Теперь, в ожидании Хомы, который вернулся лишь поздно вечером, Ивась пытался «просветить» Виктора и восторженно рисовал привлекательную картину коммунистического будущего. Но соответствующей реакции у слушателя не вызвал.
— А у вас в Мамаевке,—1 ни с того ни с сего спросил Виктор,— бывали случаи, чтобы сосед убивал соседа за межу?
— Какое это имеет отношение к теме? — возмутился Ивась.— Именно чтобы не убивали за межу, и надо бороться за коммунизм.
Виктор засмеялся:
— Погоди! Ну чего ты сразу сердишься? Я тебя спрашиваю: вот тот мужик, который за одну квадратную сажень земли убивает соседа, этот мужик отдаст свое добро, чтобы жить по-коммунистически?
Ивась замялся.
-— Скажи честно: отдаст? — настаивал Виктор.
— Надо бороться! Надо перевоспитывать!
— Ха-ха-ха! — захохотал Виктор.— Перевоспитывать! Христос уже тысячу девятьсот семнадцать лет и одиннадцать месяцев перевоспитывает людей в духе
любви и братства, советует отдавать ближнему последнюю рубашку... А результат? Убивают за межу, сдирают с ближнего последнюю рубашку, рады этого ближнего в ложке воды утопить. Перевоспитание! Перевоспитание— это разговоры... Никогда человека не перевоспитаешь, потому что человек человеку — волк! Представь на минутку своих соседей — кто из них согласится жить в коммунистическом обществе?
Ивасю пришлось признать, что ни один из мамаевских соседей не отдаст своего имущества в общий котел,
— Это все мечты, фантазии! — закончил Виктор.
— Мечты, но эти мечты станут действительностью! Это — закон. Коммунизм — это очередная и обязательная фаза общественного развития! — не сдавался Карабутенко.
— Фаза, может, и настанет, только люди не смогут в такой фазе жить. Фаза изменится, а человек — нет!
— И все-таки он изменится! — убежденно проговорил Ивась.
— Подождем, может, и изменится,— не скрывая на
смешки, согласился Виктор.—Ждали без малого две тысячи лет, подождем и еще... Куда нам спешить...
Ивась замолчал, не в силах разрешить противоречие. Что коммунизм настанет — в этом у него не было никакого сомнения, но человек...
— Ну и агитатор же ты!—издевался Виктор.— Чуть не сделал меня коммунистом! ..
— А ты прочитай программу партии! Тогда увидишь! — хмуро бросил Ивась и замолчал.
Наконец пришел Хома и, выслушав брата, категорически возразил против его вступления в Союз.
— Тебе надо учиться.
— А тебе?
— Меня все равно мобилизовали бы...— нашел Хома аргумент.
— А на войну тебя мобилизовали?
— Дураком был...
— Вот и я хочу быть дураком! — закипая, крикнул Ивась.
Хома переменил тактику.
— Вспомни о родителях. Ты думаешь, я их не люблю? Я прошу тебя, не причиняй им боли... Очень прошу. ..
Понося себя в душе за безволие, Ивась ушел домой.
В декабре уездный ревком объявил мобилизацию воск («иных и призывал население вступать в отряды добровольцами, чтобы освободить Екатеринослав, замеченным войсками петлюровской Директории. Из Мамовки пришла целая рота бывших фронтовиков, и Хому и | время наступления назначили к ним командиром.
Если бы Ивась вступил в Союз, и он был бы в рядах бойцов. И он получил бы оружие! А дома сказал бы, что его мобилизовали как члена Союза. Как все было бы чудесно! А теперь, когда Хома готовился к бою, приехал домой на рождественские каникулы, презирая себя за послушание..
Первое полугодие 1919 года было наполнено событиями, приносившими юному поборнику коммунизма на радость. Разгром похода Антанты и создание Гн шорской советской республики возвещали победу ми- 1>« >11011 революции. Но вскоре на политическом горизонте < обрались тяжелые тучи, а летом деникинские белогвардейские банды захватили Украину и двинулись на Москву.
Осенью 1919 года Карабутенко ехал в гимназию, так сказать, с опаской — в городе были белые, а он — родственник коммуниста. Поселился он у своего первого квартирохозяина — Сергия Евтихиевича, двое старших детей которого были деникинцами, а третий — оголтелым петлюровцем.
В первый же вечер Сергий Евтихиевич подсел к Ивасю и восхищенно рассказал о победах генерала Шкуро, о мудрости генерала Деникина и чистоте морального облика генерала Май-Маевского, части которого брали город. Ивась слушал потупившись, боясь поднять глаза, чтобы не выказать своего отвращения к рассказчику. А тот, не замечая настроения слушателя, продолжал петь восторженные дифирамбы палачам народа.
— Тут у вас на площади перед собором деникинцы повесили одного нашего из Мамаевки,— угрюмо сказал Ивась.
— Возможно,— равнодушно сказал Сергий Евтихиевич,— но ты слушай,..
— Бывшего царского офицера, штаб-ротмистра Никодима Латку,— снова перебил его Ивась.
— Чего не бывает... Но ты слушай.. .— нетерпеливо обрывал юношу хозяин квартиры и, захлебываясь, продолжал говорить о благородстве защитников «единой и неделимой».
Но Ивась не слушал. Он вспомнил, как плакал Иван Латка, когда ему сказали о смерти брата. Иван был тогда председателем Мамаевского комбеда и о трагедии коммунистического батальона, оборонявшего уездный город от деникинцев, узнал от бойцов, избежавших плена и смерти. Теперь Иван Латка далеко, он вместе с Хомой где-то воюет... Может, тоже погиб? .. А Хома? Жив ли? ..
Ивась поднял глаза и с ненавистью посмотрел на Сергия Евтихиевича, но тот, захваченный рассказом, не заметил выражения лица своего квартиранта.
В шестом классе из сорока гимназистов осталось меньше половины, кое-кто из помещичьих сынков покинул уезд еще когда бежали немцы, другие ушли добровольцами с передовыми частями белогвардейцев. Куда- то пропал Аверков. Ивася встретили настороженными взглядами, а на другой день занятий на его парте появилась надпись: «Тут сидит коммунистическая сволочь». Кто же это написал? Ивась окинул взглядом класс и встретил не одну пару враждебных глаз. Его сосед по парте Володя Гавриш, новенький, сын железнодорожника, недавно назначенного к ним на станцию, увидел надпись и сказал:
— Какая же это сволочь написала?
Ивась, сидевший до тех пор угрюмо, почувствовал поддержку и просветлел.
— А почему так написали? — спросил Володя.
— У меня брат в Красной Армии.
— А ты?
Открывать душу в первый день знакомства было бы неразумно, и Карабутенко только пожал плечами...
В витрине самого большого в городе магазина висела географическая карта России, вся украшенная флажками, обозначавшими фронты. Заглавие гласило:
ОКРУЖЕНИЕ РОССИЙСКОЙ СОВДЕПИИ
Рядом с картой — плакат: трое матросов-красногвардейцев с изуверскими лицами расстреливают попика, стоящего на паперти храма с поднятыми вверх руками.
Ивась вспомнил, что Никодима Латку белогвардейцы повесили на площади у собора, как рассказывали очевидцы, во время молебна. Целая свора священнослужители вопила в церкви, благословляя песнопениями повешение человека, помогавшего, в сущности, осуществлять христианскую заповедь любви к ближнему. Какая ирония судьбы! Собор, выстроенный еще запорожцами как символ протеста против царского произвола, теперь
I I мл убежищем озверевшей помещичьей банды.
Ивась смотрел на плакат, а перед глазами вставали плотные фигуры и жирные рожи попов, благословлявших белогвардейских палачей. Возмущенный клеветой и красноармейцев — он никогда не слышал, чтобы они расстреливали священников,— Ивась представил себе, 1.1 к изменилась бы набожная постная рожа этого 1:1, если бы власть была в руках не у матросов, а у пего!..
Ивась каждый день приходил к этой витрине и с больно в сердце смотрел на карту, где флажки все ближе и ближе подвигались к Москве. А дома Сергий Евтнхиевич дополнял эти сведения рассказами о героизме и победах белых. Ивать молча слушал и молча страдал.
II все же надежда жила. Хотя Деникин, Колчак, Юденич, поддержанные Антантой, двигались на Москву со
всех сторон и на большой карте России оставался лишь клочок территории, окруженной густыми шпалерами флажков, надежда жила. Поддерживало ее то, что до Мамаевки белые не дошли. На фронтах продвинулись далеко, а в глубь уезда идти боялись.
И вдруг однажды Ивась услышал пулеметную очередь. Она долетела из-за речки Самары, из лесу, что был за городом, и в вечерней тиши раздавалась так отчетливо, что можно было различить, из какого пулемета стреляют — из «максима», «кольта» или ручного.
Ивась скрыл радость и сидел в классе на следующий день тихо, чтобы никто не заметил, как он рад. А гимназисты встревожен но обсуждали ночной налет партизан на пригородный пост белогвардейцев.
Володя Гавриш тихо толкал Ивася в бок, показывал на испуганно-встревоженные лица приверженцев Деникина.
На другой день гимназисты повеселели: партизаны были «разгромлены» и «уничтожены», флажки на карте продвигались к Москве, Деникин побеждал. Однако ночью опять раздались пулеметные очереди, а утром Ивась снова злорадствовал, видя, как опечалены его одноклассники.
На третий день Володя Гавриш рассказал, что партизаны разрушили железнодорожное полотно. Сделали они это очень оригинально: развинтив в одном месте рельсы, привязали к полотну три пары волов и опрокинули его вверх шпалами.
—И так на полутора верстах! — восхищался Володя.
Гимназисты возмущались «некультурностью» партизан, испортивших такую ценность, а Ивась едва сдерживал радость, восхищенный изобретательностью повстанцев. Теперь бронепоезд, который приходил из Екатеринослава и под прикрытием которого белогвардейцы совершали налеты в глубь уезда, уже не поможет их карательным экспедициям!
Каждый день приносил слухи о партизанах, об их удачных операциях, стрельба звучала на окраинах города каждую ночь, и от всего этого Ивасю становилось светлей на душе.
Вскоре военное начальство обратилось к гимназистам с призывом вступить в добровольную дружину, и учеников в классе стало еще меньше. Только семь- восемь мальчиков сидели теперь на уроке/да и те боль
ше прислушивались к тому, что происходит на улице, чем к словам преподавателя. Еще через несколько дней была объявлена мобилизация в белую армию преподавателей гимназии, и занятия почти прекратились.
Ивась и Володя Гавриш, сидя в пустом классе, весело разговаривали, делясь приятными новостями. А поделиться было чем!
Гимназистам — солдатам добровольной дружины, жившим не в казармах, а дома, было приказано перейти на казарменное положение.
Как-то вечером, проходя мимо гимназии, Карабутенко встретился с преподавателем математики в старших классах. Тяжелый подбородок на четырехугольном лице усы, как у кайзера Вильгельма Второго, делали всегда угрюмое лицо учителя злым.
Увидев Ивася, он спросил, сверля мальчика глазами:
— Вы почему без винтовки?
— Я приехал сюда учиться, а не воевать.
— Вы обязаны защищать порядок! Вы против порядка?! — угрожающе повысил голос преподаватель.
— Отец послал меня учиться, и я не могу его ослушаться,— ответил Ивась, чувствуя, как по спине пополз отвратительный холодок.
Коммунистическая сволочь! — с ненавистью прошипел математик. Завтра ты будешь с винтовкой! Понятно?! Он шагнул к Ивасю, и па того густо пахнуло спиртным духом.— Понятно?
Ивась, как обожженный, помчался на квартиру. Что делать? С кем посоветоваться? Единственный, с кем можно было поговорить,— Володя Гавриш. Но он жил за городом.
Утром, встретившись с Володей, Ивась рассказал ему о своем разговоре с Кайзером, как прозвали гимна- аисты математика.
— Если он был пьян, то не так страшно,— успокоил друга Володя.
К счастью для Ивася, через несколько дней белые оставили город. Это произошло ночью, а утром Ивась услышал радостную новость и мечтал по пути в гимна- Ч1ю увидеть партизан.
Но улицы были пусты, а дверь дома, где помещался штаб добровольной дружины, оказалась запертой и воз- то нее не стояли часовые —это явно означало, что в городе безвластие.
В гимназии занятий не было. По коридорам слонялось человек десять гимназистов, и среди них Гавриш. Мальчики радостно бросились друг к другу и, как бы поздравляя один другого с победой, крепко пожали руки.
— Сбежали! — улыбнулся Володя.
— Но где партизаны? Почему их нет? — беспокоился Карабутенко.
— Придут! Давай пройдемся по городу,— предложил Гавриш.
Они вышли из гимназии и направились на соседнюю улицу, где помещалась уездная полиция. Ворота были отперты, и в глубине двора виднелись здание управления и казармы, где жили полицейские. Озираясь, мальчики вошли. Во дворе, отделенном высоким забором от сада, было тихо и пусто. На крыльце одного из зданий стояли стоймя немецкие гранаты. Ребята переглянулись.
— Взять?
Они помолчали.
— А что, если их поставили нарочно: тронешь, а она взорвется?!
Конечно, если бы это были аккуратные лимонки, ребята не удержались бы, но эту, с длинной деревянной ручкой, даже не спрячешь...
В помещении они увидели телефон и, словно сговорившись, подмигнули друг другу:
— Сорвем?
— Сорвем и спрячем до прихода наших.
Оторвать трубку со шнуром было не так трудно, но аппарат был привинчен на совесть, и они изрядно попотели, пока оторвали его от стены.
— Не надо, чтобы нас видели, когда мы его понесем,— сказал Володя.
Друзья спрятали телефон в бурьяне под забором и, убедившись, что замаскировали его как следует, вышли на улицу. Она была пуста, поэтому никто, как им казалось, не видел, как они входили и выходили из здания полиции.
Довольные удачной операцией, ребята продолжали прогулку по городу.
— Алло, алло! — время от времени смеялся Володя, прижимая к груди спрятанную за пазуху трубку, и Ивась отвечал ему веселым подмигиванием.
— Вот придут партизаны, а мы им — подарок! Здорово! — говорил Володя и снова повторял: — Алло! Алло!
— Здорово! — вторил ему Ивась, представляя, как они принесут партизанам телефон и как те будут рады, что ребята сохранили для них такую нужную вещь.
Весь день прошел в приподнятом настроении и радостно-тревожном ожидании. Но настал вечер, а .партизан не было.
«Завтра придут»,— успокаивал себя Ивась, ложась спать. Но утром он увидел счастливое лицо квартирохозяина.
— Вернулись наши! Ночью вернулись! Они нарочно походили из города. Думаешь, у них мало сил? Нет! Они специально ушли, чтобы посмотреть, кто этому обрадуется.
Ивась слушал его, как всегда, с отвращением. Чтобы отвязаться, взялся за книжку. Теперь он ежедневно читал по нескольку страниц из каждого учебника. На этот раз перед ним была «Логика». Ивась читал, но не пони- мал ни слова. Мысли его были далеки от силлогизмов, о которых писал Челпанов. «Почему партизаны не придешь? Неужели это и в самом деле был намеренный маневр?»
Он и слыхал и десятый раз повторял пример неправильного силлогизма.
Поело обеда и комнату снова зашел Сергий Евтихиспич:
Тебя вызывает какой-то гимназист.
Ивась закрыл книгу и вышел на крыльцо. Там с вин- I никой за плечами стоял Юрко Молодкевич.
— Здорово! — И, вглядываясь в Ивася, добавил: —
I м взял телефонный аппарат из помещения полиции...
- Я взял телефонный аппарат?! — воскликнул с таким неподдельным удивлением, что сам пора меня.— Да ты что? — И он не мигая посмотрел прямо в папа Молодкевичу.
— Есть сведения, что ты сорвал телефонный аппарат. Есть сведения,— сказал Молодкевич, не повышая голоса.
Это поклеп! — возмутился Ивась, продолжая всеак же прямо смотреть на Молодкевича.
Тот, очевидно, немного потерял уверенность в том, что Карабутенко виноват, и сказал уже другим тоном:
— Тогда пройдемся к корнету Коханенко.
При упоминании о корнете Ивась нечеловеческим усилием воли сдержал внутреннюю дрожь и, бросив: «Сейчас оденусь»,— ушел в комнаты.
Корнет Коханенко! О его жестокости говорил весь город. Это был тот самый корнет, который когда-то служил начальником советской милиции, потом — петлюровской а теперь командовал белогвардейской дружиной и, вероятно чтобы доказать свою преданность контрреволюции, при всяком удобном случае пытал арестованных по подозрению в связях с красными. А что> если этот корнет вспомнит еще и разговор, который происходил у него с Ивасем и Аверковым? Каким пронизывающим взглядом смотрел он тогда на них обоих!
На улице Молодкевич предложил ему идти рядом, а не впереди.
— А то еще подумают, что я конвоирую арестованного. ..
— Кто мог возвести на меня такой поклеп? ..— удивлялся Ивась.
— Есть сведения,— повторил Молодкевич, и от этой фразы Ивасю снова стало тоскливо.
Вот и штаб дружины. Когда-то здесь помещалось уездное казначейство, потом этот дом по очереди занимали военные штабы разных властей.
— К корнету Коханенко! — сказал Молодкевич часовому на крыльце.
— Корнета сейчас нет в штабе.
— Что ж с тобой делать? — развел руками Молодкевич.— А когда будет корнет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20