Ему было лет сорок с хвостиком. Желчного вида. Хмурый и весь какой-то недобрый, кожа на лбу необычная, болезненно сухая. Он кого-то ждал, смотрел в сторону Октябрьской улицы. Это та, по которой проходят трамваи,— пояснил учитель по давней привычке.
Иван Иванович слушал внимательно, не перебивая. Собеседник, как говорится, выходил «на главную магистраль», и тут важно было пе упустить ни одной, на первый взгляд, даже несущественной детали. Впрочем, несущественных деталей в деле розыска и следствия не бывает.
— Поняв намерения Умки, облюбовавшего колесо, я было шикнул, но собачонка на меня не обратила внимания.
И тут выскакивает из машины владелец с тяжелым молотком в руке — какое варварство! — и открывает охоту на провинившуюся собачопку. Запустил, как бумеранг. Слава богу, не попал. Умка отскочил в сторону, потом пронзительно залаял. Я и по знал, что он способен так неистово защищаться. Взял я Умку па руки, и правильно сделал: молодой человек, подобрав молоток, замахнулся на пас. Я начал было извиняться за Умку, но молодой человек не принял наших извинений, наговорил всяких гадостей. Гипертоником обозвал. Отвечаю: «Молодой человек, у меня давление юноши: сто двадцать на восемьдесят». А он: «Топай на полусогнутых». Уж эта современная молодежь! — Голос у старого учителя заскрипел, стал суровым.
— Современная молодежь тут ни при чем,— не согласился с ним Иван Иванович.— Вы же сказали, что этому невежде — за сорог;. Далеко по комсомольский возраст.
— Нет, не говорите,— с энтузиазмом возразил Арсеп-тий Илларионович,— в мое время...— он оценивающе посмотрел на Ивана Ивановича, определяя, видимо, сколько ему лет: — ив ваше тоже, невест «клевыми чувихами» не величали, на троллейбусных остановках в присутствии посторонних пьяно не целовались.
— Арсентий Илларионович,— заметил Иван Иванович,— во времена вашей юности и троллейбусов-то еще не было. Научно-техническая революция — это не только сверхзвуковые скорости, цветной телевизор и конвейерное производство бройлеров, но и переосмысление некоторых моральных ценностей. Покаюсь, мы с будущей женой бегали целоваться на железнодорожный вокзал, перед отправкой очередного поезда... А теперь можно сэкономить время: в парке, на скамеечке двое целуются, прохожие делают вид, будто не замечают.
— И вас это не возмущает?
— Сказать, что оставляет равнодушным, не могу.
— Нет-нет, я с этим по согласен,— бубнил старый учитель.— Уверен, что и у вас заскребло бы на душе, если б вы увидели свою дочь, лобызающуюся на виду у всех с каким-нибудь типом.
Тема древни»: отцы и дети.Дочери Ивана Ивановича Иришке — восемнадцатый. Отец видел однажды вечером случайно, как она целовалась... Ну, не «с каким-то типом», а со своим знакомым, студентом политехнического. Он на два курса старше ее —
она на первом. И стало отцу тогда горько и обидно. Обидно не за дочь, а за самого себя. Он в тот момент вдруг почувствовал себя стариком, у которого все уже позади. Сыну — двадцать восьмой; привел бы он в дом молодую женщину и сказал бы: «Моя». И обрадовался бы Иван Иванович: «Нет переводу нашему роду!» А вот дочь... Тогда ему хотелось закричать на весь дом, на всю улицу: «Спасите, люди добрые! Уводят со двора!»
— Заскребло бы,— признался он старому учителю.— Но не слишком ли мы придираемся к молодежи?
— А вы ее защищаете! — вскипел учитель.
— Я — милиционер,— признался Иван Иванович.— Я лишь констатирую факты и оцениваю их с точки зрения правонарушения. Официальных запретов па поцелуи в дневное время в парке, да и па троллейбусной остановке, Нет. Как нет запретов на длинные мужские прически, па сногсшибательные юбки с разрезом до бедра и прочие атрибуты современной моды. Но мы с вами, Арсентий Илларионович, отвлеклись. Шофер, с которым не нашла контакта ваша собачка, видимо, из тех, кто уже побывал в местах не столь отдаленных. Если перевести на нормальный язык то, что он вам сказал, это прозвучало бы так: «Старик, чеши отсюда и побыстрее».
— И вы их еще защищаете! — продолжал возмущаться Новгородский.
— Арсентий Илларионович, «их» я не защищаю, «их» я разыскиваю. По вы мне подбросили одну важную деталь: водитель серых «Жигулей» имел, видимо, в прошлом какое-то отношение к преступному миру.
— Нет-нет, прошу понять меня правильно,— запротестовал старый учитель,— я не говорил: «Жигули». Это Степан Емельянович так растолковал мои слова,— кивнул он в сторону смутившегося участкового инспектора.— Я сказал: «Серая машина». «Волгу» я определяю, «Запорожец»... А «Жигули» и «Москвич» для меня на одно лицо. Я бывший учитель биологии, и моя сфера далека от техники, тем более современной.
Иван Иванович был благодарен ему за такую дотошность. Это качество — во всем быть точным — весьма повышало ценность показаний старого учителя.
— Ну и как дальше протекали события? — поинтересовался он.
— Да никак... Мы с Умкой ретировались, оставив поле боя за противником.
— А на номер вы случайно внимания не обратили?
— Нет, в первый раз не обратил. Не до того было... Летят увесистый . молоток в моего Умку! Представляете себе? У меня душа в пятки!
— Ну, а во второй?
— Второй встречи, можно сказать, и не было, я лишь наблюдал из окна. Двадцать восьмого... Захожу в кухню... Знаете, люблю побаловать себя чайком. Накануне невеот-ка снабдила меня цейлонским и индийским. Правда, сорт второй и развесочная фабрика одесская. 13 газете как-то читал: грузинские чаеводы, чтобы выполнить непомерный план, начали стричь листья вместе с ветками... Невольно отдашь предпочтение импортному. Пусть и второй сорт, и развес одесский. Но, по крайней мере, без березовых веников.
Ивану Ивановичу хотелось поторопить старого учителя. К чему эта элегия о чае? Покороче! Самую суть! Но он боялся потерять доверие очень важного свидетеля. Чего доброго, замолчит, закроется, и тогда слова от него не услышишь. Майор милиция был самым внимательным слушателем.
— Словом, завариваю,— продолжал пожилой человек.— Ополоснул чайник кипятком, засыпал чай, залил. Ну и надо выждать пять-семь минут. Смотрю в окно и вижу — возле дома напротив, это восемьдесят седьмой по Октябрьской,— мой вчерашний знакомый. Топчется возле открытой дверки и смотрит куда-то назад, в сторону девяносто первого дома.
— Вы хотите сказать: в сторону мебельного магазина? — Благодаря схеме старшего лейтенанта Дробова Иван Иванович довольно четко представлял себе расположение ближайших к магазину домов и их нумерацию.
— Нет, Иван Иванович,— возразил учитель.— Я этого утверждать не могу. Магазин — всего лишь нижний этаж, а дом номер девяносто один — девятиэтажный. Но у меня создалось впечатление, что молодой человек с маленькими злыми глазами смотрел в ту сторону, где выезд с улицы Овнатаняна на Октябрьскую.
— Пусть так. Но шофер стоял лицом к служебному входу в мебельный магазин? — уточнял Иван Иванович.
— В общем-то, конечно, в ту сторону... Но я же говорил, что у меня почему-то создалось впечатление, что он высматривает кого-то гораздо дальше.
— Ну и что же? — поторапливал Иван Иванович учителя.
— Чай «созрел», я налил чашку, есть у меня такая... подарочная: «пей до дна» — граммов на шестьсот. И вернулся в комнату.
— А номер! Номер, Арсентий Илларионович! — воскликнул нетерпеливо майор Орач.
— Номер... Вернее, не сам номер, а буквы странные: «ЦОФ». Я еще подумал: «Центральная обогатительная фабрика». Первые две цифры — девяносто четыре... Так начинается телефонный номер у моего сына... Коммутатор. А остальное в памяти не сохранилось,— виновато признался старый учитель.— Извините, склероз... Болезнь мудрецов, которые все знают, по ничего не помнят.
— Арсентий Илларионович! Цвет машины, серия номера, две цифры... Да это же готовый адрес!
Иван Иванович тут же позвонил к себе в управление. Как и рассчитывал, Крутояров был на месте.
— Олег Савельевич, вы у нас специалист по Краснодарскому краю. Запишите... Машина мышиного цвета, скорее всего «Жигули», серия ЦОФ — первые две цифры номера: девяносто четыре... Владелец — и все о нем. Самым срочным образом! А что у вас нового?
— Звонил Строкун,— ответил Крутояров.— Гаишник оказался молодцом. Пришла ориентировка: задержать машину «Жигули», за рулем которой женщина. И тут через три-четыре минуты — она! Он опустил шлагбаум. У них там когда-то был санитарный кордон по ящуру. Кордон сняли, а шлагбаум остался. Видимо, по лености гаишник выходить из будки не стал. Поманил женщину-водителя
к себе. Она пошла к нему с документами. А мужик, сидевший на месте пассажира, пересел за руль, включил скорость и протаранил шлагбаум. При этом он или еще кто обстрелял гаишника из автомата. Гаишник, уже раненый, стрелял ему вслед, но тот ушел. Женщина утверждает, что мужик подсел к ней в машину на Мариупольской развилке, сказал, что ему в Таганрог. Было по пути, и она взяла, чтобы не так скучать в дороге.
— А что говорит по этому случаю постовой ГАИ? — спросил Иван Иванович.
— Ничего. Он в бессознательном состоянии. Парню делают операцию в местной больнице, везти в Мариуполь было нельзя. Строкун спрашивал, что у нас по бородатому, я сказал, что есть «фоторобот». Похвалил: «Молодцы». Они там пытаются напасть на след умчавшегося «жигуленка», но пока безрезультатно... Может, что-то пропишется, когда рассветет,
— За ночь-то может умотать...— посетовал Иван Иванович.
И вновь засосало под ложечкой: «фоторобот» бородатого — это портрет Саньки...
Чем ближе подходил момент, когда надо было окончательно определиться с ситуацией, тем большая тревога охватывала Ивана Ивановича.
— Спасибо,— поблагодарил он Крутоярова. И, не удержавшись, предупредил: — Может оказаться, что наш с вами «бородатый» к происшествию с мебельным магазином не имеет никакого отношения.
— Как так! — удивился старший оперуполномоченный. Портрет бородатого, выполненный фотороботом по описанию Лазни, оп ставил себе в заслугу и, конечно же, не намеревался отказываться от такого успеха.
— При встрече, Олег Савельевич. А сейчас — залетная с серией ЦОФ 94...— Иван Иванович положил телефонную трубку и сказал с напряженном прислушивавшемуся к его разговору учителю: — ЦОФ — серия Краснодарского края. Вот откуда, Арсентий Илларионович, машина мышиного цвета с водителем, смахивающим па старую крысу. На мебельном поживились заезжие. Таких у нас называют гастролерами.
Как говорится: два пишем — один в уме. Так вот этим «одним» в уме Ивана Ивановича был сын. «Санька к ограблениею мебельного не причас-тен! Ограбили залетные, чужаки!»
— Когда это произошло? — Ивану Ивановичу важно было знать время.
— Когда? — задумался учитель.— Около шести. Может, без пяти — без семи... У меня в квартире четверо часов. Дань молодости. Ходики — первое наше с женой приобретение. Часы с кукушкой подарили мне, когда я уходил на пенсию. Мои любимые, каждый час напоминают тебе, что ты еще жив. Выскочит птаха и прокукует твое время. И чем ближе к ночи, тем больше она обещает. Я еще чаевничал, когда кукушка отсчитала мне полдюжины. Будильник тоже из тех времен, когда надо было допоздна проверять тетради, а утром вскакивать ни свет ни заря, чтобы успеть до школы сделать пробежечку в десять километров. И еще одни — современные, настольные. Тоже подарок. Но я их не люблю: они заводятся раз в семь дней, а это на неделю лишает меня удовольствия дотронуться до них. Заводишь — и вспоминаешь прошлое, людей... Отберите у пенсионера воспоминания — и останется у него одна злость на то,
что он уже стар, немощен, а другие все еще молоды и здоровы... Вы знаете, почему некоторые пенсионеры на старости лет становятся желчными, анонимщиками? От зависти к молодым, к сегодняшнему дню. Пенсионер — это человек без будущего, у него все в прошлом. А живой должен приносить пользу живым. Хоть чем-то. Иначе он будет в тягость даже близким. По ночам меня посещают бредовые идеи. Вот одна из них: если бы я был писателем, я бы написал роман-памфлет о том, как один президент-диктатор, очень-очень старый, начинает термоядерную войну только потому, что все живущие на белом свете моложе его. Все, чего он хотел, он достиг: власть, деньги. Но понимает, что его все ненавидят, в том числе самые близкие, ждут не дождутся его смерти. И оп мстит всему миру — начинает войну, в которой гибнет земная цивилизация.
— Да... Сюжет вашей книги оптимистическим не назовешь,— согласился Иван Иванович.— Арсентий Илларионович, как по-вашему, мы не отвлеклись от главной пашей темы?
— Извините, но я очень много думаю, а поделиться мыслями не с кем. Сып — горняк, у него своих забот полный рот. Невестка — женщина с чисто женскими проблемами... — Он вдруг перешел на шепот: — Вы знаете, Иван Иванович, я бы на уровне Совета Безопасности принял обязательное для всех постановление: не ставить во главе государства людей пенсионного возраста...— Учитель взглянул па Орача и с тоской в голосе предупредил: — Только не считайте меня сумасшедшим.
— Нет, нет, я так не считаю,—- поспешил заверить его Иван Иванович, у которого и в самом деле возникла мыслишка о некоторых странностях в характере старого учителя.— Я вас прекрасно понимаю: человек долгие годы ни-' кому ничего, и ему тоже никто ничего. И так не один год... А если ты нужен людям хоть чем-то, советом, добрым делом, сочувствием... Вот я вам благодарен... Теперь еще о третьем случае...
— О сегодняшнем? — скептически спросил учитель.— Совсем уже никакой не случай... Заводил будильник, смотрел в окно, думал о чем-то своем. Возле детского комбината — его еще называют детсадом — стояла серая машина. Может, кто-то приехал за ребенком? Ездят, балуют детей с раннего возраста, приучают к тому, что их ребенок особенный, вон за ним папа приехал на машине, а другие ходят пешком. Водителя я не видел, Завел будильник, поста-
вил его на комод и отошел от окна. Куда потом делась эта машина, понятия не имею.
Старый учитель извинялся за то, что не может быть еще чем-нибудь полезен.
— Арсентий Илларионович! —успокоил его Иван Иванович.— Я вам чрезвычайно благодарен. Вы столько рассказали — на детективный роман хватит.
— Не люблю детективов! — признался старый учитель.— И Достоевского но этой же причине не читаю. Страсти-мордасти... Убил мерзавец старуху, и его совесть замучила. Так об этой черной, как оспа, совести — на весь белый мир. Конечно, старушка — не божий одуванчик, по ней самой плаха плакала — сколько она горя людям принесла своим существованием! Но не имеет права один человек судить и карать другого, этим правом может быть наделено только общество в целом. Я хотел сказать — суд, которому общество поручает себя защищать. За умышленное убийство надо наказывать строго. «И аз отмщение воздам!» Л мы черную душу прославляем всеми средствами пропаганды: и кино, и телевидение... Не думаем о последствиях. Книга, написанная о преступнике,—все равно что речь защитника, который ищет смягчающие вину обстоятельства. И чем талантливее книга, тем она опаснее. Не могу простить Сереже Есенину, моему любимому поэту, этих дурацких слов: «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей». Сколько они унесли жизней? Яркому герою, даже подлецу, молодежь стремится подражать.
Старый учитель был интересным человеком со своими четкими, возможно и ортодоксальными, но принципиальными взглядами.
— Арсентий Илларионович, в одном не могу с вами согласиться. Вы недооцениваете социальной роли детектива. Книги Флеминга о знаменитом супермене Джеймсе Бонде сформировали в Америке тот психологический климат, который позволил Штатам ввязаться в войну во Вьетнаме. Детектив на сегодняшний день — это не просто литература или зрелище, это острое идеологическое оружие, которым, увы, наши работники литературы и кино пока еще пользоваться пе научились. Детектив читают тысячи, а смотрят по телевидению — миллионы: от подростка до академика. Вы Бернарду Шоу верите?
Старый учитель смутился:
— Как можно не уважать этого великого шотландца?
— Так вот, он назвал полицейский роман, то есть детектив, самой острой социальной литературой. Очень важно, каких героев воспевает детектив. Именно но этому сегодня можно судить о моральном облике общества.
— А без детектива нельзя? — язвительно осведомился старый учитель.
— Но вот смысла и отказываться от пего. У каждой эпохи — свой стиль в искусстве. В наше время — это мемуары и детектив. И то, и другое построено на конкретном факте.
— А я предпочитаю образное осмысление этих фактов,— торжествуя свою победу над милиционером, подытожил учитель.— Я сейчас очень много читаю... Возьмите Астафьева... Его «Последний поклон» — это поэма в слезах о ранах Родины. А книги о войне Быкова! А ожившая история России Пикуля! Люблю Гончара со времен его «Прапороносців».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Иван Иванович слушал внимательно, не перебивая. Собеседник, как говорится, выходил «на главную магистраль», и тут важно было пе упустить ни одной, на первый взгляд, даже несущественной детали. Впрочем, несущественных деталей в деле розыска и следствия не бывает.
— Поняв намерения Умки, облюбовавшего колесо, я было шикнул, но собачонка на меня не обратила внимания.
И тут выскакивает из машины владелец с тяжелым молотком в руке — какое варварство! — и открывает охоту на провинившуюся собачопку. Запустил, как бумеранг. Слава богу, не попал. Умка отскочил в сторону, потом пронзительно залаял. Я и по знал, что он способен так неистово защищаться. Взял я Умку па руки, и правильно сделал: молодой человек, подобрав молоток, замахнулся на пас. Я начал было извиняться за Умку, но молодой человек не принял наших извинений, наговорил всяких гадостей. Гипертоником обозвал. Отвечаю: «Молодой человек, у меня давление юноши: сто двадцать на восемьдесят». А он: «Топай на полусогнутых». Уж эта современная молодежь! — Голос у старого учителя заскрипел, стал суровым.
— Современная молодежь тут ни при чем,— не согласился с ним Иван Иванович.— Вы же сказали, что этому невежде — за сорог;. Далеко по комсомольский возраст.
— Нет, не говорите,— с энтузиазмом возразил Арсеп-тий Илларионович,— в мое время...— он оценивающе посмотрел на Ивана Ивановича, определяя, видимо, сколько ему лет: — ив ваше тоже, невест «клевыми чувихами» не величали, на троллейбусных остановках в присутствии посторонних пьяно не целовались.
— Арсентий Илларионович,— заметил Иван Иванович,— во времена вашей юности и троллейбусов-то еще не было. Научно-техническая революция — это не только сверхзвуковые скорости, цветной телевизор и конвейерное производство бройлеров, но и переосмысление некоторых моральных ценностей. Покаюсь, мы с будущей женой бегали целоваться на железнодорожный вокзал, перед отправкой очередного поезда... А теперь можно сэкономить время: в парке, на скамеечке двое целуются, прохожие делают вид, будто не замечают.
— И вас это не возмущает?
— Сказать, что оставляет равнодушным, не могу.
— Нет-нет, я с этим по согласен,— бубнил старый учитель.— Уверен, что и у вас заскребло бы на душе, если б вы увидели свою дочь, лобызающуюся на виду у всех с каким-нибудь типом.
Тема древни»: отцы и дети.Дочери Ивана Ивановича Иришке — восемнадцатый. Отец видел однажды вечером случайно, как она целовалась... Ну, не «с каким-то типом», а со своим знакомым, студентом политехнического. Он на два курса старше ее —
она на первом. И стало отцу тогда горько и обидно. Обидно не за дочь, а за самого себя. Он в тот момент вдруг почувствовал себя стариком, у которого все уже позади. Сыну — двадцать восьмой; привел бы он в дом молодую женщину и сказал бы: «Моя». И обрадовался бы Иван Иванович: «Нет переводу нашему роду!» А вот дочь... Тогда ему хотелось закричать на весь дом, на всю улицу: «Спасите, люди добрые! Уводят со двора!»
— Заскребло бы,— признался он старому учителю.— Но не слишком ли мы придираемся к молодежи?
— А вы ее защищаете! — вскипел учитель.
— Я — милиционер,— признался Иван Иванович.— Я лишь констатирую факты и оцениваю их с точки зрения правонарушения. Официальных запретов па поцелуи в дневное время в парке, да и па троллейбусной остановке, Нет. Как нет запретов на длинные мужские прически, па сногсшибательные юбки с разрезом до бедра и прочие атрибуты современной моды. Но мы с вами, Арсентий Илларионович, отвлеклись. Шофер, с которым не нашла контакта ваша собачка, видимо, из тех, кто уже побывал в местах не столь отдаленных. Если перевести на нормальный язык то, что он вам сказал, это прозвучало бы так: «Старик, чеши отсюда и побыстрее».
— И вы их еще защищаете! — продолжал возмущаться Новгородский.
— Арсентий Илларионович, «их» я не защищаю, «их» я разыскиваю. По вы мне подбросили одну важную деталь: водитель серых «Жигулей» имел, видимо, в прошлом какое-то отношение к преступному миру.
— Нет-нет, прошу понять меня правильно,— запротестовал старый учитель,— я не говорил: «Жигули». Это Степан Емельянович так растолковал мои слова,— кивнул он в сторону смутившегося участкового инспектора.— Я сказал: «Серая машина». «Волгу» я определяю, «Запорожец»... А «Жигули» и «Москвич» для меня на одно лицо. Я бывший учитель биологии, и моя сфера далека от техники, тем более современной.
Иван Иванович был благодарен ему за такую дотошность. Это качество — во всем быть точным — весьма повышало ценность показаний старого учителя.
— Ну и как дальше протекали события? — поинтересовался он.
— Да никак... Мы с Умкой ретировались, оставив поле боя за противником.
— А на номер вы случайно внимания не обратили?
— Нет, в первый раз не обратил. Не до того было... Летят увесистый . молоток в моего Умку! Представляете себе? У меня душа в пятки!
— Ну, а во второй?
— Второй встречи, можно сказать, и не было, я лишь наблюдал из окна. Двадцать восьмого... Захожу в кухню... Знаете, люблю побаловать себя чайком. Накануне невеот-ка снабдила меня цейлонским и индийским. Правда, сорт второй и развесочная фабрика одесская. 13 газете как-то читал: грузинские чаеводы, чтобы выполнить непомерный план, начали стричь листья вместе с ветками... Невольно отдашь предпочтение импортному. Пусть и второй сорт, и развес одесский. Но, по крайней мере, без березовых веников.
Ивану Ивановичу хотелось поторопить старого учителя. К чему эта элегия о чае? Покороче! Самую суть! Но он боялся потерять доверие очень важного свидетеля. Чего доброго, замолчит, закроется, и тогда слова от него не услышишь. Майор милиция был самым внимательным слушателем.
— Словом, завариваю,— продолжал пожилой человек.— Ополоснул чайник кипятком, засыпал чай, залил. Ну и надо выждать пять-семь минут. Смотрю в окно и вижу — возле дома напротив, это восемьдесят седьмой по Октябрьской,— мой вчерашний знакомый. Топчется возле открытой дверки и смотрит куда-то назад, в сторону девяносто первого дома.
— Вы хотите сказать: в сторону мебельного магазина? — Благодаря схеме старшего лейтенанта Дробова Иван Иванович довольно четко представлял себе расположение ближайших к магазину домов и их нумерацию.
— Нет, Иван Иванович,— возразил учитель.— Я этого утверждать не могу. Магазин — всего лишь нижний этаж, а дом номер девяносто один — девятиэтажный. Но у меня создалось впечатление, что молодой человек с маленькими злыми глазами смотрел в ту сторону, где выезд с улицы Овнатаняна на Октябрьскую.
— Пусть так. Но шофер стоял лицом к служебному входу в мебельный магазин? — уточнял Иван Иванович.
— В общем-то, конечно, в ту сторону... Но я же говорил, что у меня почему-то создалось впечатление, что он высматривает кого-то гораздо дальше.
— Ну и что же? — поторапливал Иван Иванович учителя.
— Чай «созрел», я налил чашку, есть у меня такая... подарочная: «пей до дна» — граммов на шестьсот. И вернулся в комнату.
— А номер! Номер, Арсентий Илларионович! — воскликнул нетерпеливо майор Орач.
— Номер... Вернее, не сам номер, а буквы странные: «ЦОФ». Я еще подумал: «Центральная обогатительная фабрика». Первые две цифры — девяносто четыре... Так начинается телефонный номер у моего сына... Коммутатор. А остальное в памяти не сохранилось,— виновато признался старый учитель.— Извините, склероз... Болезнь мудрецов, которые все знают, по ничего не помнят.
— Арсентий Илларионович! Цвет машины, серия номера, две цифры... Да это же готовый адрес!
Иван Иванович тут же позвонил к себе в управление. Как и рассчитывал, Крутояров был на месте.
— Олег Савельевич, вы у нас специалист по Краснодарскому краю. Запишите... Машина мышиного цвета, скорее всего «Жигули», серия ЦОФ — первые две цифры номера: девяносто четыре... Владелец — и все о нем. Самым срочным образом! А что у вас нового?
— Звонил Строкун,— ответил Крутояров.— Гаишник оказался молодцом. Пришла ориентировка: задержать машину «Жигули», за рулем которой женщина. И тут через три-четыре минуты — она! Он опустил шлагбаум. У них там когда-то был санитарный кордон по ящуру. Кордон сняли, а шлагбаум остался. Видимо, по лености гаишник выходить из будки не стал. Поманил женщину-водителя
к себе. Она пошла к нему с документами. А мужик, сидевший на месте пассажира, пересел за руль, включил скорость и протаранил шлагбаум. При этом он или еще кто обстрелял гаишника из автомата. Гаишник, уже раненый, стрелял ему вслед, но тот ушел. Женщина утверждает, что мужик подсел к ней в машину на Мариупольской развилке, сказал, что ему в Таганрог. Было по пути, и она взяла, чтобы не так скучать в дороге.
— А что говорит по этому случаю постовой ГАИ? — спросил Иван Иванович.
— Ничего. Он в бессознательном состоянии. Парню делают операцию в местной больнице, везти в Мариуполь было нельзя. Строкун спрашивал, что у нас по бородатому, я сказал, что есть «фоторобот». Похвалил: «Молодцы». Они там пытаются напасть на след умчавшегося «жигуленка», но пока безрезультатно... Может, что-то пропишется, когда рассветет,
— За ночь-то может умотать...— посетовал Иван Иванович.
И вновь засосало под ложечкой: «фоторобот» бородатого — это портрет Саньки...
Чем ближе подходил момент, когда надо было окончательно определиться с ситуацией, тем большая тревога охватывала Ивана Ивановича.
— Спасибо,— поблагодарил он Крутоярова. И, не удержавшись, предупредил: — Может оказаться, что наш с вами «бородатый» к происшествию с мебельным магазином не имеет никакого отношения.
— Как так! — удивился старший оперуполномоченный. Портрет бородатого, выполненный фотороботом по описанию Лазни, оп ставил себе в заслугу и, конечно же, не намеревался отказываться от такого успеха.
— При встрече, Олег Савельевич. А сейчас — залетная с серией ЦОФ 94...— Иван Иванович положил телефонную трубку и сказал с напряженном прислушивавшемуся к его разговору учителю: — ЦОФ — серия Краснодарского края. Вот откуда, Арсентий Илларионович, машина мышиного цвета с водителем, смахивающим па старую крысу. На мебельном поживились заезжие. Таких у нас называют гастролерами.
Как говорится: два пишем — один в уме. Так вот этим «одним» в уме Ивана Ивановича был сын. «Санька к ограблениею мебельного не причас-тен! Ограбили залетные, чужаки!»
— Когда это произошло? — Ивану Ивановичу важно было знать время.
— Когда? — задумался учитель.— Около шести. Может, без пяти — без семи... У меня в квартире четверо часов. Дань молодости. Ходики — первое наше с женой приобретение. Часы с кукушкой подарили мне, когда я уходил на пенсию. Мои любимые, каждый час напоминают тебе, что ты еще жив. Выскочит птаха и прокукует твое время. И чем ближе к ночи, тем больше она обещает. Я еще чаевничал, когда кукушка отсчитала мне полдюжины. Будильник тоже из тех времен, когда надо было допоздна проверять тетради, а утром вскакивать ни свет ни заря, чтобы успеть до школы сделать пробежечку в десять километров. И еще одни — современные, настольные. Тоже подарок. Но я их не люблю: они заводятся раз в семь дней, а это на неделю лишает меня удовольствия дотронуться до них. Заводишь — и вспоминаешь прошлое, людей... Отберите у пенсионера воспоминания — и останется у него одна злость на то,
что он уже стар, немощен, а другие все еще молоды и здоровы... Вы знаете, почему некоторые пенсионеры на старости лет становятся желчными, анонимщиками? От зависти к молодым, к сегодняшнему дню. Пенсионер — это человек без будущего, у него все в прошлом. А живой должен приносить пользу живым. Хоть чем-то. Иначе он будет в тягость даже близким. По ночам меня посещают бредовые идеи. Вот одна из них: если бы я был писателем, я бы написал роман-памфлет о том, как один президент-диктатор, очень-очень старый, начинает термоядерную войну только потому, что все живущие на белом свете моложе его. Все, чего он хотел, он достиг: власть, деньги. Но понимает, что его все ненавидят, в том числе самые близкие, ждут не дождутся его смерти. И оп мстит всему миру — начинает войну, в которой гибнет земная цивилизация.
— Да... Сюжет вашей книги оптимистическим не назовешь,— согласился Иван Иванович.— Арсентий Илларионович, как по-вашему, мы не отвлеклись от главной пашей темы?
— Извините, но я очень много думаю, а поделиться мыслями не с кем. Сып — горняк, у него своих забот полный рот. Невестка — женщина с чисто женскими проблемами... — Он вдруг перешел на шепот: — Вы знаете, Иван Иванович, я бы на уровне Совета Безопасности принял обязательное для всех постановление: не ставить во главе государства людей пенсионного возраста...— Учитель взглянул па Орача и с тоской в голосе предупредил: — Только не считайте меня сумасшедшим.
— Нет, нет, я так не считаю,—- поспешил заверить его Иван Иванович, у которого и в самом деле возникла мыслишка о некоторых странностях в характере старого учителя.— Я вас прекрасно понимаю: человек долгие годы ни-' кому ничего, и ему тоже никто ничего. И так не один год... А если ты нужен людям хоть чем-то, советом, добрым делом, сочувствием... Вот я вам благодарен... Теперь еще о третьем случае...
— О сегодняшнем? — скептически спросил учитель.— Совсем уже никакой не случай... Заводил будильник, смотрел в окно, думал о чем-то своем. Возле детского комбината — его еще называют детсадом — стояла серая машина. Может, кто-то приехал за ребенком? Ездят, балуют детей с раннего возраста, приучают к тому, что их ребенок особенный, вон за ним папа приехал на машине, а другие ходят пешком. Водителя я не видел, Завел будильник, поста-
вил его на комод и отошел от окна. Куда потом делась эта машина, понятия не имею.
Старый учитель извинялся за то, что не может быть еще чем-нибудь полезен.
— Арсентий Илларионович! —успокоил его Иван Иванович.— Я вам чрезвычайно благодарен. Вы столько рассказали — на детективный роман хватит.
— Не люблю детективов! — признался старый учитель.— И Достоевского но этой же причине не читаю. Страсти-мордасти... Убил мерзавец старуху, и его совесть замучила. Так об этой черной, как оспа, совести — на весь белый мир. Конечно, старушка — не божий одуванчик, по ней самой плаха плакала — сколько она горя людям принесла своим существованием! Но не имеет права один человек судить и карать другого, этим правом может быть наделено только общество в целом. Я хотел сказать — суд, которому общество поручает себя защищать. За умышленное убийство надо наказывать строго. «И аз отмщение воздам!» Л мы черную душу прославляем всеми средствами пропаганды: и кино, и телевидение... Не думаем о последствиях. Книга, написанная о преступнике,—все равно что речь защитника, который ищет смягчающие вину обстоятельства. И чем талантливее книга, тем она опаснее. Не могу простить Сереже Есенину, моему любимому поэту, этих дурацких слов: «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей». Сколько они унесли жизней? Яркому герою, даже подлецу, молодежь стремится подражать.
Старый учитель был интересным человеком со своими четкими, возможно и ортодоксальными, но принципиальными взглядами.
— Арсентий Илларионович, в одном не могу с вами согласиться. Вы недооцениваете социальной роли детектива. Книги Флеминга о знаменитом супермене Джеймсе Бонде сформировали в Америке тот психологический климат, который позволил Штатам ввязаться в войну во Вьетнаме. Детектив на сегодняшний день — это не просто литература или зрелище, это острое идеологическое оружие, которым, увы, наши работники литературы и кино пока еще пользоваться пе научились. Детектив читают тысячи, а смотрят по телевидению — миллионы: от подростка до академика. Вы Бернарду Шоу верите?
Старый учитель смутился:
— Как можно не уважать этого великого шотландца?
— Так вот, он назвал полицейский роман, то есть детектив, самой острой социальной литературой. Очень важно, каких героев воспевает детектив. Именно но этому сегодня можно судить о моральном облике общества.
— А без детектива нельзя? — язвительно осведомился старый учитель.
— Но вот смысла и отказываться от пего. У каждой эпохи — свой стиль в искусстве. В наше время — это мемуары и детектив. И то, и другое построено на конкретном факте.
— А я предпочитаю образное осмысление этих фактов,— торжествуя свою победу над милиционером, подытожил учитель.— Я сейчас очень много читаю... Возьмите Астафьева... Его «Последний поклон» — это поэма в слезах о ранах Родины. А книги о войне Быкова! А ожившая история России Пикуля! Люблю Гончара со времен его «Прапороносців».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41