.. Наконец собрал актив, собрал коммунистов — стали говорить о тебе. Даже и надежды не было сохранить овец — одна задача: найти способ связаться с тобой. Ты сама понимаешь, в чем загвоздка: кого послать. Толковали, толковали, в конце концов я сказал — пойду сам. Подумал я и решил: правда, нет никого более подходящего. Я же был закадычным другом Нурдина. А в тридцатом, во время коллективизации, сколько раз уходили мы с ним от смерти. Ты, Бекзат, была неразлучна с нами. Говорят, друга проверяй в беде. Самое время проверить...
Накануне утром на перевале я видел открытое место с ладонь — ненадолго разорвало ветром туман. Вертолету для посадки достаточно. А дальше придется — на ощупь... Видимо, они все трое не могут передвигаться по снегу, нужно взять лыжи для каждого. Конечно, они намучились без лыж. Да, а ведь в прежние годы мы вместе выходили на соревнования... Если волк состарится, у него все же остается силы настолько, чтобы справиться с одной овцой. Решено — я пойду сам. Если пойду — жива во мне сила, убоюсь — позор мне тогда! Душа Нурдина глядит, не даст спокойно уснуть. Распорядился: приготовьте спирт, приготовьте пшена, лепешек. Нужны ручные сани с плоскими полозьями. Если вертолет сможет сесть на перевале, остальное беру на себя. Не такой уж это и риск. Видел я эту паршивую гору, сколько раз видел... Тряхну стариной, вспомню время, когда сам был пастухом. Пойду один — дойду и без напарника...
— Твой приход тогда — разве это передашь словом... Это было прекрасно. Мой Таштанбек — он переменился, стал другим человеком, увидев тебя... Теперь ведь нет пастуха лучше него. Ну, продолжай свой рассказ, Серкебай. Эх, пусть не увидят больше такого мои глаза — мы ведь тогда докопались уже до корней этих ив, не осталось, чего срезать, чем кормить овец... Стоим растерянные... Смотрю: так ведь есть же еще тополя, шелестят на ветру ветвями! Как обрадовалась — поспешила за лестницей, за топором. Вот тогда я увидела сноровку Гулькайыр, Точно птица, без страха — с ветви на ветвь, высоко, у верхушки тополя, моя милая... Я ожидаю внизу, я ахаю в страхе, я прошу ее быть осторожней — не дай бог упадет! Гулькайыр отвечает: если даже и упадет, снег примет ее. Обкорнали, обрезали мы тогда ветки тополей, столько лет любовались ими... Изрубили, посыпали солью — вот и корм для наших овец! Ну, продолжай — что было с тобой?
— До утра не сомкнули глаз, в мыслях был уже на перевале, все молил, чтобы небо было ясным. Посмотрел на рассвете—а он, милок, окружен только редкими облаками! Даже вспотел я от радости! Все, что я перечислил, уже приготовили для меня, я поспешил к вертолету. Мы быстро достигли перевала, и там летчик удивил меня своим искусством — ведь сумел втиснуться между двух скал, милый. Все шло так, как задумали. Я спустился на снег, положил на сани два мешка с грузом, накрепко привязал. С летчиком мы договорились, чтобы забрал нас здесь послезавтра, если будет ясная погода. Улетел вертолет, — едва только поднялся над скалой, его проглотило облако. Проводив вертолет взглядом, я обвязался веревкой от саней и тронулся в путь. Я поднимался ложбиной в сторону твоего кыштоо. Заблудиться здесь невозможно; если собьюсь в тумане, возьму правее или левее— тогда упрусь в гору. Компаса мне не нужно. В ложбине передо мной — густой туман. В каких только трудных условиях не довелось мне бывать, однако туман — это что-то особенное. В нем ты — один-единственный в мире, последний.. Знаешь ведь, я не трус, но на этот раз... наш привычный туман — он не страшен Здесь же кажется: вот сейчас вцепится, обхватит тебя, разорвет и съест... Словно и не туман это, а что-то живое, холодное, с зубами... Оно обволокло, обмотало, облепило— постаралось связать движенья. С каждым шагом что-то черное выступает навстречу. Оказалось — выступы скал. Сердце скачет с непривычки... Один раз даже вырвались в страхе слова: для чего, мол, пришел сюда —- не иначе божье наказание. Но тут же обругал, устыдил себя, назвал малодушным. Я выказал слабость, столкнувшись с туманом, а каково же Бекзаг — ведь зимует в этих местах! Она — женщина, ты — мужчина. Так и оставайся мужчиной. Пусть ни единая душа не услышит твоих жалоб. Нужно идти. Да, я должен либо найти Бекзат, либо умереть. В тумане перед моими глазами вдруг возникает змея. Та самая черная с пестрым змея, что когда-то вернула мне жизнь. Извивается, все ближе ко мне, все быстрее... Наконец достает—и набрасывается на мою шубу. По всему моему телу проступает пот. Я поднимаю голову, я останавливаюсь. Ничего не видно вокруг. Что меня ждет за стеной тумана? Быть может, стерегут сорок смертей? Тогда я скажу, что меня пригнала сюда смерть. Жертвовать собой для народа — геройство. А если я не умру? Неужели все должно кончиться смертью? Совершить геройство, не умерев, — легче или труднее? И вообще неужели это геройство, когда погибаешь в горах? Нет. Мужчина не должен бояться. Я же боюсь. Боюсь одиночества, а не смерти. В мире нет ничего страшнее, нет большего несчастья, чем одиночество... Ох, смотри-ка, туман немного развеялся. Стало светлее вокруг. Господи, что за мощь! Мощь без жизни... Даже камни будто застыли в испуге. Да, мир прекрасен, мир оживает, теплеет только в присутствии человека. Шагай шире, Серкебай! Ты — хозяин! Если выберешься отсюда живым, назовут эту ложбину именем Сер-кебая... Улыбайся! Знаешь, в памяти народа останется не то, что ты был тридцать лет председателем, а то, ! что прошел зимой через горы. Такое запоминают. Ну, а если и не запомнят, значит, не надо. Я должен помочь жене моего погибшего друга, должен добраться до кыштоо, должен идти, не боясь умереть. Если я не способен на риск во имя другого — пусть угаснет мое имя Серкебай.
Куда это я пришел? И что там выглядывает из тумана — похоже на голову змеи? Тьфу! Неужели обломок скалы? Как все же много нанесло снега, трудно идти.
Снова опустился туман. Будто приоткрыл подол чапана и опять закрыл... Подождал бы немного, дал бы как следует осмотреться. Ладно, опустился — и пусть. Так даже лучше. Легкий путь — его кто угодно одолеет, но Серкебаю по силам и трудное. Я даже спеть готов! Спеть? Или начал уже сходить с ума? Хочешь песней перевернуть всю гору? Разве можно сейчас подавать голос! Молчи, Серкебай Горы зимой капризные. Услышат малейший звук — и начнут трескаться ледники, пойдут лавины, вмиг ложбину забьет до отказа снегом— вот и все счеты с тобой, Серкебай! Затаи лучше дыхание, молчи, шагай легче. Родная земля поддерживает меня — смотри-ка, до чего легко я иду, точно лечу на крыльях. Я доберусь быстро. Уже немного осталось. А если и много, так все равно для меня — немного. Это и есть председатель. И самое главное в нем — именно это свойство... Да, прежде думаю о других, потом — о себе... Если б сидел у жены под боком, названивал по телефону, если б шумел: мол, в горах в опасности люди... но нет, я так не могу. Я—Серкебай. Я должен испытать то, что испытывают все...
Вот я уже подошел к склону. Теперь вниз. Погоди-ка, ведь это, оказывается, не склон, я уперся в скалу... Куда же теперь? Как бы в тумане не повернуть назад... Тогда я пропал. Нужно запомнить эту скалу.
Если сейчас заблужусь, не найду дороги, лучше вернуться сюда и отсюда пойти искать снова. А-а, так это место я знаю — его зовут Кыз-Джигит — Девушка и Джигит. И правда, расщепленная на две части скала своим очертаньем походит на двух обнимающихся влюбленных. Оказывается, я не сбился с пути! Хорошо, я пройду здесь, а там... нет, а что, если спуск закрыло лавиной?.. Зачем ломаешь голову, Серкебай? Шагай, не думая о трудностях впереди; если станешь думать,
заранее представлять — потеряешь энергию, силу. Я — счастливый. Иду отстаивать жизнь человеческую. Это то, что мне нужно... Кстати, теперь можешь выпить, Серкебай. Ты всю жизнь не пил, теперь разреши себе отведать. Те, что пили в довольстве, — не люди. Для чего ему пить, если крыша над головой, а жена под боком. Выпить можно в безвыходном положении. В безвыходном положении... выпить... Разве одно совместима с другим? Это — выход? Что я говорю? Разве спирт не ввергает как раз человека в безвыходное положение? Я не замерз, значит, я и не должен пить. Идем, Серкебай. Опять ты остался без выпивки, бедный! Сколько раз в жизни тебя заставляли пить, — молодец, всегда стоял на своем. Да две страсти портят человека — бабы и глотка. Но нет, скорее можно растопить мумие, а меня растопить нельзя! Так, куда же идти? Совершенно темно. Туман или вечер уже? Неужели так скоро? Сколько же мне удалось пройти? На часах... так... третий час — значит, день. Куда я пришел? Ну-ну, опять рассеялся туман... Ладно, что мне без выпивки, каково-то скоту без корма? Но в колхозе порядок, ты сделал что мог. Да, хорошо я тогда поступил. Я послал на учебу в город двадцать восемь ребят — всех за счет колхоза. Все закончили институты, все работают... Я теперь не выпрашиваю кадров, но зато отдаю другим, а? И не только главные специалисты — целая группа работников с высшим образованием. Разве не об этом говорят — «жить по-серкебаевски»? Да, правильно сделал... В прошлом году пятнадцать человек совершили путешествие за границу, видели многие государства мира. Теперь они рассказывают, могут теперь сравнивать, каковы зарубежные страны и- какова страна, которую мы называем «наш колхоз». Ездили даже на Кубу, в Канаду... Пусть смотрят, пусть путешествуют, почет — работающим хорошо, отпор — работающим плохо. Какая разница теперь между колхозниками и городскими, а? Каждый год у меня получают отпуск, самый настоящий, на двадцать четыре дня. Двое моих специалистов ушли председателями в соседние колхозы, один — директор совхоза Чаткал. Эти успехи прославили мое имя. Нет, пустые говорю слова. Разве работал затем, чтобы прославить себя? Но для этого ведь достаточно быть Геростратом... У каждой славы свое лицо... Ой, что это? Оказывается, остановился и думаю. Бедный Серкебай, все не как у людей получается, а? Шагай да молчи! Доберешься — тогда пусть живет здесь твое имя: мол, добрался Серкебай, молодец, а иначе пусть останется здесь твое тело... Интересно — до
сих пор я вообще не думал о смерти. Верный признак — значит, еще не состарился. Или снова помолодел, а? Ладно, смейся, в таком гиблом месте смеяться не грех — только тихо! Молодость... Бедная моя Аруке, вот у кого была чистая душа... А Бурмакан? Она тоже хорошая, но все же... Я не успел насладиться своей Аруке. Видно, тогда и умерла она, в шестнадцатом, и праха уже не осталось... Нет сейчас таких женщин. Ведь была ловчее мужчины и духом сильнее... Если вспомнить, сколько же времен сменило друг друга! Разные времена, непохожие... Чтобы дожить до моих лет... непросто это, оказывается. Дай бог счастья и долголетия трем моим дочерям. Какая разница, что не сыновья, не мужчины, сейчас все сравнялось. Ведь в прежние времена было как: тебя кормил в старости сын. Оставался рядом с тобой, был поддержкой на склоне жизни... А теперь — получает знания в городе, уезжает туда работать, только и видишь письма. Время такое... Прежде не было учебы. То есть была, но учил отец... Лучше сейчас или хуже?.. Если в старости не имеешь опоры, если некому жить под твоей крышей, следить за огнем в твоем очаге — это плохо... Однако имеющий знания сын будет жить не завися ни от кого — вот это хорошо. В каждом деле своя хорошая и своя плохая сторона... Ведь и в старой жизни сочеталось хорошее и плохое... Другой вопрос — как сочеталось. У меня три дочери. И хотя все вышли из одной утробы, по характеру их не заключить, что родные. Э, Серкебай, оставь-ка женщин. Лучше бы один сын, чем три дочери. Да... Но помнишь ли свои слова, сказанные перед народом, что сейчас иметь дочерей лучше, чем сыновей: мол, сыновья чаще уезжают работать в город? Или, чтобы открыть душу, должен был очутиться вдали от людей, в густом тумане, в узком ущелье?.. На следующий год мы сдадим одиннадцать тысяч центнеров мяса. Как перезимуют овцы? Да, вспомнишь—сердце кровью обливается. Нынче не смогли сдать четыре тысячи центнеров шерсти, как в прежние годы. Какая гут шерсть, если овцы худые. Плохо, очень плохо Однако неужели же развалиться и лежать, мол, худо — и ладно? Нет, это не по мне. Из плохого да снова в хорошее — это и есть, как говорится, жизнь, сито жизни. Все просеет жизнь в своем сите, каждому определит место. Эх, выбраться бы без особых потерь из этих зимних напастей да махнуть на курорт. О боже, бедняга, сколько можно обманывать себя? Предполагаешь одно, а на деле выходит другое... Ты разве когда-нибудь отдыхал?.. Ну наконец-то, с божьей помощью, как говорится, туман уползает. Но что это? Никак буран... или... Воет! Ну надо же — волк. Уцелел, смотри-ка! Прямо стонет, точно больной человек. Черт возьми, воет прямо над головой! Похоже, он на скале. А это что за скала? Да это Кара-Зоо. Значит, здесь не перевелись еще волки... Прямо ему со скалы не спуститься, а если даже и сможет, так ведь утонет в сугробах. Тут не попрыгаешь... Наверху, на скале, небось голо — все сметает оттуда ветер... Волк... Интересно... Не только не страшен сейчас — голос его даже подбодрил меня. Все же неплохо услышать голос живого существа, когда идешь и не знаешь, а может, уже все вымерло в мире, остался один лишь туман... Ладно, волк так волк. Я продвигался вперед — вдруг у подножья скалы столбом взвихряется снег. Я даже не сразу уразумел, что случилось. Стою, смотрю на то место, где поднялся фонтаном снег, вижу: снег шевелится. Мне интересно! Ох, через какое-то время снова зашевелилось, а затем показалась голова — не голова, морда, запорошенная снегом. Только тогда я понял — ведь волк! Значит, хищник, учуяв меня, спрыгнул в сугроб со скалы. Что же мне делать? Жди я его до утра — все равно теперь не сдвинется с места. Я повернул, направился к волку. Вижу, глаза его светятся злобой, открыв пасть, лязгает зубами. Этот дергающийся в снегу несчастный совсем изголодался, исхудал, обессилел. Да и совсем уже старый к тому же. Посмотрел я на него и, по правде сказать, впервые в жизни пожалел волка. Разве волка? Волком мы называли хищника — не какое-то тонущее в снегу бессильное существо. Он стремится ко мне, глазами пожирает меня. Проползет немного вперед, опять зарывается в снег. Не может добраться, но, кажется, стоит ему дотянуться— тут же вонзит зубы. Да, вот так встреча! Встреча волка и Серкебая один на один. Я спрашиваю его:
— Эй, волк, если бы мог допрыгнуть, отвечай, что бы ты сделал?
Я замахиваюсь своей палкой — волк в ответ лязгает зубами. Понятно, хочет сказать, что сожрал бы.
— Ударить тебя, размозжить твою голову? Далеко ж ты унюхал меня! Неужели ждешь смерти?
Волк опять стремится подняться и опять проваливается в снег. Я жалею его. Я говорю себе: все лее это живое. Мы ведь всего не знаем, может, и от него есть какая-то польза в жизни. Ведь в природе, нет ничего, что бы не приносило пользу. Ну, товарищ волк, я считаю, что ты, возможно, полезен... А обо мне что ты думаешь? Я — полезен?
Я тихонько концом палки ткнул его в морду, оказавшуюся опять под снегом. Он в ответ снова лязгнул зубами. Да, волчище, твои мысли понятны. Думаешь об одном — как бы съесть...
— А может, правда, пришел за смертью, а?
Из последних сил волк рванулся — вот уже он рядом со мной.
— Я спрашиваю: будешь ли ты доволен, если убью тебя?
Морда волка дрожит от злобы. Душа его рвется к крови, он жаждет достать меня зубами, да не осталось сил...
Я ткнул своей палкой ему в глотку.
— Значит, сожрал всех овец у Бекзат, а теперь желаешь человечьего мяса, а? Проткнуть твою бездонную глотку, которая никогда не насытится? Здесь земля нашего колхоза. Ты — мой волк, моего колхоза. Могу заколоть и овцу, и тебя, если пожелаю. Вижу — ты не хочешь умирать. Я тоже. Кто из нас двоих сильнее, тот владеет жизнью другого. Я сильнее. Однако я понимаю: если убьешь меня — для того, чтоб насытить желудок. Я же в тебе не нуждаюсь: мне не нужна даже твоя шкура, оставляю ее тебе. Чтобы содрать твою шкуру, на это нужно ведь время и силы. К тому же, если совсем по-честному, я тебя жалею. Я думаю, может, если бы выучить, стал бы ты хорошей собакой, охранял бы овец, а? Нет, конечно, из тебя не выйдет собаки. Но я не настолько стар и не так обессилел, как ты, я должен бороться с сильным волком. Я не стану тебя убивать. Силу, которую я потрачу, чтобы убить тебя, лучше использую, чтобы скорее добраться к Бекзат. Идем, хочешь — следуй за мной. Я заберу тебя вниз, если пожелаешь. Способен понять человечность, а, волк? Хочешь, я откормлю тебя? Э, вижу, ты разжиреешь, а потом порвешь цепь и покажешь свою волчью сущность! Я не верю тебе. Вижу, вижу — глаза у тебя нехорошие, морда твоя — недобрая. Да, пока у тебя волчьи зубы — значит, и волчья душа, не способен забыть, что ты волк.
Концом палки я ударил по волчьим глазам, по зубам, по морде. Зубы звякнули о железный наконечник палки — он схватил, закусил и держит что есть силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39