«А сахарок этот маманьке унесу, пусть хоть маленько полакомится».
— А ты слушай, за что тебя-то Азии полюбил?— спросил Рыжик.
— Чего меня любить, я не девка, — ответил холодно Лаврушка.
— Вахлак ты деревенский, да разве девон одних любят? А за храбрость... Вот и спрашиваю, за какую-такую храбрость тебя-то? Если он не увидит храбрости, к себе не привечает.
— А я не знаю за какую...
— Как это ты не знаешь? Я вот так о себе помню, чем пришелся ему по душе.
— А чем?
— Ехал с ним из Вятки на пароходе. Ехал, да у одного ночью и очистил табак...
— Ну-у, — удивился Лаврушка и опасливо взглянул на лавку — тут ли его картуз-то.
— Да ты не бойся, я не вор, я только шибко справедливый.
— Как это?
— А вот так... За что, скажем, Азии сражается? За революцию нашу. А революция за что? Она за справедливость, парень. Вот и я тоже, значит, по справедливости табак-то взял. Слушай вот. Плыл тогда с нами на пароходе один из солдат, так себе, кержак-куркуль. Все таскался с мешком. И вот, когда приулеглись, начал он щепотками торговать табаком, как солью. Только всего-то продать не успел, шибко уж дорого брал. Как только ночью уснул он, ну, я этот мешок-то у него из-под головы—и того... Утром хватился куркуль — нет мешка, поднял шум. Азии тут как тут: «Найти виновного». Я и выхожу: «Это я, товарищ командир, сделал». Почему, говорит Азии, ты дисциплину разлагаешь? А я, не будь глуп, и ответь прямо: они, мол, эти табачники, тут спекуляцию табаком развели... Я взял—-и реквизировал, как положено...
— Ну, а он, Азии, что?
— Молодец, говорит. Эксплуататоров, говорит, всех ногтем надо давить, как вшу. С куркуля этого пояс снял... И на губу посадил его... С тех пор вот я и с Ази-ным заодно... Полюбил, значит, меня за справедливость.
— Оо мной этого не было... — и Лаврушка опять взглянул на свой картуз с лентой. — Я как-то так попал. Нежданно-негаданно получилось... Беляков разглядел.
— В разведку ходил, что ли?
— Не-е... По льду они, беляки-то, бежали на этот берег, я ночью и заметил. Часовой-то, Кумышка, пьяный был, проспал...
— А ты говоришь, еще ничего не сделал... Да ты знаешь, как подмог нам...
— Все возможно,— согласился Лаврушка.— Ты-то тут чего теперь делаешь?
— Как чего? У Азии а служу. Вагон этот наш, учти, особый. В нем все главные помощники Азина находятся. Он-то, Азии, день и ночь не спит. Чуть чего трудно — к нам. Так, мол, и так, ребятки, оденьтесь понадежнее— и к белякам в гости.
— К белякам? — в один голос вскрикнули ржанопо-лойские мальчишки.
— А то как же... Мы тут с одним не раз ходили. Прикинемся то пастухами, то нищими... Верят, кусочки даже подают. Выведаем, что надо, и обратно. Только в дороге ни слова никому. Азии болтунов не любит. И трусов... Азину что смелее, то и милее. Вот он и подбирает помощников по себе... смелых.
Прошел час, а может, и больше. Уже и Рыжик убежал по своим делам,— Азина все нет и нет. И вдруг на улице шум какой-то. Лаврушка выглянул в окно, а на перроне уже полным-полно красноармейцев, и все на конях. А среди них — сам Азии, смеющийся, белозубый. Соскочил с седла — и к вагону, с саблей на боку.
— Ну, вот, теперь можно и вторую щеку побрить,— войдя в вагон, весело сказал он. — Белякам так вдарили— долго помнить будут, — и, запустив руку в Федяр-кины вихри, спросил: — Ну, а ты чего без ленты? Не отличился еще? Хочется ленту носить, а? — и, достав красный лоскут, приколол Федярке на грудь.— Снабжать нас продуктами — это тоже геройство. Если крестьянин поддержит Красную Армию, мы непременно победим. Так ведь, орлы? — и, сняв саблю, повесил ее на крючок и опять взялся за бритву.
Ночевать Макухе с Лаврушкой и Федяркой на обратном пути пришлось в той же деревне, что и в первую дорогу.
На этот раз все избы в деревне были заполнены красными бойцами. Хорошо, что хозяйке дома в первую дорогу услужили — налили несколько кринок молока, а то бы и она не пустила — некуда.
Лаврушка и Федярка залезли на полати и, уткнувшись остренькими подбородками в положенные друг на друга кулачки, смотрели вниз: здесь, как и дома, оказы-
вается, самая выгодная позиция — отсюда всех видно, кто чем занят.
По лавкам и скамьям вкруговую сидели мобилизованные из деревень мужики-бородачи, были и безбородые, И даже совсем безусые. Остановившись на ночлег, они занимались каждый своим делом. Тут и протирали тряпками винтовки, и латали одежду, и сочиняли за столом короткие весточки домой, и возились с самосадом. Макуха тоже пристроилась к ним в уголок. Она разыскала иглу и чинила гимнастерку белобрысому пареньку, которого называла сыночком. Но больше всего заботы было об обуви: пришли сюда люди кто в чем —кто в старых стоптанных сапогах, кто в ботинках, а кто и в лаптях — Хоть и в новеньких вышли из дому лаптях, да за дорогу и они поистрепались. Однако с лаптями проще — кое-кто прихватил про запас вторые, а вот с кожаной обувкой— труднее. Иметь рядом такого мастерового человека, который бы мог прибить каблук к сапогу или подколотить подошву,—большое счастье. Но у печки, почти на средине избы, на табуретке сидел настоящий сапожник — таких в деревне называют чеботарями, — низенький и сутулый мужичок. Он был еще сравнительно молод, а на голове уже блестела лысина.
Держа в полных, по-детски розовых губах деревянные шпильки, чеботарь взял у бородача сапог, беглым понимающим взглядом окинул его, повертел в руках, насадил на конец полена, поставил торцом вверх и деловито принялся вбивать шпильки в подошву. Федярка видел, как белые березовые шпильки под ударом молотка послушно садились в разбухшую кожу. .Стоявший возле чеботаря бородач улыбался, кивал головой: ничего не скажешь — мастер этот чеботарь. А очередь тут такая, что до утра вряд ли управишься.
— Ты пореже шпильки-то сади, а то не успеешь, —посоветовал кто-то.
— Пореже не годится, братки, — ответил чеботарь.— Не устоит подошва, а шагать-то этой милой подошве ой-ей-ей — до самой Сибирюшки идти придется...
— Подколачивай крепче, некогда на подметки глядеть, ныне на парусах полетим, за беляками.
— А как же иначе, братки,— ободряюще подхватил чеботарь. — Эвон сколь собрал наш вятский-то берег. Тут уж подошвы приставлять надо крепко-накрепко, чтоб
держались, — он взмахнул молотком: тук-тук-тук, и по дошва встала «а свое место.
— Смотри-кость, прибил ведь,— шепнул Федярка Лаврушке, но тот уже спал.
Не заметил Федярка, как и сам уснул.
Проснулся он неожиданно. Лаврушка уже был на ногах. В избе стоял переполох. Вскочив, бойцы быстро собирались, хватали винтовки, забирали котомки, гремели котелками.
— А вы куда? — крикнула на своих погонщиков Макуха.
— Мы на минутку только. Фортикация... —и мальчишки выскочили на улицу.
Солнце хотя и не взошло, но из-за лбистой лесистой гривы уже чувствовалось живительное его дыхание; голубой, промытый вчерашним дождем полог неба, висевший полукружьем над гривой, начинал отсвечивать розоватыми отблесками.
Командир, низенький и верткий, с большим наганом на ремне, сгруживал заспанных и неразговорчивых бойцов около крыльца, потом вскочил на ступеньку. Федярка видел, как он взмахнул рукой взволнованно и ободряюще.
— Товарищи, Двадцать пятая чапаевская дивизия на днях освободила Бугуруслан и Бугульму. Красные орлы с честью разгромили десятитысячный корпус генерала Каппеля и вошли в Белебей. Теперь, товарищи, настал черед и нам, нашей Двадцать восьмой железной дивизии,— и он выхватил из кармана бумагу. — Слушайте, товарищи, приказ нашего любимого комдива товарища Азина.
По рядам бойцов пошло одобрительное оживление.
— «Звездоносцы, боевые орлы, Двадцать восьмой стрелковой дивизии! — звенел молодой голос командира.— За год существования нашей доблестной дивизии тернист, но славен путь борьбы, пройденный нами. Не одна лавровая ветвь вплетена вами в победоносный венец пролетарской революции — их много. Славные бои с че-хословаками под Казанью, взятие Чистополя, Елабуги, Сарапула, Ижевска — вот те кроваво-красные рубины, которые вкраплены вашими руками в страницу боевой истории дивизии».
Командир окинул взглядом бойцов, словно желая увериться, все ли его слушают, и остановил взгляд на Федирке.
Федярке, стоявшему на краю сгрудившихся бойцов, показалось, что командир хочет что-то сказать ему, только одному ему, но вдруг его мысли перебил чей-то нетерпеливый голос:
— Давай круче читай! Дословно!
Командир понял, что он напрасно усомнился — люди не только слушали, но, казалось, впитывали в себя каждое слово долгожданного приказа. Это обрадовало его. Он шагнул ступенькой выше и продолжал:
— «...Но ежедневные бои в тридцатиградусные морозы, тяжелые переходы по глубоким сугробам снегов, физическая усталость наших бойцов и временный перевес противника сделали свое пагубное дело — мы должны были отступать. С болью в сердце мы уходили с мест, купленных ценою крови наших дорогих товарищей; тяжел был путь отступления, по вы с честью вышли из-под ударов наймитов капитала, чтобы здесь, за рекой Вяткой, собраться с силами и вновь обрушиться на заклятого врага великой революции. Довольно отступления! Ни шагу назад! Революция призывает нас идти на рубежи Урала! Прочь усталость! Революция не знает отдыха! Наши ряды пополнены свежими силами, противнику нанесен первый удар. Там, впереди, где свирепствует власть монархиста Колчака, раздается стон наших братьев-бедняков, ждущих избавления от тирании буржуазии, терпеливо ожидающих нашего прихода. Вперед, на Колчака, не медля ни минуты!»
— Впере-е-ед! — поддержали дружно бойцы.
— Вперед!—воскликнул взволнованно красный командир.— На вас надеется Советская Россия! К нам обратили взоры пролетарии всех стран! Вперед, за Советскую Россию! Да здравствует победа над врагом — капитализмом!..
Приподняв руку, командир взглянул на часы и добавил, что ровно через десять минут начнется переправа на тот берег. Лодки, паромы —уже все стоит наготове. За гумнами ждет артиллерия, она прикроет переправу.
— А теперь, товарищи бойцы, приказываю на исходные рубежи! — и командир, повернувшись, первым бросился к берегу и лощинкой, ведущей к реке, начал спускаться вниз, увлекая за собой бойцов.
Разве тут удержишься — побежали за всеми и Лаврушка с Федяркой.
Когда они спустились с берега, несколько лодок уже были на середине реки. За лодками, как черные змейки, тянулись толстые канаты. И вот одна из лодок уже у того берега. А следом за ними отчаливали плоты с людьми и вооружением.
Где-то оправа, ниже переправы, ухнул разорвавшийся снаряд. Один, другой... А здесь все тихо... Скорей бы на тот берег!
— А вы чего тут? — крикнул кто-то ребятишкам с парома и то ли всерьез, то ли в шутку добавил:—Давай с нами!
Лаврушка с Федяркой переглянулись и, без слов поняв друг друга, в тот же миг оказались на пароме.
— Ровнее, братки, — сказал чеботарь и, схватившись за скользкий канат, начал перебирать его руками.
За плечами у него, помимо винтовки, висел небольшой холщовый мешок с вышитой меткой, из мешка отчетливо выпирал заветный молоток. И Федярка вдруг почему-то вспомнил о кусочке сахара и пожалел, что не послал его с Макухой маманьке — быстрей бы получила гостинец...
— Ровнее, братки,— снова послышался настороженный и в то же время подбадривающий голос чеботаря.
Федярка стоял на краю парома и, боясь свалиться, жался к Лаврушке, все еще не спуская глаз с чеботаря, ловко работавшего руками.
Вдруг над головой просвистело, что-то шлепнулось левее парома, столб воды окатил бойцов и чуть не сбил их с ног.
— Вот черти, как плюются, того и гляди к рыбам уготоваем.
— Ровнее, говорю, братки, ровнее...
Над головой уже летели снаряды с противоположной стороны — с правого берега, ответные. И уже там, на левом, где засели беляки, слышалось, как гулко от снарядов вздрагивала земля.
«Это наши стреляют», — с радостью решил Федярка и, схватившись за Лаврушку, сжал его руку.
И снова взрыв, но этот уже остался далеко позади...
—Нажмем, братки!—крикнул чеботарь. — Вот-вот и берег.
А на берегу, за зеленой кромкой ивняка, уже завязался бой. Оттуда все чаще и чаще доносились разрывы снарядов: И вот их перекрыло громкоголосое «ура!».
«Наши уракают!»— опять обрадовался Федярка, но паром уже ткнулся о землю, и все качнулись.
Два здоровенных парня бросились в воду и, ухватившись за бревна, стали по отмели подтягивать паром к берегу. Минута-другая, и вот уже бойцы один за другим прыгают через узкую полоску воды на желтый песок и, судорожно хватая руками винтовки, скрываются в кустах. И среди них, подчинившись общему возбуждению, пробираясь сквозь кусты, бежал Лаврушка, Федярка чуть поотстал. Как назло, ноги увязали в иле, рогатые ветки цеплялись за одежду, сорвали с головы картуз. Уже блеснуло солнце и осветило зеленеющий впереди луг.
— Куда ты лезешь, чертеныш!— почти рядом услышал Федярка чей-то голос.
Он оглянулся и, увидев лежавшего на земле мужика, ткнулся лицом вниз, и в тот же миг пропело «пиу-пиу» — и пули с шелестом подрубили над головой ветку.
Федярка приподнял голову и, увидев Лаврушку,— тот уже подбирался к лощине, — вскочил и сколько было силы бросился догонять его... А впереди бежали бойцы, падали и, поднимаясь, снова бежали... Догнать бы'Лав-руху, — но снова взрыв прижал его к земле. «Жалко, ружья-то у меня нет», — подумал Федярка.
Ему вдруг захотелось пить. Он поднял голову и увидел, что на дне лощины блестит голубым оконцем вода. А у воды — человек с котомкой за спиной. Федярка подбежал к нему и обрадовался — это был чеботарь. Он лежал вниз лицом, левая рука была неловко подвернута под себя, правая сжимала ствол винтовки. «Чего же он тут лежит?» — удивился Федярка и схватил его за руку.
— Струмент-от прихвати, парень, струмент приго дится, — крикнул кто-то за спиной Федярки, но он не оглянулся. Федярка повернул чеботаря на бок и увидел залитое кровью лицо.
Сорвав с себя картуз, Федярка зачерпнул воды и начал смывать с лица чеботаря кровь. И вдруг неожиданно дрогнули по-детски полные, но уже посиневшие губы чеботаря... Федярка сунул в карман руку. Нащупал кусо-
чек сахару, вытащил его и, макнув им в сырой картуз, приложил к губам раненого.
— На, пососи, полегчает малость, — сказал он тихо и оглянулся.
Бойцы, уже миновав лощину, поднимались на гриву и удалялись все дальше и дальше. Вместе с ними удалялись и выстрелы, где-то уже за деревней ухали снаряды. А мимо по луговине, уже не хоронясь от вражеских пуль, ехали конники, только что переправившиеся через реку.
Когда Федярка перевязал тряпкой голову чеботаря,— вдруг, откуда ни возьмись, появился Лаврушка, взволнованный и запыхавшийся.
— А я тебя, с ног сбился, ищу! — подбегая, крикнул он. — Тоже мне орел, увязался, а бежать не можешь...
— И догнал бы... так ведь вот... Чеботарь-то задержал... Ишь кровищи-то...
— А ну-ну, — склонился Лаврушка. — Ужели это он? Убило, что ль?
— Дышит еще... Я вот водичкой поил, сладенькой,— и Федярка сунул руку в карман, но вместо оставшегося кусочка сахара нащупал какую-то бумажку. Вытащил ее, развернул.
— А ты чего это? Фиток-то зачем у тебя? — недоумевая, спросил Лаврушка.
Федярка только моргал глазами. Та бумажка, которую им с Макухой вручили на скотской базе,— вот она... Тут в ней все — и цифры, сколько весит каждая скотина, и печать вон круглая, как черная пуговица пришита, и подпись строгого приемщика, который долго взвешивал коров на больших деревянных весах и все убеждал Макуху, что весы у него самые справедливые.
— Так что же ты не отдал?
— Позабыл,— виновато ответил Федярка.— Она же, Макуха, без карманов... У меня глубоконький карман — взяла да и сунула...
— Как она теперь с пустыми руками вернется? — озабоченно спросил Лаврушка.
— Ну-к чего, скажет, что сдали...
— Как же, поверят ей бабы... И Микитич разве поверит. Давай, скажет, фиток... А его-то и нет. Вот тебе и суд праведный. Сразу — трибунал...
— Неужто?
— А как бы ты думал? Сколь мяса-то тут, в фитке-то.
— И наша Красуля тут, — вспомнил Федярка и оглянулся — от реки-то уж далеконько они ушли.
— Придется тебе вертаться, — сказал Лаврушка.
— А ты как?
— Пойду дальше, — ответил Лаврушка и взглянул -на Федярку, который насупился и, кажись, готов был заплакать.— А тебе чего... ты мал еще... Тебе вертаться, творю, надо, — наставительно продолжал он. — Чего же, разве удержишься в бою за мной. Вертайся... А я чеботаря приберегу. Давай, тебя провожу маленько.
— Я и сам дорогу знаю, — словно обидевшись, сказал Федярка.
— Еще бы не знать,— обрадовался Лаврушка. — Вон за лощинкой кусты-то... Там, за кустами, и перевезут тебя... Макуха-то небось ждет.
Федярка посмотрел на видневшиеся вдалеке кусты, потом «а лежащего на земле чеботаря, снова на дальние кусты — и, надвинув на глаза картуз, молча и нехотя пошел обратно. Сделав несколько шагов, он вдруг припустил бежать к реке, чтобы вовремя доставить Макухе ценную бумагу и этим уберечь ее от трибунала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— А ты слушай, за что тебя-то Азии полюбил?— спросил Рыжик.
— Чего меня любить, я не девка, — ответил холодно Лаврушка.
— Вахлак ты деревенский, да разве девон одних любят? А за храбрость... Вот и спрашиваю, за какую-такую храбрость тебя-то? Если он не увидит храбрости, к себе не привечает.
— А я не знаю за какую...
— Как это ты не знаешь? Я вот так о себе помню, чем пришелся ему по душе.
— А чем?
— Ехал с ним из Вятки на пароходе. Ехал, да у одного ночью и очистил табак...
— Ну-у, — удивился Лаврушка и опасливо взглянул на лавку — тут ли его картуз-то.
— Да ты не бойся, я не вор, я только шибко справедливый.
— Как это?
— А вот так... За что, скажем, Азии сражается? За революцию нашу. А революция за что? Она за справедливость, парень. Вот и я тоже, значит, по справедливости табак-то взял. Слушай вот. Плыл тогда с нами на пароходе один из солдат, так себе, кержак-куркуль. Все таскался с мешком. И вот, когда приулеглись, начал он щепотками торговать табаком, как солью. Только всего-то продать не успел, шибко уж дорого брал. Как только ночью уснул он, ну, я этот мешок-то у него из-под головы—и того... Утром хватился куркуль — нет мешка, поднял шум. Азии тут как тут: «Найти виновного». Я и выхожу: «Это я, товарищ командир, сделал». Почему, говорит Азии, ты дисциплину разлагаешь? А я, не будь глуп, и ответь прямо: они, мол, эти табачники, тут спекуляцию табаком развели... Я взял—-и реквизировал, как положено...
— Ну, а он, Азии, что?
— Молодец, говорит. Эксплуататоров, говорит, всех ногтем надо давить, как вшу. С куркуля этого пояс снял... И на губу посадил его... С тех пор вот я и с Ази-ным заодно... Полюбил, значит, меня за справедливость.
— Оо мной этого не было... — и Лаврушка опять взглянул на свой картуз с лентой. — Я как-то так попал. Нежданно-негаданно получилось... Беляков разглядел.
— В разведку ходил, что ли?
— Не-е... По льду они, беляки-то, бежали на этот берег, я ночью и заметил. Часовой-то, Кумышка, пьяный был, проспал...
— А ты говоришь, еще ничего не сделал... Да ты знаешь, как подмог нам...
— Все возможно,— согласился Лаврушка.— Ты-то тут чего теперь делаешь?
— Как чего? У Азии а служу. Вагон этот наш, учти, особый. В нем все главные помощники Азина находятся. Он-то, Азии, день и ночь не спит. Чуть чего трудно — к нам. Так, мол, и так, ребятки, оденьтесь понадежнее— и к белякам в гости.
— К белякам? — в один голос вскрикнули ржанопо-лойские мальчишки.
— А то как же... Мы тут с одним не раз ходили. Прикинемся то пастухами, то нищими... Верят, кусочки даже подают. Выведаем, что надо, и обратно. Только в дороге ни слова никому. Азии болтунов не любит. И трусов... Азину что смелее, то и милее. Вот он и подбирает помощников по себе... смелых.
Прошел час, а может, и больше. Уже и Рыжик убежал по своим делам,— Азина все нет и нет. И вдруг на улице шум какой-то. Лаврушка выглянул в окно, а на перроне уже полным-полно красноармейцев, и все на конях. А среди них — сам Азии, смеющийся, белозубый. Соскочил с седла — и к вагону, с саблей на боку.
— Ну, вот, теперь можно и вторую щеку побрить,— войдя в вагон, весело сказал он. — Белякам так вдарили— долго помнить будут, — и, запустив руку в Федяр-кины вихри, спросил: — Ну, а ты чего без ленты? Не отличился еще? Хочется ленту носить, а? — и, достав красный лоскут, приколол Федярке на грудь.— Снабжать нас продуктами — это тоже геройство. Если крестьянин поддержит Красную Армию, мы непременно победим. Так ведь, орлы? — и, сняв саблю, повесил ее на крючок и опять взялся за бритву.
Ночевать Макухе с Лаврушкой и Федяркой на обратном пути пришлось в той же деревне, что и в первую дорогу.
На этот раз все избы в деревне были заполнены красными бойцами. Хорошо, что хозяйке дома в первую дорогу услужили — налили несколько кринок молока, а то бы и она не пустила — некуда.
Лаврушка и Федярка залезли на полати и, уткнувшись остренькими подбородками в положенные друг на друга кулачки, смотрели вниз: здесь, как и дома, оказы-
вается, самая выгодная позиция — отсюда всех видно, кто чем занят.
По лавкам и скамьям вкруговую сидели мобилизованные из деревень мужики-бородачи, были и безбородые, И даже совсем безусые. Остановившись на ночлег, они занимались каждый своим делом. Тут и протирали тряпками винтовки, и латали одежду, и сочиняли за столом короткие весточки домой, и возились с самосадом. Макуха тоже пристроилась к ним в уголок. Она разыскала иглу и чинила гимнастерку белобрысому пареньку, которого называла сыночком. Но больше всего заботы было об обуви: пришли сюда люди кто в чем —кто в старых стоптанных сапогах, кто в ботинках, а кто и в лаптях — Хоть и в новеньких вышли из дому лаптях, да за дорогу и они поистрепались. Однако с лаптями проще — кое-кто прихватил про запас вторые, а вот с кожаной обувкой— труднее. Иметь рядом такого мастерового человека, который бы мог прибить каблук к сапогу или подколотить подошву,—большое счастье. Но у печки, почти на средине избы, на табуретке сидел настоящий сапожник — таких в деревне называют чеботарями, — низенький и сутулый мужичок. Он был еще сравнительно молод, а на голове уже блестела лысина.
Держа в полных, по-детски розовых губах деревянные шпильки, чеботарь взял у бородача сапог, беглым понимающим взглядом окинул его, повертел в руках, насадил на конец полена, поставил торцом вверх и деловито принялся вбивать шпильки в подошву. Федярка видел, как белые березовые шпильки под ударом молотка послушно садились в разбухшую кожу. .Стоявший возле чеботаря бородач улыбался, кивал головой: ничего не скажешь — мастер этот чеботарь. А очередь тут такая, что до утра вряд ли управишься.
— Ты пореже шпильки-то сади, а то не успеешь, —посоветовал кто-то.
— Пореже не годится, братки, — ответил чеботарь.— Не устоит подошва, а шагать-то этой милой подошве ой-ей-ей — до самой Сибирюшки идти придется...
— Подколачивай крепче, некогда на подметки глядеть, ныне на парусах полетим, за беляками.
— А как же иначе, братки,— ободряюще подхватил чеботарь. — Эвон сколь собрал наш вятский-то берег. Тут уж подошвы приставлять надо крепко-накрепко, чтоб
держались, — он взмахнул молотком: тук-тук-тук, и по дошва встала «а свое место.
— Смотри-кость, прибил ведь,— шепнул Федярка Лаврушке, но тот уже спал.
Не заметил Федярка, как и сам уснул.
Проснулся он неожиданно. Лаврушка уже был на ногах. В избе стоял переполох. Вскочив, бойцы быстро собирались, хватали винтовки, забирали котомки, гремели котелками.
— А вы куда? — крикнула на своих погонщиков Макуха.
— Мы на минутку только. Фортикация... —и мальчишки выскочили на улицу.
Солнце хотя и не взошло, но из-за лбистой лесистой гривы уже чувствовалось живительное его дыхание; голубой, промытый вчерашним дождем полог неба, висевший полукружьем над гривой, начинал отсвечивать розоватыми отблесками.
Командир, низенький и верткий, с большим наганом на ремне, сгруживал заспанных и неразговорчивых бойцов около крыльца, потом вскочил на ступеньку. Федярка видел, как он взмахнул рукой взволнованно и ободряюще.
— Товарищи, Двадцать пятая чапаевская дивизия на днях освободила Бугуруслан и Бугульму. Красные орлы с честью разгромили десятитысячный корпус генерала Каппеля и вошли в Белебей. Теперь, товарищи, настал черед и нам, нашей Двадцать восьмой железной дивизии,— и он выхватил из кармана бумагу. — Слушайте, товарищи, приказ нашего любимого комдива товарища Азина.
По рядам бойцов пошло одобрительное оживление.
— «Звездоносцы, боевые орлы, Двадцать восьмой стрелковой дивизии! — звенел молодой голос командира.— За год существования нашей доблестной дивизии тернист, но славен путь борьбы, пройденный нами. Не одна лавровая ветвь вплетена вами в победоносный венец пролетарской революции — их много. Славные бои с че-хословаками под Казанью, взятие Чистополя, Елабуги, Сарапула, Ижевска — вот те кроваво-красные рубины, которые вкраплены вашими руками в страницу боевой истории дивизии».
Командир окинул взглядом бойцов, словно желая увериться, все ли его слушают, и остановил взгляд на Федирке.
Федярке, стоявшему на краю сгрудившихся бойцов, показалось, что командир хочет что-то сказать ему, только одному ему, но вдруг его мысли перебил чей-то нетерпеливый голос:
— Давай круче читай! Дословно!
Командир понял, что он напрасно усомнился — люди не только слушали, но, казалось, впитывали в себя каждое слово долгожданного приказа. Это обрадовало его. Он шагнул ступенькой выше и продолжал:
— «...Но ежедневные бои в тридцатиградусные морозы, тяжелые переходы по глубоким сугробам снегов, физическая усталость наших бойцов и временный перевес противника сделали свое пагубное дело — мы должны были отступать. С болью в сердце мы уходили с мест, купленных ценою крови наших дорогих товарищей; тяжел был путь отступления, по вы с честью вышли из-под ударов наймитов капитала, чтобы здесь, за рекой Вяткой, собраться с силами и вновь обрушиться на заклятого врага великой революции. Довольно отступления! Ни шагу назад! Революция призывает нас идти на рубежи Урала! Прочь усталость! Революция не знает отдыха! Наши ряды пополнены свежими силами, противнику нанесен первый удар. Там, впереди, где свирепствует власть монархиста Колчака, раздается стон наших братьев-бедняков, ждущих избавления от тирании буржуазии, терпеливо ожидающих нашего прихода. Вперед, на Колчака, не медля ни минуты!»
— Впере-е-ед! — поддержали дружно бойцы.
— Вперед!—воскликнул взволнованно красный командир.— На вас надеется Советская Россия! К нам обратили взоры пролетарии всех стран! Вперед, за Советскую Россию! Да здравствует победа над врагом — капитализмом!..
Приподняв руку, командир взглянул на часы и добавил, что ровно через десять минут начнется переправа на тот берег. Лодки, паромы —уже все стоит наготове. За гумнами ждет артиллерия, она прикроет переправу.
— А теперь, товарищи бойцы, приказываю на исходные рубежи! — и командир, повернувшись, первым бросился к берегу и лощинкой, ведущей к реке, начал спускаться вниз, увлекая за собой бойцов.
Разве тут удержишься — побежали за всеми и Лаврушка с Федяркой.
Когда они спустились с берега, несколько лодок уже были на середине реки. За лодками, как черные змейки, тянулись толстые канаты. И вот одна из лодок уже у того берега. А следом за ними отчаливали плоты с людьми и вооружением.
Где-то оправа, ниже переправы, ухнул разорвавшийся снаряд. Один, другой... А здесь все тихо... Скорей бы на тот берег!
— А вы чего тут? — крикнул кто-то ребятишкам с парома и то ли всерьез, то ли в шутку добавил:—Давай с нами!
Лаврушка с Федяркой переглянулись и, без слов поняв друг друга, в тот же миг оказались на пароме.
— Ровнее, братки, — сказал чеботарь и, схватившись за скользкий канат, начал перебирать его руками.
За плечами у него, помимо винтовки, висел небольшой холщовый мешок с вышитой меткой, из мешка отчетливо выпирал заветный молоток. И Федярка вдруг почему-то вспомнил о кусочке сахара и пожалел, что не послал его с Макухой маманьке — быстрей бы получила гостинец...
— Ровнее, братки,— снова послышался настороженный и в то же время подбадривающий голос чеботаря.
Федярка стоял на краю парома и, боясь свалиться, жался к Лаврушке, все еще не спуская глаз с чеботаря, ловко работавшего руками.
Вдруг над головой просвистело, что-то шлепнулось левее парома, столб воды окатил бойцов и чуть не сбил их с ног.
— Вот черти, как плюются, того и гляди к рыбам уготоваем.
— Ровнее, говорю, братки, ровнее...
Над головой уже летели снаряды с противоположной стороны — с правого берега, ответные. И уже там, на левом, где засели беляки, слышалось, как гулко от снарядов вздрагивала земля.
«Это наши стреляют», — с радостью решил Федярка и, схватившись за Лаврушку, сжал его руку.
И снова взрыв, но этот уже остался далеко позади...
—Нажмем, братки!—крикнул чеботарь. — Вот-вот и берег.
А на берегу, за зеленой кромкой ивняка, уже завязался бой. Оттуда все чаще и чаще доносились разрывы снарядов: И вот их перекрыло громкоголосое «ура!».
«Наши уракают!»— опять обрадовался Федярка, но паром уже ткнулся о землю, и все качнулись.
Два здоровенных парня бросились в воду и, ухватившись за бревна, стали по отмели подтягивать паром к берегу. Минута-другая, и вот уже бойцы один за другим прыгают через узкую полоску воды на желтый песок и, судорожно хватая руками винтовки, скрываются в кустах. И среди них, подчинившись общему возбуждению, пробираясь сквозь кусты, бежал Лаврушка, Федярка чуть поотстал. Как назло, ноги увязали в иле, рогатые ветки цеплялись за одежду, сорвали с головы картуз. Уже блеснуло солнце и осветило зеленеющий впереди луг.
— Куда ты лезешь, чертеныш!— почти рядом услышал Федярка чей-то голос.
Он оглянулся и, увидев лежавшего на земле мужика, ткнулся лицом вниз, и в тот же миг пропело «пиу-пиу» — и пули с шелестом подрубили над головой ветку.
Федярка приподнял голову и, увидев Лаврушку,— тот уже подбирался к лощине, — вскочил и сколько было силы бросился догонять его... А впереди бежали бойцы, падали и, поднимаясь, снова бежали... Догнать бы'Лав-руху, — но снова взрыв прижал его к земле. «Жалко, ружья-то у меня нет», — подумал Федярка.
Ему вдруг захотелось пить. Он поднял голову и увидел, что на дне лощины блестит голубым оконцем вода. А у воды — человек с котомкой за спиной. Федярка подбежал к нему и обрадовался — это был чеботарь. Он лежал вниз лицом, левая рука была неловко подвернута под себя, правая сжимала ствол винтовки. «Чего же он тут лежит?» — удивился Федярка и схватил его за руку.
— Струмент-от прихвати, парень, струмент приго дится, — крикнул кто-то за спиной Федярки, но он не оглянулся. Федярка повернул чеботаря на бок и увидел залитое кровью лицо.
Сорвав с себя картуз, Федярка зачерпнул воды и начал смывать с лица чеботаря кровь. И вдруг неожиданно дрогнули по-детски полные, но уже посиневшие губы чеботаря... Федярка сунул в карман руку. Нащупал кусо-
чек сахару, вытащил его и, макнув им в сырой картуз, приложил к губам раненого.
— На, пососи, полегчает малость, — сказал он тихо и оглянулся.
Бойцы, уже миновав лощину, поднимались на гриву и удалялись все дальше и дальше. Вместе с ними удалялись и выстрелы, где-то уже за деревней ухали снаряды. А мимо по луговине, уже не хоронясь от вражеских пуль, ехали конники, только что переправившиеся через реку.
Когда Федярка перевязал тряпкой голову чеботаря,— вдруг, откуда ни возьмись, появился Лаврушка, взволнованный и запыхавшийся.
— А я тебя, с ног сбился, ищу! — подбегая, крикнул он. — Тоже мне орел, увязался, а бежать не можешь...
— И догнал бы... так ведь вот... Чеботарь-то задержал... Ишь кровищи-то...
— А ну-ну, — склонился Лаврушка. — Ужели это он? Убило, что ль?
— Дышит еще... Я вот водичкой поил, сладенькой,— и Федярка сунул руку в карман, но вместо оставшегося кусочка сахара нащупал какую-то бумажку. Вытащил ее, развернул.
— А ты чего это? Фиток-то зачем у тебя? — недоумевая, спросил Лаврушка.
Федярка только моргал глазами. Та бумажка, которую им с Макухой вручили на скотской базе,— вот она... Тут в ней все — и цифры, сколько весит каждая скотина, и печать вон круглая, как черная пуговица пришита, и подпись строгого приемщика, который долго взвешивал коров на больших деревянных весах и все убеждал Макуху, что весы у него самые справедливые.
— Так что же ты не отдал?
— Позабыл,— виновато ответил Федярка.— Она же, Макуха, без карманов... У меня глубоконький карман — взяла да и сунула...
— Как она теперь с пустыми руками вернется? — озабоченно спросил Лаврушка.
— Ну-к чего, скажет, что сдали...
— Как же, поверят ей бабы... И Микитич разве поверит. Давай, скажет, фиток... А его-то и нет. Вот тебе и суд праведный. Сразу — трибунал...
— Неужто?
— А как бы ты думал? Сколь мяса-то тут, в фитке-то.
— И наша Красуля тут, — вспомнил Федярка и оглянулся — от реки-то уж далеконько они ушли.
— Придется тебе вертаться, — сказал Лаврушка.
— А ты как?
— Пойду дальше, — ответил Лаврушка и взглянул -на Федярку, который насупился и, кажись, готов был заплакать.— А тебе чего... ты мал еще... Тебе вертаться, творю, надо, — наставительно продолжал он. — Чего же, разве удержишься в бою за мной. Вертайся... А я чеботаря приберегу. Давай, тебя провожу маленько.
— Я и сам дорогу знаю, — словно обидевшись, сказал Федярка.
— Еще бы не знать,— обрадовался Лаврушка. — Вон за лощинкой кусты-то... Там, за кустами, и перевезут тебя... Макуха-то небось ждет.
Федярка посмотрел на видневшиеся вдалеке кусты, потом «а лежащего на земле чеботаря, снова на дальние кусты — и, надвинув на глаза картуз, молча и нехотя пошел обратно. Сделав несколько шагов, он вдруг припустил бежать к реке, чтобы вовремя доставить Макухе ценную бумагу и этим уберечь ее от трибунала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40