их величественный покой красноречивей всяких слов свидетельствовал о безвозвратной разлуке со всем, что приносит радость и ощущение полноты жизни в этом странном и таком расчудесном месте, именуемом детским санаторием. Кто-то бесцеремонно вторгся в его потаенные, не изведанные до сих пор переживания, пригасил, опутал сомнениями их с Ниной робко пробивающиеся чувства, поторопился предопределить конец их дружбы. Это было словно какое-то осложнение после болезни, которое выводит из терпения и которое совершенно ненужно, его следовало тотчас подавить, стереть из их с Ниной памяти. Нет, он никогда не будет грубым с матерью, хотя почти не сомневался, что никогда больше не испытает такой радости и сумасшедшего счастья, какие испытал. Мать сама толком не понимает, что она и все женщины из санатория у него отняли.
Он еще не проиграл окончательно.
Еще остаются письма.
Сбавив скорость, мимо станции прополз длинный состав по первому пути. Наглухо закрытые вагоны ржавого цвета апатично постукивали на стыках рельсов, слегка колебля пол в буфете, погнутую алюминиевую ложечку в стакане с чаем.
«Здравствуй, мама! Телефон, мне кажется, придуман для того, чтобы можно было утаить свои мысли и чувства. Поэтому опять пишу тебе.
Когда навещал тебя в последний раз, помнится, неудачно пошутил по поводу одной женщины, любительницы вязать и кататься на каруселях. Ты не забыла, наверное? Хочу сказать тебе, что такая женщина существует на самом деле. Не в воображении, а в жизни. Это очень открытый, простой и славный человек. И, к сожалению, довольно несчастный. У нее двое детей (мальчик и девочка) и пьяница муж, с которым
никак не может развестись из-за извечной женской жалости. Этот негодяй все дни напролет проводит с собутыльниками, потягивая пиво или балуясь шампанским, а мучиться, страдать должен хороший человек, труженик, Наверное, всегда так бывает. Только удивляюсь, как она до сих пор может спокойно выполнять свою скромную работу, растить детей, не чувствуя себя обойденной или искалеченной. Только не подумай, мама, что я трагически влюбился, меня действительно восхищает ее умение видеть в жизни именно красоту, а не мерзость, умение всему радоваться. Когда вижу, какая она терпеливая, сколько в ней покоя и мужества, как самоотверженно умеет она прощать, порой сам себе кажусь рядом с нею уставшим, немощным.
Ты меня, разумеется, тут же спросишь, какая у нее профессия и кто ее родители. Насколько известно, отец с матерью живут в деревне, а сама она работает на трикотажной фабрике вязальщицей. Словом, работница. Эту информацию сообщаю из вежливости и из уважения к тебе, поскольку догадываюсь, в мыслях у тебя сразу возникнет величественный Дворец бракосочетаний.
По этому поводу можешь пока не волноваться, я слишком ценю свою свободу. Мог бы, конечно, об этой женщине ничего не писать, но привык ничего от тебя не утаивать. Общаться с нею куда приятнее, чем с другой какой-нибудь женщиной, возможно даже более образованной. Рядом с нею чувствую себя тверже, человечнее, проще.
Не думай, мама, что эта дружба — какой-то вызов мещанскому псевдоаристократизму (тьфу, какое длинное слово!) или даже самому себе. Просто с этой женщиной мне хорошо, уходит нервозность, отступает суета, я отдыхаю, становлюсь душевнее, внимательнее, добрее по отношению ко всему роду человеческому. Иногда начинают мучить угрызения совести оттого, что только беру и так мало могу дать сам.
Она от меня ничего и не требует, кажется, мое общество ей тоже приятно.
О заводе на сей раз ничего не пишу. Пока не ясно, оправдает ли себя эксперимент с бригадным подрядом. Выяснилось лишь одно — мои пролетарии не слишком хорошо знают арифметику и постоянно бегают ко мне советоваться по поводу заработка. Видать, сам виноват,
да и начальники участков ленятся должным образом все разъяснять. Хочется верить, постепенно все встанет на свои места.
Кстати, подал заявление на машину. Только не подумай, мама, будто поступаю так из-за той женщины с детьми. Пойми правильно — мне уже за тридцать, а я совсем не знаю Литвы. Кроме того, хочется больше бывать на природе, а то торчу в своей норе, как замшелый пень, то у телевизора, то за книгой. Пребываю в бодрости и здравии.
Юстас»
Думаю, вся моя человеческая ценность заключается в том, что нахожусь в таких условиях, когда нельзя не работать. Втянувшись в работу, как раз и обретаешь способность — именно учишься! — находить в труде радость. Удовлетворение приносит не сам трудовой процесс, восхищение которым мы пытаемся привить молодежи и который зачастую бывает неинтересным и даже утомительным, а целенаправленность самого труда, понимание, что он необходим другим. Тогда уже не можешь оставаться общественно пассивным. Хотя работаю на заводе немало лет, окончательно все же не уверен, что в один прекрасный день не превращусь вдруг в отпетого бездельника, эдакого лежебоку и лентяя. Наоборот, моя лень дома, в быту, доказывает, что, хотя работа на заводе и приносит удовлетворение, стоит измениться обстоятельствам — и пожалуйста, перед вами законченный лентяй высшей категории.
Что-то не ладится у нас с новой системой бригадного подряда. Заработки вроде стали значительно выше, зато треплет нервы постоянная неразбериха. Мастера уделяют мало внимания рабочим, не разъясняют положения дел или плохо это делают, и рабочие всё пропускают мимо ушей. Самое скверное, для недовольства есть все основания. Велел мастерам не лениться и запастись терпением, они обязаны защищать собственное мнение. Люди всегда соглашаются с вескими аргументами, если те логичны и серьезны, если ж нет — грош им цена.
То, что заработная плата зависит от какого-то конкретного субъекта, уже само по себе деморализует, поскольку человек всегда склонен выискивать ошибки
другого, вымещать на нем свое недовольство. Если же все будет учтено, зафиксировано и подтверждено в соответствии с определенной методикой нормирования, люди вообще не станут ломать себе голову — точно это или неточно. Я посоветовался с технологами и вычислил новый технологический коэффициент для бригад, измеряемый в условных единицах, которые помогут установить степень сложности операций и затрат на изготовление каждой детали: может, теперь люди наконец угомонятся.
Явился ко мне начальник участка пресс-форм и предложил, чтобы за брак платил виновник. Я ответил, нет нужды что-либо менять, так как пока самое эффективное средство — лишение премии.
Кажется, наступает пора неудач. Этого, впрочем, и следовало ожидать, слишком уж хорошо все складывалось до сих пор.
Взять хотя бы сегодня. Отдел технического контроля заметил, что сборщики бракуют шестеренки, потому что после термической обработки они увеличиваются в размере, и решил производить замер шага после термички, чтобы не было брака. Но нет нужных калибров. Попросили мастера инструментального участка Валю- лиса, чтобы помог, а тот взбрыкнул: «Технологией это не предусмотрено, кто прозевал, пускай и делает новые калибры». Он мне заявление, а я ему резолюцию. Поначалу хотел написать всего одно слово: «Срочно!»— но, поразмыслив, вдруг обидится, вывел на листе: «Следует непременно изготовить». Все равно задело. Примчался Валюлис ко мне и давай разоряться, так работать он не может, нервы не выдерживают, придется, видно, уходить... Не хватает высококачественных приборов, которые есть за границей, вообще работа получается какая-то бессмысленная, вокруг все требуют черт знает чего, хотя прекрасно понимают, что это невозможно. И так далее и тому подобное.
— Цослушай, Гедрюс,— говорю ему в ответ,— до сих пор ты был немного с приветом, поэтому работалось с тобой на удивление хорошо. А теперь талдычишь одно и то же, как зануда из зануд, не ожидал от тебя. Неужели дела в цехе должны волновать меня одного?
Участок Валюлиса производит приборы второго поколения, которые необходимы нам самим. Мужик он
башковитый, хотя закончил всего семь или девять классов, рос в детдоме, талант в нем от природы, иной раз инженерам нос утирает, когда требуется быстрое и простое решение.
— Вообще-то работать можно,—принимается юлить Валюлис,— почему бы нет... Вот только поучений не переношу, всё воспитываете и воспитываете. Потом в свою очередь должен воспитывать людей у себя на участке — совсем одуреешь...
— Если б знал, что эта история с калибрами так тебя заденет, черт с ним, не стал бы тебя трогать вовсе. Вот уж не ожидал, что так болезненно будешь реагировать. Ну и амбиция! Вместо того чтобы иной раз понять людей и помочь, изливаешь на них свой гнев и досаду. Вот и на этот раз. Ну, прозевали технологи, не пришло им в голову подумать о нужном калибре, а ты взбесился.
— Никогда не грешил снисходительностью по отношению к ротозеям, и впредь не дождетесь.
— А я, Гедрюс, смотрю на людей такого сорта как на инвалидов, которых надо лечить, поддерживать, не жалея сил и стараний. Конечно, эффект от всего этого, по моей статистике, слишком малый, но когда на улице попадается кто-то с нашего завода навеселе, камнем ложится подобный факт на мою совесть, в цехе ведь они себя сдерживали. Потом, когда и других стали портить, начал от них избавляться — вежливо, без скандала, даже с долей сочувствия. Оберегая других от заразы, не мешает иных любителей легкой жизни послать на поиски счастья куда-нибудь подальше. И все- таки каждого надо попытаться понять.
— Что касается тех людей, о которых вы толкуете, начальник, здесь все ясно,— Валюлис нервно грызет спичку, устремив взгляд на кончик носа.— Не переношу, когда человек ленится подумать. Просто бесит меня нежелание пошевелить лишний раз мозгами.
— Не все такие сообразительные, как ты, Гедрюс. Будь чуть-чуть снисходительнее к другим.
— Вот я и ломаю голову над тем, каков должен быть коэффициент снисходительности на производстве.— Валюлис встает со стула и прячет изгрызенную вконец спичку себе в карман (месяц назад бросил курить, поэтому, наверное, и ходит такой раздраженный, если
не закурить, так хоть погрызть спичку хочется).— Может, я пойду?
— Ступай и поразмысли»,— говорю вслед.
Монтримас распустился. Стал выпускать брак, а ведь сам парторг. Мачис решГил пристыдить его на собрании. Так Монтримас отказался участвовать, он, видите ли, парторг и не ^позволит себя компрометировать перед рабочими участка. Сцепились оба всерьез, явились ко мне. Я и говорю: «Ни черта, обязан участвовать, Мачис тебя на собрание приглашает не как парторга, а как бракодела. Если парторг Монтримас позволяет рабочему Монтримасу гнать брак, то человек Монтримас должен забыть о том, что он парторг, и постараться сделать так, чтобы и другие об этом не вспоминали». Жестко сказал.
Пришел Бриедис с молодым парнишкой. Тут, прямо скажем, странный случай. Парень после армии, в детстве переболел туберкулезом, теперь ему опять что-то нездоровится, мать не спит ночами и все никак не заставит его сходить провериться в тубдиспансер. Наконец не выдержала — обратилась к мастеру. Парнишка упирается: «Не делайте из меня больного». Я понял, тут идет борьба за свою «независимость». Договорились по-хорошему, что сегодня же побывает там, где требуется. «Только не говорите матери, если болезнь возобновилась»,— попросил. «Нет уж,— ответил,— лгать не стану, сам ей все скажешь». Напомнил, что для каждого самый близкий, самый родной человек — мать, ей выпадает больше всего переживаний из-за наших невзгод. Молодой рабочий пояснил, что мать у него учительница, очень нервная, измотанная, он уже и в армии успел отслужить, двадцать третий ему пошел, а она воспитывает и воспитывает... Ну, знаешь, дорогой, мне за тридцать, а если бы ты видел, как меня воспитывает мама, тоже, между прочим, учительница. О-ля-ля! Выписал ему пропуск на три часа, отпустил с работы, чтобы сегодня еще успел побывать в диспансере. Парень мнется — дескать, успеет сходить туда в субботу. Тогда приказал жестким тоном — никаких суббот! Расстались, по-моему, весьма сердечно.
Приходил старичок Мендельсон, просил работу. Двигается уже с трудом, что ему делать в цехе? Объяснил, что нет ничего подходящего, не в ущерб его здоровью. А тот все толкует и толкует, как привязан к заводу,—
а я сижу и молчу. Трудно прожить на одну пенсию, дети косятся. Я начал было уже подумывать, не оформить ли его подсобным рабочим, только вот слабый он, правда, в чем только душа держится. Вытащил вдруг из кармана три конфеты, подошел ко мне близко и поцеловал прямо в губы. Поначалу я даже растерялся. «Помогите,— говорит,— отблагодарю...»— «Ну что ты, милый ты мой, я бы и так помог, без вознаграждения. Только некуда тебя взять». В этом смысле бригадный подряд — вещь жестокая. На прощание сказал, зайдет еще, я — его последняя надежда... Человек воевал, а теперь на старости лет_ живет в аварийном доме, да и пенсия не ахти какая.' Мы с почетом проводили его на пенсию, при случае выделяем путевки в дома отдыха, поздравляем по праздникам, но больше помочь ничем не можем. А он и впрямь тоскует по заводу, по людям. Жизнь, в общем-то, дело серьезное и не слишком веселое. После ухода Мендельсона целый день на сердце кошки скребли.
Потом, правда, меня вызвали на заводскую свалку из-за какого-то ящика с бумагами, которые ветер разнес по всей территории. Поглядел, ящик, слава богу, оказался не нашим...
Из санатория Нина написала только один раз. Письмо было банальным, коротеньким, без каких-либо упоминаний о чувствах или тоске. Юстас свято хранил первую записку от Нины, полученную в санатории, и ему было грустно, что ответ, о котором мечтал, оказался таким прохладным. Правда, Нина указала свой домашний адрес в Шяуляе, где служил ее отец, поэтому Юстас не терял надежду, что будет поддерживать с ней дружеские отношения.
Он терпеливо целый год писал Нине письма в Шяуляй, но от нее не получил ни одного. Юстас гадал, что, возможно, его письма попадают в руки Нининых родителей, гнал прочь мысль, что Нина могла его забыть, и злился на всех взрослых. С матерью и учителями разговаривал рассеянно, нехотя, в классе был замкнут, молчалив. Однажды ему попалась книга «Конструирование самолетов», неизвестно каким образом оказавшаяся в школьной библиотеке. Полистав ее, мальчик лишился дара речи — запутанный мир формул и черте
жей зазвучал для него, словно удивительнейшая музыка, как будто даже знакомая, но чересчур сложная,— он упрямо решил научиться исполнять ее самостоятельно. Отправлялся в публичную городскую библиотеку и запоем проглатывал все об авиации, дома делал эскизы самолетов, чертил примитивные чертежи, производил наивные расчеты, а потом зачесались руки — захотелось собственными силами собрать модель, которая бы летала. Кое-как одолев страх и застенчивость, Юстас записался в кружок авиамоделизма при станции юных техников, и с тех пор начался новый счастливый период в его жизни. Не жалея себя, с истинным фанатизмом Юстас каждую свободную минуту шлифовал, строгал, скоблил, клеил нервюры, лонжероны, пока не сделал громоздкую модель планера собственной конструкции (не хотел копировать из журнала!), которая кое-как летала, правда, увы, слишком недолго. Юстас опять ушел в работу, на этот раз больше прислушивался к советам ровесников, особенно Эдмундаса, который считался в кружке умнейшей головой, и работал терпеливо, не торопясь, ювелирно. Немного умерив первоначальный пыл, Юстас понял, что лишь труд, долгий, изнурительный, единственное для него спасение от несчастной любви к девочке, успевшей его позабыть. Теперь он поздравлял Нину только по праздникам, не надеясь на ответ, и постепенно светловолосая головка стала меркнуть в памяти.
Прошел еще год, Юстас и его товарищи из кружка готовились к летним республиканским соревнованиям в Вильнюсе, когда неожиданно он получил от Нины конверт с фотографией «На память от Нины». На снимке Нина в пестром ситцевом платьице, в полосатой кофточке поверх него, забредя в неглубокую речушку, присев, мыла ноги. Уже без кос, ветер растрепал ее коротко стриженные, на фотографии почти белые волосы... По-женски округлые колени, четко проступающие холмики грудей. Фотография потрясла Юстаса. Ведь это... взрослая девушка, с испугом подумал он, а ей еще только пятнадцать. Однако эта фотография без письма была как бы приглашением, и Юстас несколько дней не находил себе места, пока не решил — надо повидаться.
Захватив все свои сбережения, а также длинный фанерный ящик с авиамоделью, который всюду мешал,
он отправился на соревнования на день раньше и поездом махнул в Шяуляй. Оставив в камере хранения свой драгоценный груз, зашагал в город, то и дело расспрашивая, как пройти на ту улицу, что была указана на конверте. Оказалось, располагалась она на окраине города; одинаковые трехэтажные дома из белого кирпича стояли лишь по одной ее стороне, на другой Простирался пустырь, похожий на запущенный или еще не оборудованный стадион.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Он еще не проиграл окончательно.
Еще остаются письма.
Сбавив скорость, мимо станции прополз длинный состав по первому пути. Наглухо закрытые вагоны ржавого цвета апатично постукивали на стыках рельсов, слегка колебля пол в буфете, погнутую алюминиевую ложечку в стакане с чаем.
«Здравствуй, мама! Телефон, мне кажется, придуман для того, чтобы можно было утаить свои мысли и чувства. Поэтому опять пишу тебе.
Когда навещал тебя в последний раз, помнится, неудачно пошутил по поводу одной женщины, любительницы вязать и кататься на каруселях. Ты не забыла, наверное? Хочу сказать тебе, что такая женщина существует на самом деле. Не в воображении, а в жизни. Это очень открытый, простой и славный человек. И, к сожалению, довольно несчастный. У нее двое детей (мальчик и девочка) и пьяница муж, с которым
никак не может развестись из-за извечной женской жалости. Этот негодяй все дни напролет проводит с собутыльниками, потягивая пиво или балуясь шампанским, а мучиться, страдать должен хороший человек, труженик, Наверное, всегда так бывает. Только удивляюсь, как она до сих пор может спокойно выполнять свою скромную работу, растить детей, не чувствуя себя обойденной или искалеченной. Только не подумай, мама, что я трагически влюбился, меня действительно восхищает ее умение видеть в жизни именно красоту, а не мерзость, умение всему радоваться. Когда вижу, какая она терпеливая, сколько в ней покоя и мужества, как самоотверженно умеет она прощать, порой сам себе кажусь рядом с нею уставшим, немощным.
Ты меня, разумеется, тут же спросишь, какая у нее профессия и кто ее родители. Насколько известно, отец с матерью живут в деревне, а сама она работает на трикотажной фабрике вязальщицей. Словом, работница. Эту информацию сообщаю из вежливости и из уважения к тебе, поскольку догадываюсь, в мыслях у тебя сразу возникнет величественный Дворец бракосочетаний.
По этому поводу можешь пока не волноваться, я слишком ценю свою свободу. Мог бы, конечно, об этой женщине ничего не писать, но привык ничего от тебя не утаивать. Общаться с нею куда приятнее, чем с другой какой-нибудь женщиной, возможно даже более образованной. Рядом с нею чувствую себя тверже, человечнее, проще.
Не думай, мама, что эта дружба — какой-то вызов мещанскому псевдоаристократизму (тьфу, какое длинное слово!) или даже самому себе. Просто с этой женщиной мне хорошо, уходит нервозность, отступает суета, я отдыхаю, становлюсь душевнее, внимательнее, добрее по отношению ко всему роду человеческому. Иногда начинают мучить угрызения совести оттого, что только беру и так мало могу дать сам.
Она от меня ничего и не требует, кажется, мое общество ей тоже приятно.
О заводе на сей раз ничего не пишу. Пока не ясно, оправдает ли себя эксперимент с бригадным подрядом. Выяснилось лишь одно — мои пролетарии не слишком хорошо знают арифметику и постоянно бегают ко мне советоваться по поводу заработка. Видать, сам виноват,
да и начальники участков ленятся должным образом все разъяснять. Хочется верить, постепенно все встанет на свои места.
Кстати, подал заявление на машину. Только не подумай, мама, будто поступаю так из-за той женщины с детьми. Пойми правильно — мне уже за тридцать, а я совсем не знаю Литвы. Кроме того, хочется больше бывать на природе, а то торчу в своей норе, как замшелый пень, то у телевизора, то за книгой. Пребываю в бодрости и здравии.
Юстас»
Думаю, вся моя человеческая ценность заключается в том, что нахожусь в таких условиях, когда нельзя не работать. Втянувшись в работу, как раз и обретаешь способность — именно учишься! — находить в труде радость. Удовлетворение приносит не сам трудовой процесс, восхищение которым мы пытаемся привить молодежи и который зачастую бывает неинтересным и даже утомительным, а целенаправленность самого труда, понимание, что он необходим другим. Тогда уже не можешь оставаться общественно пассивным. Хотя работаю на заводе немало лет, окончательно все же не уверен, что в один прекрасный день не превращусь вдруг в отпетого бездельника, эдакого лежебоку и лентяя. Наоборот, моя лень дома, в быту, доказывает, что, хотя работа на заводе и приносит удовлетворение, стоит измениться обстоятельствам — и пожалуйста, перед вами законченный лентяй высшей категории.
Что-то не ладится у нас с новой системой бригадного подряда. Заработки вроде стали значительно выше, зато треплет нервы постоянная неразбериха. Мастера уделяют мало внимания рабочим, не разъясняют положения дел или плохо это делают, и рабочие всё пропускают мимо ушей. Самое скверное, для недовольства есть все основания. Велел мастерам не лениться и запастись терпением, они обязаны защищать собственное мнение. Люди всегда соглашаются с вескими аргументами, если те логичны и серьезны, если ж нет — грош им цена.
То, что заработная плата зависит от какого-то конкретного субъекта, уже само по себе деморализует, поскольку человек всегда склонен выискивать ошибки
другого, вымещать на нем свое недовольство. Если же все будет учтено, зафиксировано и подтверждено в соответствии с определенной методикой нормирования, люди вообще не станут ломать себе голову — точно это или неточно. Я посоветовался с технологами и вычислил новый технологический коэффициент для бригад, измеряемый в условных единицах, которые помогут установить степень сложности операций и затрат на изготовление каждой детали: может, теперь люди наконец угомонятся.
Явился ко мне начальник участка пресс-форм и предложил, чтобы за брак платил виновник. Я ответил, нет нужды что-либо менять, так как пока самое эффективное средство — лишение премии.
Кажется, наступает пора неудач. Этого, впрочем, и следовало ожидать, слишком уж хорошо все складывалось до сих пор.
Взять хотя бы сегодня. Отдел технического контроля заметил, что сборщики бракуют шестеренки, потому что после термической обработки они увеличиваются в размере, и решил производить замер шага после термички, чтобы не было брака. Но нет нужных калибров. Попросили мастера инструментального участка Валю- лиса, чтобы помог, а тот взбрыкнул: «Технологией это не предусмотрено, кто прозевал, пускай и делает новые калибры». Он мне заявление, а я ему резолюцию. Поначалу хотел написать всего одно слово: «Срочно!»— но, поразмыслив, вдруг обидится, вывел на листе: «Следует непременно изготовить». Все равно задело. Примчался Валюлис ко мне и давай разоряться, так работать он не может, нервы не выдерживают, придется, видно, уходить... Не хватает высококачественных приборов, которые есть за границей, вообще работа получается какая-то бессмысленная, вокруг все требуют черт знает чего, хотя прекрасно понимают, что это невозможно. И так далее и тому подобное.
— Цослушай, Гедрюс,— говорю ему в ответ,— до сих пор ты был немного с приветом, поэтому работалось с тобой на удивление хорошо. А теперь талдычишь одно и то же, как зануда из зануд, не ожидал от тебя. Неужели дела в цехе должны волновать меня одного?
Участок Валюлиса производит приборы второго поколения, которые необходимы нам самим. Мужик он
башковитый, хотя закончил всего семь или девять классов, рос в детдоме, талант в нем от природы, иной раз инженерам нос утирает, когда требуется быстрое и простое решение.
— Вообще-то работать можно,—принимается юлить Валюлис,— почему бы нет... Вот только поучений не переношу, всё воспитываете и воспитываете. Потом в свою очередь должен воспитывать людей у себя на участке — совсем одуреешь...
— Если б знал, что эта история с калибрами так тебя заденет, черт с ним, не стал бы тебя трогать вовсе. Вот уж не ожидал, что так болезненно будешь реагировать. Ну и амбиция! Вместо того чтобы иной раз понять людей и помочь, изливаешь на них свой гнев и досаду. Вот и на этот раз. Ну, прозевали технологи, не пришло им в голову подумать о нужном калибре, а ты взбесился.
— Никогда не грешил снисходительностью по отношению к ротозеям, и впредь не дождетесь.
— А я, Гедрюс, смотрю на людей такого сорта как на инвалидов, которых надо лечить, поддерживать, не жалея сил и стараний. Конечно, эффект от всего этого, по моей статистике, слишком малый, но когда на улице попадается кто-то с нашего завода навеселе, камнем ложится подобный факт на мою совесть, в цехе ведь они себя сдерживали. Потом, когда и других стали портить, начал от них избавляться — вежливо, без скандала, даже с долей сочувствия. Оберегая других от заразы, не мешает иных любителей легкой жизни послать на поиски счастья куда-нибудь подальше. И все- таки каждого надо попытаться понять.
— Что касается тех людей, о которых вы толкуете, начальник, здесь все ясно,— Валюлис нервно грызет спичку, устремив взгляд на кончик носа.— Не переношу, когда человек ленится подумать. Просто бесит меня нежелание пошевелить лишний раз мозгами.
— Не все такие сообразительные, как ты, Гедрюс. Будь чуть-чуть снисходительнее к другим.
— Вот я и ломаю голову над тем, каков должен быть коэффициент снисходительности на производстве.— Валюлис встает со стула и прячет изгрызенную вконец спичку себе в карман (месяц назад бросил курить, поэтому, наверное, и ходит такой раздраженный, если
не закурить, так хоть погрызть спичку хочется).— Может, я пойду?
— Ступай и поразмысли»,— говорю вслед.
Монтримас распустился. Стал выпускать брак, а ведь сам парторг. Мачис решГил пристыдить его на собрании. Так Монтримас отказался участвовать, он, видите ли, парторг и не ^позволит себя компрометировать перед рабочими участка. Сцепились оба всерьез, явились ко мне. Я и говорю: «Ни черта, обязан участвовать, Мачис тебя на собрание приглашает не как парторга, а как бракодела. Если парторг Монтримас позволяет рабочему Монтримасу гнать брак, то человек Монтримас должен забыть о том, что он парторг, и постараться сделать так, чтобы и другие об этом не вспоминали». Жестко сказал.
Пришел Бриедис с молодым парнишкой. Тут, прямо скажем, странный случай. Парень после армии, в детстве переболел туберкулезом, теперь ему опять что-то нездоровится, мать не спит ночами и все никак не заставит его сходить провериться в тубдиспансер. Наконец не выдержала — обратилась к мастеру. Парнишка упирается: «Не делайте из меня больного». Я понял, тут идет борьба за свою «независимость». Договорились по-хорошему, что сегодня же побывает там, где требуется. «Только не говорите матери, если болезнь возобновилась»,— попросил. «Нет уж,— ответил,— лгать не стану, сам ей все скажешь». Напомнил, что для каждого самый близкий, самый родной человек — мать, ей выпадает больше всего переживаний из-за наших невзгод. Молодой рабочий пояснил, что мать у него учительница, очень нервная, измотанная, он уже и в армии успел отслужить, двадцать третий ему пошел, а она воспитывает и воспитывает... Ну, знаешь, дорогой, мне за тридцать, а если бы ты видел, как меня воспитывает мама, тоже, между прочим, учительница. О-ля-ля! Выписал ему пропуск на три часа, отпустил с работы, чтобы сегодня еще успел побывать в диспансере. Парень мнется — дескать, успеет сходить туда в субботу. Тогда приказал жестким тоном — никаких суббот! Расстались, по-моему, весьма сердечно.
Приходил старичок Мендельсон, просил работу. Двигается уже с трудом, что ему делать в цехе? Объяснил, что нет ничего подходящего, не в ущерб его здоровью. А тот все толкует и толкует, как привязан к заводу,—
а я сижу и молчу. Трудно прожить на одну пенсию, дети косятся. Я начал было уже подумывать, не оформить ли его подсобным рабочим, только вот слабый он, правда, в чем только душа держится. Вытащил вдруг из кармана три конфеты, подошел ко мне близко и поцеловал прямо в губы. Поначалу я даже растерялся. «Помогите,— говорит,— отблагодарю...»— «Ну что ты, милый ты мой, я бы и так помог, без вознаграждения. Только некуда тебя взять». В этом смысле бригадный подряд — вещь жестокая. На прощание сказал, зайдет еще, я — его последняя надежда... Человек воевал, а теперь на старости лет_ живет в аварийном доме, да и пенсия не ахти какая.' Мы с почетом проводили его на пенсию, при случае выделяем путевки в дома отдыха, поздравляем по праздникам, но больше помочь ничем не можем. А он и впрямь тоскует по заводу, по людям. Жизнь, в общем-то, дело серьезное и не слишком веселое. После ухода Мендельсона целый день на сердце кошки скребли.
Потом, правда, меня вызвали на заводскую свалку из-за какого-то ящика с бумагами, которые ветер разнес по всей территории. Поглядел, ящик, слава богу, оказался не нашим...
Из санатория Нина написала только один раз. Письмо было банальным, коротеньким, без каких-либо упоминаний о чувствах или тоске. Юстас свято хранил первую записку от Нины, полученную в санатории, и ему было грустно, что ответ, о котором мечтал, оказался таким прохладным. Правда, Нина указала свой домашний адрес в Шяуляе, где служил ее отец, поэтому Юстас не терял надежду, что будет поддерживать с ней дружеские отношения.
Он терпеливо целый год писал Нине письма в Шяуляй, но от нее не получил ни одного. Юстас гадал, что, возможно, его письма попадают в руки Нининых родителей, гнал прочь мысль, что Нина могла его забыть, и злился на всех взрослых. С матерью и учителями разговаривал рассеянно, нехотя, в классе был замкнут, молчалив. Однажды ему попалась книга «Конструирование самолетов», неизвестно каким образом оказавшаяся в школьной библиотеке. Полистав ее, мальчик лишился дара речи — запутанный мир формул и черте
жей зазвучал для него, словно удивительнейшая музыка, как будто даже знакомая, но чересчур сложная,— он упрямо решил научиться исполнять ее самостоятельно. Отправлялся в публичную городскую библиотеку и запоем проглатывал все об авиации, дома делал эскизы самолетов, чертил примитивные чертежи, производил наивные расчеты, а потом зачесались руки — захотелось собственными силами собрать модель, которая бы летала. Кое-как одолев страх и застенчивость, Юстас записался в кружок авиамоделизма при станции юных техников, и с тех пор начался новый счастливый период в его жизни. Не жалея себя, с истинным фанатизмом Юстас каждую свободную минуту шлифовал, строгал, скоблил, клеил нервюры, лонжероны, пока не сделал громоздкую модель планера собственной конструкции (не хотел копировать из журнала!), которая кое-как летала, правда, увы, слишком недолго. Юстас опять ушел в работу, на этот раз больше прислушивался к советам ровесников, особенно Эдмундаса, который считался в кружке умнейшей головой, и работал терпеливо, не торопясь, ювелирно. Немного умерив первоначальный пыл, Юстас понял, что лишь труд, долгий, изнурительный, единственное для него спасение от несчастной любви к девочке, успевшей его позабыть. Теперь он поздравлял Нину только по праздникам, не надеясь на ответ, и постепенно светловолосая головка стала меркнуть в памяти.
Прошел еще год, Юстас и его товарищи из кружка готовились к летним республиканским соревнованиям в Вильнюсе, когда неожиданно он получил от Нины конверт с фотографией «На память от Нины». На снимке Нина в пестром ситцевом платьице, в полосатой кофточке поверх него, забредя в неглубокую речушку, присев, мыла ноги. Уже без кос, ветер растрепал ее коротко стриженные, на фотографии почти белые волосы... По-женски округлые колени, четко проступающие холмики грудей. Фотография потрясла Юстаса. Ведь это... взрослая девушка, с испугом подумал он, а ей еще только пятнадцать. Однако эта фотография без письма была как бы приглашением, и Юстас несколько дней не находил себе места, пока не решил — надо повидаться.
Захватив все свои сбережения, а также длинный фанерный ящик с авиамоделью, который всюду мешал,
он отправился на соревнования на день раньше и поездом махнул в Шяуляй. Оставив в камере хранения свой драгоценный груз, зашагал в город, то и дело расспрашивая, как пройти на ту улицу, что была указана на конверте. Оказалось, располагалась она на окраине города; одинаковые трехэтажные дома из белого кирпича стояли лишь по одной ее стороне, на другой Простирался пустырь, похожий на запущенный или еще не оборудованный стадион.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22