеянным взглядом. Старые сёдзи чуть слышно дребезжали, бумага, которой они были оклеены, лопнула и порвалась. Через перила галереи была видна улица, залитая золотистым солнечным светом. Откуда-то донесся свисток паровоза, потом завыл заводский гулок.
Лживые, лицемерные притворщики! Негодяи!
Рев американских истребителей «Грумман», пикирующих так стремительно, что кажется вот-вот они коснутся земли... Торпеда, несущаяся в волнах, и длинная белая струя за ней... Охваченное огнем судно, погружающееся в море... Всё пережитое на войне предстало теперь перед ним в новом, необычном свете. Капитализм и армия... Капиталисты и война...
— Ладно же! — вырвалось у него.
Отшвырнув подушку, Фурукава придвинул к себе тетради и книги, схватил красный карандаш. Вот так, над книгами, он провел почти тридцать с лишним часов. Он едва сознавал, что не пошел вчера на работу, не помнил, сколько раз за это время спускался вниз, в столовую. Он знал только, что прочел две книги. Но вот третью книгу одолеть оказалось не так просто.
А между тем для такого человека, как Фурукава, представляла наибольший интерес именно эта третья книга — первая часть работы Карла Маркса «Наемный труд и капитал». Некоторые места Дзиро читал вслух; он не замечал даже, что одеяло сползло с него, открывая посиневшие от холода плечи.
«...Итак, кажется, будто капиталист покупает за деньги труд рабочих. Рабочие за деньги продают ему
свой труд. Однако это лишь видимость. В действительности они продают капиталисту за деньги свою рабочую силу. Капиталист покупает эту рабочую силу на день, на неделю, на месяц и т. д.»
Переменив положение, Дзиро уселся на постели.
— Смотри-ка, какие интересные вещи здесь написаны!
Фурукава стало холодно, и, натянув на себя одеяло, он выписал в тетрадь не совсем понятные ему выражения—«рабочая сила», «меновая стоимость».
Однако голод давал себя знать. Голова у Дзиро закружилась, иероглифы поплыли перед глазами. Но увы, он спохватился слишком поздно — время завтрака уже давно прошло.
В шинели, наброшенной прямо на ночное кимоно, Фурукава вышел на привокзальный проспект, размахивая полученной от Икэнобэ бумажкой в десять иен. Выражение лица у него было какое-то отсутствующее, он словно всё еще не мог оторваться от своих мыслей. Он зашел в маленькую закусочную и спросил порцию печеного картофеля.
Фурукава уплетал картошку, причем каждая картофелина казалась ему чуть ли не «плодом эксплуатации».
— Ну как, хозяюшка, порядочно, верно, зарабатываешь?
— Какое порядочно! Разве тут заработаешь, когда продукты так дороги! — отвечала хозяйка, накладывая на тарелку новую порцию картофеля.
— Да, это верно...
Продукты дороги... Значит, капиталисты — просто-напросто спекулянты?.. Что-то получается не то... Но в книге Маркса ничего не сказано о хозяевах закусочных, которые торгуют печеным картофелем...
— Молодой человек, сдачу получите!
Сунув за пазуху оставшиеся на тарелке картофелины, Фурукава вышел на улицу. Так как же оно получается? Все, кого он видит вокруг себя, — это, выходит, или капиталисты, или рабочие?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38