..» Еще давно, задолго до поста генерального директора, он решил, что любой ценой построит себе дом. Учась в партакадемии, он начал копить денежки. Кто бы поверил тогда, что гуляка и весельчак Косма на самом деле скупердяй? И позже никто понятия не имел, кроме разве Ольги, чего стоило ему, тогда еще инженеру, каждый год значительно округлять сумму на сберкнижке. Земельный участок он купил как раз в день назначения на высокую должность. Привел в движение свои связи, друзей, чтобы раздобыть все необходимое для строительства дома. Но ни разу не преступил закона, даже отказался от какой-либо помощи своего предприятия. А когда директора других заводов, домогавшиеся моторов вне очереди, предлагали ему стройматериалы, оборудование, мебель, он с возмущением и брезгливостью отвергал презенты, даже самые соблазнительные, в открытую называя их взяткой. Об этом знали и на заводе. Петре Даскэлу был первым, кто рассказал об этом факте на заседании партийного комитета. Когда Косма услышал, что об этом много говорят в городе, он только пожал плечами: «Ну и что? Каждый должен поступать так!» Павел хорошо знал, что далеко не все директора строили себе дома, дачи, квартиры честным путем, но сам не хотел пятнать свою совесть и имя.
И вот теперь этот дом стал для него поистине невыносимым, чем-то вроде пристанища призраков. Да, они упорно посещали его каждую ночь, заполняли сны, приводили в дрожь, поднимая с мокрых от пота подушек. Порой он просыпался от собственного крика. А то всю ночь не мог сомкнуть глаз, впадал в дремоту уже на рассвете, терзаемый мыслью, что скоро вставать. Вскакивал с постели, бросался под душ, брился кое-как и отправлялся на завод хмурый, с болью в затылке и горечью во рту. Просил крепкого кофе и, погружаясь в работу, постепенно забывал обо всем, пока на завод не опускались вечерние сумерки и в цехах не утихал шум. Он искал любые предлоги, лишь бы задержаться на работе подольше. Мариету Ласку и других сотрудников не отпускал.
Пристрастился было к коньяку. Сначала вроде помогало, но потом знакомые страхи, бессонница, чувство полнейшей пустоты стали возвращаться, убеждая в бессилии алкоголя. Больше того, кошмары приобрели какие-то патологические формы: ему грезились чудища, он видел себя в окружении существ, словно сошедших с рисунков Гойи. Нет, они ему не угрожали. Они издевались над ним. Смеялись щербатыми ртами, подмигивали страшными глазами, показывали на него крючковатыми железными пальцами. Он предпочитал вовсе не ложиться в постель. Бродил по пустому дому, разговаривал сам с собой.
А сегодня, когда стало ясно, что он сошел с дистанции, дорога домой стала сущей пыткой. Казалось, что он идет замуровывать себя в склеп. «А может, и в самом деле лучше умереть, исчезнуть? — спрашивал он себя.— Но почему? В сорок-то лет? Хорошо, пусть я не соответствую нынешним требованиям, но срезать меня, как паршивую мозоль? Выбросить на помойку, как грязную тряпку? За что?»
Он остановился перед калиткой. Потянул за ручку. Вошел. Вдруг ему показалось, что в саду кто-то есть. Нарочито грозно окликнул: «А ну выходи!» В ответ ни звука. Убежденный в том, что ему почудилось, поднялся по лестнице, вошел в дом, тяжело упал в кресло. Свет зажигать не хотелось. Долго сидел, бездумно всматриваясь в мертвящую темноту, не зная, что делать. «Эх, Ольга, Олюшка, даже ты не хочешь протянуть мне руку!..» Он закрыл лицо ладонями, его трясло мелкой нервной дрожью. Обжигала неотступная мысль: «Ведь носит под сердцем моего ребенка! Моего мальчика. Мое будущее. Мое счастье. Как можно убить его?!» Он встал и, пошатываясь в потемках, начал ходить по комнате. «Нет, это невозможно, не может быть! — кричал Павел, словно обращаясь к кому-то.— А почему не может? Ты забыл ту ночь? Забыл, как избивал ее, мучил, что творил проснувшийся в тебе зверь? Какие у тебя после этого права?» Но в душе его, отяжелевшей от невыплаканных слез, не пропадало странное ощущение, что сейчас должно произойти нечто чрезвычайно для него важное. Павел не знал, сколько часов просидел он так в темноте, охваченный болью...
Телефон звякнул сначала один раз, потом, после паузы,— два и еще через полминуты — три раза. Это был их старый условный сигнал, заведенный с первого года супружества. Он схватил трубку.
— Я слушаю, моя любимая!
Голос, словно дуновение освежающего утреннего бриза, мгновенно вернул его и все вокруг к жизни:
— У тебя будет ребенок, Павел Косма.
ГЛАВА 14
Город, как и весь уезд, переживал период бурного обновления. Застать Догару в уездном комитете было невозможно. В командировках его часто сопровождал Штефан Попэ. Другие партработники тоже не сидели на месте: приходили в местные органы власти, на предприятия, прямо в заводские цеха, разъясняя суть назревших перемен, приглашали смело высказывать критические замечания, старались втянуть рабочих в откровенный разговор. По пятницам и субботам все собирались в уездном комитете и подводили итоги. Догару приходилось постоянно напоминать: «Не надо отчетов о проделанной работе. Прежде всего нас должно интересовать, чем живут, что думают люди, есть ли у них какие-нибудь замечания или предложения». Вскоре Штефан получил задание полностью сосредоточиться на «Энергии» — помочь коллективу завода перестроиться, поддержать усилия проектировщиков, занятых не только поисками новых решений, но и усовершенствованием традиционных моделей. Много сил отдавал он организации цеха самооснащения. Завод, подобно судну, ложился на новый курс и клокотал, набирая скорость. На Коему Штефан теперь пожаловаться не мог. Павел всех внимательно выслушивал, созывал руководителей, принимал необходимые оперативные меры. Но все это как сомнамбула, по инерции, без души... Это были дни трудные, требовавшие полной отдачи, а Косма чувствовал, что он здесь посторонний, время «исполнения обязанностей» заканчивается. Но решение главка все не приходило. «Сколько же это будет тянуться? — спрашивал себя Павел.— Сколько будет молчать Ольга, не отвечая на мои звонки в редакцию?.. Все сразу навалилось. Оленька ты моя единственная. Поговорить бы с тобою, посоветоваться...» Павел забыл дорогу в уездный комитет, но не из-за гордости, а потому что Попэ не вылезал с завода. Штефан частенько поднимался в кабинет генерального директора, держался так, будто ничего не произошло. Да и, ходя по заводу, насмешливых, злорадных взглядов, которых он так боялся, Павел не встречал. Не до того теперь было, дел у всех по горло. Порою, правда, казалось, что рабочие его избегают, предпочитают решать вопросы с начальниками цехов, инженерами, мастерами. Не без удивления он отметил, что тесное взаимодействие проектировщиков с производственниками стало нормой, стилем работы. Часто мелькали теперь в цехах белые халаты, а в «белом доме» — рабочие спецовки. Ион Сава торжествовал. К середине ноября ему удалось запустить в эксплуатацию ряд новых агрегатов. Он стал более сдержан, научился владеть эмоциями, потому что на собственном примере убедился, что эмоции — плохой помощник в работе. Образцовую выдержку демонстрировал он и в отношениях с Космой. Однажды на оперативке он уже было хотел по привычке резко возразить Косме, но сдержался, дождался, когда генеральный директор заглянет в токарный, и только тогда, в присутствии Марина Кристи, спросил: «А не пора ли нам отказаться от оперативок? В настоящее время они ничего не дают». Косма затравленно глянул на него, но спросил вежливо: «Вы в самом деле так считаете?» Сава протянул график выполнения плана за последние три месяца. «С тех пор как наладились естественные взаимосвязи подразделений, игра в «оперативный штаб» потеряла всякий смысл. Положение на заводе нормализуется, и никаких ЧП не предвидится». Никакого конкретного решения Косма тогда не принял, но практика проведения подобных совещаний отпала сама собой.
Павел не знал, что делать со своим свободным временем. Накупил книжных новинок, читал до поздней ночи, лишь бы ни о чем не думать. Подпись Ольги под каждым номером «Фэклии» говорила о том, что она жива и здорова. Но его беспокоило и тревожило, что она отвергает его помощь. Чисто женская форма мести, успокаивал он себя. И вот однажды, выезжая из заводских ворот, заметил Дана Испаса, не спеша поднимавшегося по улице. Дан махнул ему рукой в знак приветствия. Павел притормозил, открыл дверцу.
— Садись!
— Да нет, спасибо, я просто поздоровался...
Косма вышел из машины и решительно шагнул к Испасу.
— Я хочу наконец знать, что происходит с Ольгой. Дан стоял, глубоко засунув руки в карманы дождевика и нахлобучив капюшон, и удивленно смотрел на Павла.
— Как, а разве она тебе не звонила?
— Последний раз это было ночью, после того совещания. А теперь не берет трубку.
— Странно,— пожал плечами Дан.— Она часто тебя вспоминает. Мама даже говорит, что для Ольги твое слово — закон.
— Ошибаетесь,— ответил Павел с нескрываемой горечью.— Превыше всего Ольга ставит свое собственное мнение.
— Скажешь тоже, никогда она такой не была. И, наверное, никогда так не нуждалась в близком человеке, как сейчас.
— А почему же она не отвечает на телефонные звонки? Почему не возвращается домой?
— Хочешь честно? Видишь ли, о вашей ссоре я знаю больше, чем ты думаешь. Так вот, не кажется ли тебе, что Ольга задается вопросом: а может, Павел ищет какое-нибудь удобненькое решение, чтобы выпутаться из этой истории?
Косме показалось, что он сейчас упадет, и он оперся о стену дома.
— Неужели она так говорила?
— Нет, это я так говорю. Пытаюсь понять.
— Не знаешь ты ни ее, ни меня. Не может Ольга думать, что я такой подлец.
— Позвони к нам домой. Сегодня она неважно себя чувствует и все редакционные дела решает по телефону.
Павел поспешил к машине. Остановился у первого же автомата. Набрал номер Испасов. Ответила сама Ольга. Поколебавшись какое-то мгновение, Косма сказал дрогнувшим голосом:
— Я сейчас приеду и отвезу тебя домой. Последовало долгое молчание. Потом послышался тихий голос Ольги:
— Я так не могу. Нужно найти домработницу. Представляю себе, что творится дома.
— А Тея?
Снова молчание, потом тяжелый вздох:
— После всего, что случилось?
— А что с ней случилось? — не понял Косма.
— Ты знаешь, что я имею в виду. Она тебе не может простить...
— Что простить?
— Зачем ты рвался в ее комнату?
Только теперь Косма сообразил и рассмеялся:
— Бедная девушка! Вот что вообразила! Я, понимаешь, искал питьевую соду, которую она куда-то засунула. Изжога с перепою замучила... Ты подумай, что ей в голову взбрело!
После паузы Ольга сказала каким-то вялым, равнодушным голосом:
— И все же не сегодня. Не хочу беспокоить Испасов, да и Тею надо еще уговорить.
— А когда же?
— Завтра в шесть. Когда вернусь из редакции.
Косма поймал себя на том, что ласково гладит микрофон. Улыбнулся. Ольга будто уловила улыбку, спросила обиженно:
— Чему это ты усмехаешься?
— Я трубку, Оленька, глажу, ласкаю ее, понимаешь? Он услышал, как она тихо всхлипнула, и встревожился:
— Я люблю тебя, Оленька! И всегда любил, все это время... единственное, чего я в жизни хочу,— чтобы ты меня простила.
— А ты знаешь, я стала уродливой и некрасивой... Испугаешься, когда увидишь.
— Ну, это дело поправимое,— твердо, как и подобает главе семьи, сказал Павел.— Сколько тебе до декретного отпуска?
— Много еще. Почти два месяца.
...А через несколько дней у них среди ночи вдруг возник разговор, которого они долго ждали. Начали о будущем ребенке, о медицинских консультациях, о том, что потребуется в первую очередь после родов. О чем угодно, только не о заводе. Наконец Ольга, понимая, что этой темы все равно не избежать, спросила:
— Ну, а что... дальше?
— Не знаю. Хожу на завод и возвращаюсь с ощущением, что все это временно. Беседую с людьми, принимаю решения, отдаю распоряжения... Но будто это кто-то другой, не я. Ноги, руки, даже голова точно свинцом налиты.
— Это кризисное состояние, оно пройдет, Павел.
— Вначале и я так думал. Ну еще бы: обидели, оскорбили, ущемленное самолюбие... Но оказалось не так. Анализируя последние годы, я понял, что превратился в какой-то бездушный робот. И тут же подумал: что делать, время такое... Потом стало стыдно, при чем здесь время? Ведь меня никто не заставлял, сам стал пугалом для своих же людей. Сказать тебе, где и как я ошибся? Да ты сама знаешь. А вот что дальше? О руководящей работе не может быть и речи: в профессиональном плане сильно отстал. Попроситься начальником смены или вернуться к станку?
— Ну, а тебя самого куда больше тянет?
— К станку.
— Значит, для этого государство тратило на тебя деньги, делало из тебя первоклассного специалиста, чтобы ты теперь вернулся к станку?
— Не так все просто! Станки теперь тоже другие, с программным управлением. Так что, смогу ли я на них работать, это еще вопрос.
Он вскочил и стал вышагивать по комнате. Волосы упали на лоб, брови сошлись на переносице. Таким он нравился Ольге, но она позвала его, положила руку на плечо, погладила стальные бицепсы.
— Помнишь, Павел, ты утверждал, что есть люди, которым нравится, когда им мешают, ибо именно это нужно им для оправдания собственной бездеятельности. Ты говорил, что, в сущности, это дипломированные лентяи. К другой категории ты относил нытиков. Что бы они ни делали, что бы с ними ни случалось, хорошее или плохое, они всегда недовольны, всегда у них на лице гримаса дежурного отвращения и слезы. Чтобы вызвать жалость и сострадание. Ты что же, хочешь оказаться в одной их этих категорий?
Косма вздрогнул, как от пощечины, вскочил на ноги, стиснул зубы.
— Ты обо мне такого мнения?
Ольга потянула его обратно, силой усадила на кровать.
— Нет, я так не думаю. По мне, лучше твоя яростная необузданность, чем это сострадание к собственной персоне.
— При чем тут моя персона? Я жалею о том, что случилось, о своих поступках.
— И это, Павел, только делает тебе честь. Хотя и тут есть место для более глубоких размышлений. Я имею в виду твои мысли о будущем. Не верю я, что ты можешь быть покорным исполнителем. Ты личность могучая и способная. Чтобы выполнять свой долг, не обязательно быть в чине полковника. Хватит и капитана, не правда ли?
— Можно и рядовым.
— А как же труд тех, кто делал из тебя офицера? Павел долго молчал, теребя в руках тонкую ткань цветастого пододеяльника. Ольга молчала. Она ждала.
— Не знаю,— сказал он наконец,— тут нужны дополнительные силы. Собственные я, видно, растратил. За себя, конечно, еще постою. Но все это только ради тебя и нашего ребенка.
Они и не подозревали, что как раз в это время о них беседуют в кабинете первого секретаря. Назавтра Виктор Догару должен был уехать в Бухарест на совещание первых секретарей уездов. Необходимо было еще раз продумать предложения по улучшению партийной работы в уезде. Поэтому Виктор Догару и Штефан Попэ и засиделись так поздно.
— Я думаю, Штефан, председателем партийной комиссии нужно выдвигать Марина Кристю, что бы он там ни говорил. А в пропаганду обещали прислать кого-то из Бухареста. Но меня гораздо больше беспокоит положение на «Энергии». Замсекретаря Барбэлатэ пока вместо Нягу. Пытался я его убедить, но это был разговор двух глухих. Уперся, и все. Собрался, видите ли, в Хунедоару. А где он там найдет работу по специальности?
По секрету Штефан рассказал секретарю о неприятностях в семье Думитреску, об отчаянии деда Панделе, о том, как через день после того совещания Ралука вдруг решила уехать в город металлургов. В уездном комитете комсомола даже обрадовались — там как раз искали хорошо подготовленного человека для работы в Хунедоаре. Не помогли ни просьбы деда Панделе, ни запреты брата, который вдруг проявил характер. Единственный, кто поддержал ее, был, ко всеобщему удивлению, Ликэ Барбэлатэ. Он помог ей собрать вещи, раздобыл билет на поезд и вместе с дедом Панделе проводил на вокзал. А на перроне, расцеловавшись на прощание с отцом, она отвела Ликэ в сторону и сказала: «Вот теперь я по-настоящему поняла, что друг познается в беде». Ликэ побледнел, прокашлялся, и, широко улыбнувшись, ответил: «Ладно, ладно, комсомол! От меня все равно никуда не денешься. Или ты станешь Барбэлатэ, или я превращусь в Думитреску. Так нам на роду написано». И он долго бежал за вагоном, улыбаясь и махая рукой...
— Вот так, товарищ секретарь, жизнь вносит свои поправки. Разве могли мы задерживать Барбэлатэ, если весь белый свет у него на Ралуке клином сошелся? А попробуй удержи эту упрямицу? Думитреску ведь. Порода! Но есть еще одна кандидатура: Спиридон Маня.
Догару улыбнулся:
— Что это у тебя с памятью, товарищ Попэ? Мы ведь вместе решили отправить его в высшую партакадемию. Так что хочешь не хочешь, а на пост секретаря парткома есть только одна кандидатура — Санда Попэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
И вот теперь этот дом стал для него поистине невыносимым, чем-то вроде пристанища призраков. Да, они упорно посещали его каждую ночь, заполняли сны, приводили в дрожь, поднимая с мокрых от пота подушек. Порой он просыпался от собственного крика. А то всю ночь не мог сомкнуть глаз, впадал в дремоту уже на рассвете, терзаемый мыслью, что скоро вставать. Вскакивал с постели, бросался под душ, брился кое-как и отправлялся на завод хмурый, с болью в затылке и горечью во рту. Просил крепкого кофе и, погружаясь в работу, постепенно забывал обо всем, пока на завод не опускались вечерние сумерки и в цехах не утихал шум. Он искал любые предлоги, лишь бы задержаться на работе подольше. Мариету Ласку и других сотрудников не отпускал.
Пристрастился было к коньяку. Сначала вроде помогало, но потом знакомые страхи, бессонница, чувство полнейшей пустоты стали возвращаться, убеждая в бессилии алкоголя. Больше того, кошмары приобрели какие-то патологические формы: ему грезились чудища, он видел себя в окружении существ, словно сошедших с рисунков Гойи. Нет, они ему не угрожали. Они издевались над ним. Смеялись щербатыми ртами, подмигивали страшными глазами, показывали на него крючковатыми железными пальцами. Он предпочитал вовсе не ложиться в постель. Бродил по пустому дому, разговаривал сам с собой.
А сегодня, когда стало ясно, что он сошел с дистанции, дорога домой стала сущей пыткой. Казалось, что он идет замуровывать себя в склеп. «А может, и в самом деле лучше умереть, исчезнуть? — спрашивал он себя.— Но почему? В сорок-то лет? Хорошо, пусть я не соответствую нынешним требованиям, но срезать меня, как паршивую мозоль? Выбросить на помойку, как грязную тряпку? За что?»
Он остановился перед калиткой. Потянул за ручку. Вошел. Вдруг ему показалось, что в саду кто-то есть. Нарочито грозно окликнул: «А ну выходи!» В ответ ни звука. Убежденный в том, что ему почудилось, поднялся по лестнице, вошел в дом, тяжело упал в кресло. Свет зажигать не хотелось. Долго сидел, бездумно всматриваясь в мертвящую темноту, не зная, что делать. «Эх, Ольга, Олюшка, даже ты не хочешь протянуть мне руку!..» Он закрыл лицо ладонями, его трясло мелкой нервной дрожью. Обжигала неотступная мысль: «Ведь носит под сердцем моего ребенка! Моего мальчика. Мое будущее. Мое счастье. Как можно убить его?!» Он встал и, пошатываясь в потемках, начал ходить по комнате. «Нет, это невозможно, не может быть! — кричал Павел, словно обращаясь к кому-то.— А почему не может? Ты забыл ту ночь? Забыл, как избивал ее, мучил, что творил проснувшийся в тебе зверь? Какие у тебя после этого права?» Но в душе его, отяжелевшей от невыплаканных слез, не пропадало странное ощущение, что сейчас должно произойти нечто чрезвычайно для него важное. Павел не знал, сколько часов просидел он так в темноте, охваченный болью...
Телефон звякнул сначала один раз, потом, после паузы,— два и еще через полминуты — три раза. Это был их старый условный сигнал, заведенный с первого года супружества. Он схватил трубку.
— Я слушаю, моя любимая!
Голос, словно дуновение освежающего утреннего бриза, мгновенно вернул его и все вокруг к жизни:
— У тебя будет ребенок, Павел Косма.
ГЛАВА 14
Город, как и весь уезд, переживал период бурного обновления. Застать Догару в уездном комитете было невозможно. В командировках его часто сопровождал Штефан Попэ. Другие партработники тоже не сидели на месте: приходили в местные органы власти, на предприятия, прямо в заводские цеха, разъясняя суть назревших перемен, приглашали смело высказывать критические замечания, старались втянуть рабочих в откровенный разговор. По пятницам и субботам все собирались в уездном комитете и подводили итоги. Догару приходилось постоянно напоминать: «Не надо отчетов о проделанной работе. Прежде всего нас должно интересовать, чем живут, что думают люди, есть ли у них какие-нибудь замечания или предложения». Вскоре Штефан получил задание полностью сосредоточиться на «Энергии» — помочь коллективу завода перестроиться, поддержать усилия проектировщиков, занятых не только поисками новых решений, но и усовершенствованием традиционных моделей. Много сил отдавал он организации цеха самооснащения. Завод, подобно судну, ложился на новый курс и клокотал, набирая скорость. На Коему Штефан теперь пожаловаться не мог. Павел всех внимательно выслушивал, созывал руководителей, принимал необходимые оперативные меры. Но все это как сомнамбула, по инерции, без души... Это были дни трудные, требовавшие полной отдачи, а Косма чувствовал, что он здесь посторонний, время «исполнения обязанностей» заканчивается. Но решение главка все не приходило. «Сколько же это будет тянуться? — спрашивал себя Павел.— Сколько будет молчать Ольга, не отвечая на мои звонки в редакцию?.. Все сразу навалилось. Оленька ты моя единственная. Поговорить бы с тобою, посоветоваться...» Павел забыл дорогу в уездный комитет, но не из-за гордости, а потому что Попэ не вылезал с завода. Штефан частенько поднимался в кабинет генерального директора, держался так, будто ничего не произошло. Да и, ходя по заводу, насмешливых, злорадных взглядов, которых он так боялся, Павел не встречал. Не до того теперь было, дел у всех по горло. Порою, правда, казалось, что рабочие его избегают, предпочитают решать вопросы с начальниками цехов, инженерами, мастерами. Не без удивления он отметил, что тесное взаимодействие проектировщиков с производственниками стало нормой, стилем работы. Часто мелькали теперь в цехах белые халаты, а в «белом доме» — рабочие спецовки. Ион Сава торжествовал. К середине ноября ему удалось запустить в эксплуатацию ряд новых агрегатов. Он стал более сдержан, научился владеть эмоциями, потому что на собственном примере убедился, что эмоции — плохой помощник в работе. Образцовую выдержку демонстрировал он и в отношениях с Космой. Однажды на оперативке он уже было хотел по привычке резко возразить Косме, но сдержался, дождался, когда генеральный директор заглянет в токарный, и только тогда, в присутствии Марина Кристи, спросил: «А не пора ли нам отказаться от оперативок? В настоящее время они ничего не дают». Косма затравленно глянул на него, но спросил вежливо: «Вы в самом деле так считаете?» Сава протянул график выполнения плана за последние три месяца. «С тех пор как наладились естественные взаимосвязи подразделений, игра в «оперативный штаб» потеряла всякий смысл. Положение на заводе нормализуется, и никаких ЧП не предвидится». Никакого конкретного решения Косма тогда не принял, но практика проведения подобных совещаний отпала сама собой.
Павел не знал, что делать со своим свободным временем. Накупил книжных новинок, читал до поздней ночи, лишь бы ни о чем не думать. Подпись Ольги под каждым номером «Фэклии» говорила о том, что она жива и здорова. Но его беспокоило и тревожило, что она отвергает его помощь. Чисто женская форма мести, успокаивал он себя. И вот однажды, выезжая из заводских ворот, заметил Дана Испаса, не спеша поднимавшегося по улице. Дан махнул ему рукой в знак приветствия. Павел притормозил, открыл дверцу.
— Садись!
— Да нет, спасибо, я просто поздоровался...
Косма вышел из машины и решительно шагнул к Испасу.
— Я хочу наконец знать, что происходит с Ольгой. Дан стоял, глубоко засунув руки в карманы дождевика и нахлобучив капюшон, и удивленно смотрел на Павла.
— Как, а разве она тебе не звонила?
— Последний раз это было ночью, после того совещания. А теперь не берет трубку.
— Странно,— пожал плечами Дан.— Она часто тебя вспоминает. Мама даже говорит, что для Ольги твое слово — закон.
— Ошибаетесь,— ответил Павел с нескрываемой горечью.— Превыше всего Ольга ставит свое собственное мнение.
— Скажешь тоже, никогда она такой не была. И, наверное, никогда так не нуждалась в близком человеке, как сейчас.
— А почему же она не отвечает на телефонные звонки? Почему не возвращается домой?
— Хочешь честно? Видишь ли, о вашей ссоре я знаю больше, чем ты думаешь. Так вот, не кажется ли тебе, что Ольга задается вопросом: а может, Павел ищет какое-нибудь удобненькое решение, чтобы выпутаться из этой истории?
Косме показалось, что он сейчас упадет, и он оперся о стену дома.
— Неужели она так говорила?
— Нет, это я так говорю. Пытаюсь понять.
— Не знаешь ты ни ее, ни меня. Не может Ольга думать, что я такой подлец.
— Позвони к нам домой. Сегодня она неважно себя чувствует и все редакционные дела решает по телефону.
Павел поспешил к машине. Остановился у первого же автомата. Набрал номер Испасов. Ответила сама Ольга. Поколебавшись какое-то мгновение, Косма сказал дрогнувшим голосом:
— Я сейчас приеду и отвезу тебя домой. Последовало долгое молчание. Потом послышался тихий голос Ольги:
— Я так не могу. Нужно найти домработницу. Представляю себе, что творится дома.
— А Тея?
Снова молчание, потом тяжелый вздох:
— После всего, что случилось?
— А что с ней случилось? — не понял Косма.
— Ты знаешь, что я имею в виду. Она тебе не может простить...
— Что простить?
— Зачем ты рвался в ее комнату?
Только теперь Косма сообразил и рассмеялся:
— Бедная девушка! Вот что вообразила! Я, понимаешь, искал питьевую соду, которую она куда-то засунула. Изжога с перепою замучила... Ты подумай, что ей в голову взбрело!
После паузы Ольга сказала каким-то вялым, равнодушным голосом:
— И все же не сегодня. Не хочу беспокоить Испасов, да и Тею надо еще уговорить.
— А когда же?
— Завтра в шесть. Когда вернусь из редакции.
Косма поймал себя на том, что ласково гладит микрофон. Улыбнулся. Ольга будто уловила улыбку, спросила обиженно:
— Чему это ты усмехаешься?
— Я трубку, Оленька, глажу, ласкаю ее, понимаешь? Он услышал, как она тихо всхлипнула, и встревожился:
— Я люблю тебя, Оленька! И всегда любил, все это время... единственное, чего я в жизни хочу,— чтобы ты меня простила.
— А ты знаешь, я стала уродливой и некрасивой... Испугаешься, когда увидишь.
— Ну, это дело поправимое,— твердо, как и подобает главе семьи, сказал Павел.— Сколько тебе до декретного отпуска?
— Много еще. Почти два месяца.
...А через несколько дней у них среди ночи вдруг возник разговор, которого они долго ждали. Начали о будущем ребенке, о медицинских консультациях, о том, что потребуется в первую очередь после родов. О чем угодно, только не о заводе. Наконец Ольга, понимая, что этой темы все равно не избежать, спросила:
— Ну, а что... дальше?
— Не знаю. Хожу на завод и возвращаюсь с ощущением, что все это временно. Беседую с людьми, принимаю решения, отдаю распоряжения... Но будто это кто-то другой, не я. Ноги, руки, даже голова точно свинцом налиты.
— Это кризисное состояние, оно пройдет, Павел.
— Вначале и я так думал. Ну еще бы: обидели, оскорбили, ущемленное самолюбие... Но оказалось не так. Анализируя последние годы, я понял, что превратился в какой-то бездушный робот. И тут же подумал: что делать, время такое... Потом стало стыдно, при чем здесь время? Ведь меня никто не заставлял, сам стал пугалом для своих же людей. Сказать тебе, где и как я ошибся? Да ты сама знаешь. А вот что дальше? О руководящей работе не может быть и речи: в профессиональном плане сильно отстал. Попроситься начальником смены или вернуться к станку?
— Ну, а тебя самого куда больше тянет?
— К станку.
— Значит, для этого государство тратило на тебя деньги, делало из тебя первоклассного специалиста, чтобы ты теперь вернулся к станку?
— Не так все просто! Станки теперь тоже другие, с программным управлением. Так что, смогу ли я на них работать, это еще вопрос.
Он вскочил и стал вышагивать по комнате. Волосы упали на лоб, брови сошлись на переносице. Таким он нравился Ольге, но она позвала его, положила руку на плечо, погладила стальные бицепсы.
— Помнишь, Павел, ты утверждал, что есть люди, которым нравится, когда им мешают, ибо именно это нужно им для оправдания собственной бездеятельности. Ты говорил, что, в сущности, это дипломированные лентяи. К другой категории ты относил нытиков. Что бы они ни делали, что бы с ними ни случалось, хорошее или плохое, они всегда недовольны, всегда у них на лице гримаса дежурного отвращения и слезы. Чтобы вызвать жалость и сострадание. Ты что же, хочешь оказаться в одной их этих категорий?
Косма вздрогнул, как от пощечины, вскочил на ноги, стиснул зубы.
— Ты обо мне такого мнения?
Ольга потянула его обратно, силой усадила на кровать.
— Нет, я так не думаю. По мне, лучше твоя яростная необузданность, чем это сострадание к собственной персоне.
— При чем тут моя персона? Я жалею о том, что случилось, о своих поступках.
— И это, Павел, только делает тебе честь. Хотя и тут есть место для более глубоких размышлений. Я имею в виду твои мысли о будущем. Не верю я, что ты можешь быть покорным исполнителем. Ты личность могучая и способная. Чтобы выполнять свой долг, не обязательно быть в чине полковника. Хватит и капитана, не правда ли?
— Можно и рядовым.
— А как же труд тех, кто делал из тебя офицера? Павел долго молчал, теребя в руках тонкую ткань цветастого пододеяльника. Ольга молчала. Она ждала.
— Не знаю,— сказал он наконец,— тут нужны дополнительные силы. Собственные я, видно, растратил. За себя, конечно, еще постою. Но все это только ради тебя и нашего ребенка.
Они и не подозревали, что как раз в это время о них беседуют в кабинете первого секретаря. Назавтра Виктор Догару должен был уехать в Бухарест на совещание первых секретарей уездов. Необходимо было еще раз продумать предложения по улучшению партийной работы в уезде. Поэтому Виктор Догару и Штефан Попэ и засиделись так поздно.
— Я думаю, Штефан, председателем партийной комиссии нужно выдвигать Марина Кристю, что бы он там ни говорил. А в пропаганду обещали прислать кого-то из Бухареста. Но меня гораздо больше беспокоит положение на «Энергии». Замсекретаря Барбэлатэ пока вместо Нягу. Пытался я его убедить, но это был разговор двух глухих. Уперся, и все. Собрался, видите ли, в Хунедоару. А где он там найдет работу по специальности?
По секрету Штефан рассказал секретарю о неприятностях в семье Думитреску, об отчаянии деда Панделе, о том, как через день после того совещания Ралука вдруг решила уехать в город металлургов. В уездном комитете комсомола даже обрадовались — там как раз искали хорошо подготовленного человека для работы в Хунедоаре. Не помогли ни просьбы деда Панделе, ни запреты брата, который вдруг проявил характер. Единственный, кто поддержал ее, был, ко всеобщему удивлению, Ликэ Барбэлатэ. Он помог ей собрать вещи, раздобыл билет на поезд и вместе с дедом Панделе проводил на вокзал. А на перроне, расцеловавшись на прощание с отцом, она отвела Ликэ в сторону и сказала: «Вот теперь я по-настоящему поняла, что друг познается в беде». Ликэ побледнел, прокашлялся, и, широко улыбнувшись, ответил: «Ладно, ладно, комсомол! От меня все равно никуда не денешься. Или ты станешь Барбэлатэ, или я превращусь в Думитреску. Так нам на роду написано». И он долго бежал за вагоном, улыбаясь и махая рукой...
— Вот так, товарищ секретарь, жизнь вносит свои поправки. Разве могли мы задерживать Барбэлатэ, если весь белый свет у него на Ралуке клином сошелся? А попробуй удержи эту упрямицу? Думитреску ведь. Порода! Но есть еще одна кандидатура: Спиридон Маня.
Догару улыбнулся:
— Что это у тебя с памятью, товарищ Попэ? Мы ведь вместе решили отправить его в высшую партакадемию. Так что хочешь не хочешь, а на пост секретаря парткома есть только одна кандидатура — Санда Попэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42