Прекрасное чувство — любовь к Улмекен — вырвали из сердца, как средь бела дня отрывают от груди старой матери любимую дочь и увозят в чужой аул. Сердце Омара — это несчастная старушка, брошенная в пустом доме с горем своим наедине.
Да, уехать бы из Ортаса! Уехать бы навсегда. В Новосибирск. Учитель наверняка найдет ему работу, и вышедшие из повиновения тетради, превратившись в книжечку,— свидетельство о докторском звании,— окажутся у Омара в кармане. А дальше, если не понравится в Сибири, можно уехать в Алма-Ату, читать там лекции в высших учебных заведениях и, наконец, ступить ногой в коридор академии... Не пройдет и двух-трех лет, как он встретит всяких там аблезов и мамыржанов и посмотрит на них свысока. Отомстит презрением. А Сауле и Зауреш Алма-Ата, конечно, придется по вкусу. Сауле уже давно ахает при упоминании о столице.
Он так строил планы, и тоже напрасно!
Если вдруг на жеребенка нападает волк, разве мать- кобылица бросит свое дитя и сбежит, спасая шкуру? Разве
она не умрет, растерзанная, в зубах кровного врага? Омар знал, что не сможет уехать из Ортаса, бросить его, сбежать от него. И чем больше он это осознавал, тем больше мучил его черный бес — его печальные мысли.
Много было еще в его мечтах домов, которые бы он хотел построить в этом городе. Улиц, которые он бы хотел украсить садами и скверами, тоже было много. А о своей заветной мечте — мало-помалу перенести центр города на более удобное место и не торопясь приблизить город к морю — он не смел и заикаться, но что так будет — это он знал наверняка. Он уже держал в руках проект нового Дворца культуры металлургов и придумывал всякие уловки, чтобы выстроить его и потом потихоньку подтянуть к нему весь город. Неужели эти мечты и планы так и не сбудутся?! Неужели и вправду аблезы и мамыржаны в силах затормозить то, что сегодня мечта, а завтра — реальная действительность?! И он, Омар, должен смириться совсем этим?!- Почему он, забыв про честь и совесть, не мчится за правдой в столицу? Почему не напишет, что здесь, в Орта- се, развели против него недостойную кампанию? Почему не перенесет часть тяжести на плечи друга Альберта?
Оказалось, что Ортас неотделим от Омара, но это Омар понял только сейчас. Так же как будущая мать радуется каждому движению своего дитяти, находящегося под сердцем, так и Омар приходил в восторг от каждого законченного строительства, от каждого успеха ортасцев. И вот теперь это чадо должно исчезнуть, и не от случайного выкидыша, а от чьего-то насильственного вторжения.
Омар тяжело вздохнул. Перевернулся на другой бок.
«А еще в Ортасе живет Улмекен!»
Вчера, услышав ее визгливый голос, он вернулся домой потрясенный, уверенный, что больше никогда не захочет видеть ее. Перед ним стояло ее обезображенное до неузнаваемости лицо, и он сознательно не хотел его забыть, а все возвращался и возвращался памятью к нему, чтобы навсегда почувствовать к ней отвращение. «Боже мой,— думал он,— что я нашел в ней? На что позарился?! Нет, от нее надо бежать, и как можно дальше!»
Он думал, что сможет это сделать, сможет залить пожар чувств, который вспыхнул в нем так внезапно и заполыхал от сильного ветра. Верящий в себя как в бога, гордый, сильный, он был уверен, что и эту страсть вырвет с корнем из сердца, что для этого понадобится немного времени.
«Времени... беремени... беременная.., женщина, жена...»— опять полезли путаные слова-звуки, которые он не мог выстроить в осмысленные словосочетания и среди которых он начинал путаться, как среди степных дорог, и наконец на слове «жена» он запнулся, как о кочку среди ровной степи: он вспомнил Сауле и вспомнил свою вину перед ней. В чем же виновата эта бедняжка? Если я ее не смог полюбить, нужно было развестись. А вот в тридцать шесть лет меня бес попутал... Мое поведение по отношению к ней — измена, предательство. Постоянно хладнокровно обманывать... Надо было сразу сознаться! Да... это все добрые намерения... Как на бревно, лежащее на берегу, налетела волна и уволокла за собой в бушующую стихию... Да, Сауле чистый, неискушенный в жизни человек, не то что Улмекен...
«Улмекен... Улмекен... кен...»
И опять он запнулся, и тут же безобразное, злобное лицо Улмекен стало разглаживаться, проясняться, и вот уже в его воображении возникли ее ясные черты, печальные нежные глаза. Сердце его тревожно, с перебоями застучало, стало душно, только что принятое твердое решение — расстаться с Улмекен — показалось нелепым, чудовищным. Омар заметался по комнате. От стола к окну, от стола к окну...
Ночь прошла беспокойно, бессмысленно, беспокойно прошел и следующий день. Умываясь, он ни за что ни про что обидел Зауреш. Она попросила у него на школьный завтрак денежку, Омар раздраженно бросил:
— Возьми у матери, у меня нет мелочи!
Он тут же рассердился на себя, поспешно выпил чай и вынудил себя уйти из дома, будто его где-то кто-то ждал. Нет, его никто нигде не ждал, он ощущал себя бесполезным и лишним, но все равно, влекомый какой-то силой, побрел вдоль по улице.
Когда увидел спешивших на работу прохожих, в груди снова заныло. А когда его стали обгонять машины и он заметил в них своих вчерашних сослуживцев, то стало и вовсе плохо.
И когда, разобиженный на весь мир до того, что готов был выскочить из собственной шкуры, он шагал по улице, его кто-то догнал и тронул за плечо. Еще не зная — кто, готовый в ярости разорвать неизвестного, он резко обернулся и увидел Алексеева. С трудом удалось убрать с лица гримасу ненависти.
— Ну, человече, четвертый день ищу тебя! — Альберт Исаевич улыбался во весь рот.— Домой звонил несколько раз, говорят — нет. Ты не ночуешь дома, что ли?
Альберт Исаевич сказал это спроста, но от его слов Омара передернуло: неужели ему известно об их отношениях с Улмекен?!
Заметив неприязненное выражение глаз Омара, Альберт Исаевич всплеснул руками:
— Ради бога, не обижайся, я пошутил! И не хмурься, пожалуйста, не пугай меня. Но я действительно ищу тебя уже четыре дня и не могу найти. Надо посоветоваться кое о чем. Пошли пройдемся...
Они долго ходили по центральной площади. Это были люди, известные в маленьком городе Ортасе, и потому их прогулка не осталась незамеченной для обывателей. Некоторые, не зная, к чему бы это, с опаской обходили их стороной, другие, наоборот, стремились попасться на глаза и поздороваться. Омар понял, что для его авторитета эта прогулка пойдет на пользу, и слегка обрадовался, но тут же устыдился своего приспособленчества: лучше умереть на месте, чем вот таким образом использовать чье-то служебное положение!
Оказалось, что Альберта Исаевича продвигают по работе. Секретаря Ортасского горкома посылают в соседнюю область, вторым секретарем обкома партии.
— Жаль расставаться с Ортасом. Пробовал отнекиваться, мол, не уверен, что смогу быть руководителем в областном масштабе, оставили без внимания. Сегодня мне нужно быть в Таскала, а завтра поеду в Алма-Ату на утверждение. Уговорят, конечно, соглашусь... Что я могу поделать! — сказал он и развел руками.
Они прошлись еще немного. Альберт Исаевич глухо добавил:
— И с твоими делами я не успел закончить. Душа не на месте...
Омар помрачнел. Отъезд Альберта еще больше усложнит его положение, но какое он имеет право отговаривать друга в своих эгоистических целях? Ему нужно расти. Ортас уже мал для такого руководителя, как Альберт.
— Ты, Альберт, не ломай себе голову понапрасну. Мы все — солдаты партии, и наш долг идти туда, куда она посылает. Не страшись, если доверяют трудное дело,— берись за него. Счастливого пути — вот что я могу тебе сказать!
Когда они обошли площадь еще раз, молча смотревший себе под ноги Альберт заговорил о деле Омара:
— По поводу тебя беседовал с юристом. Привлечь к судебной ответственности оснований нет, нет никаких улик, но прекратить это дело кое-кому, видимо, невыгодно. Хотят следствием вымотать тебя, тянут время, чтобы ты не поднял головы да не вернулся на прежнее место. Они...
Омар резко остановился и, глядя своему другу в лицо, спросил:
— Альберт, скажи мне прямо: кто те люди, которых мы называем «они»?
Альберт усмехнулся, как бы иронизируя сам над собой. Омар заметил в его глазах растерянность.
— Первые два заявления, обвиняющие тебя в убийстве мальчика, и чуть ли не в преднамеренном, написаны рукой Мамыржана. Потом стали появляться заступники его и так называемые правдоискатели. Пишут и от имени детей, и от имени стариков... Эти заявления пока что не ушли дальше областного центра, но кто может гарантировать, что они не дойдут до Алма-Аты, до Москвы? Приедет столичный следователь, и вся бодяга начнется сызнова... Так что я не знаю, кто эти «они», которые направляют руку Мамыржана, и «правдоискатели», заинтересованные в твоем уходе от дел, но кто-то, несомненно, есть.
— Ты прав. Если бы знать врага, можно бы встретиться лицом к лицу, а так... Оправдываться, что не верблюд, не хочется...
— По-моему,— сказал Альберт, все еще не глядя в лицо Омару,— по-моему, сейчас у тебя выход из создавшегося положения только один. Не скрою, пока что это шаг назад, но, подчеркиваю, пока. Придется тебе свое самолюбие упрятать подальше, гордость зажать в кулак и начать заниматься делом. Ты коммунист и бездельничать не имеешь права. Отпуск-то твой уже когда кончился! Вот что я тебе посоветую: иди, не дожидаясь приглашения, в горком партии и напиши заявление с просьбой предоставить тебе работу по их усмотрению на период, пока ведется следствие. Такие инженеры, как ты, на дороге не валяются.
Да, это был выход. Не очень приятный, но все же выход...
Крепко затянутый узел, душивший Омара, будто бы ослаб от двух-трех слов Альберта. «Почему раньше эта мысль не пришла мне в голову? Почему я полностью чувствую себя невиновным в смерти мальчика? Да, я его не убивал, но человека, который никогда не держал в руках ружья, на охоту потащил я! Я! Доля вины лежит и на мне, и я должен искупить ее. Как? Начать все сначала, приносить пользу там, где могу. На комбинате... И все же зачем я тогда так поддался азарту и Мамыржана заразил им? Зачем? И еще... Стой! А почему этот несчастный ребенок оказался в тех местах, почему произошла трагедия с пасечником?.. Почему это не расследуют? А может, и расследуют... Подкова, кажется, рассказал, что они бежали из пионерлагеря и заблудились... Оборонялись... Так ли все это? Не стоит ли за этим еще что-то? Э, пропади все пропадом! Лучше не думать! Но как бы то ни было, за долю своей вины я должен ответить. Я такой же человек, как и все, не с неба послан. Необязательно мне ходить в руководящих. Я был как шар, наполненный воздухом, но теперь сам проколол этот шар и пришей в норму. В тридцать шесть лет еще не поздно начать. Начну с рядового инженера!»
Так рассуждая и настраивая себя, Омар пришел домой и написал заявление в горком партии. Впервые за последнее время он сел за обеденный стол спокойным, шутил, улыбался, всем своим видом как бы просил у жены и дочери прощение за их переживания и, когда почувствовал, что в доме наступил мир, оделся и пошел в горком.
Вторым секретарем горкома партии был Миндагали Балаусаев, его ровесник, ранее работавший в совхозе парторгом. Человек немного скрытный, предпочитавший на собраниях оставаться в тени, он был непонятен Омару, а возможно, Омар не присматривался к нему. Иногда члены бюро горкома попросту забывали о присутствии Балаусаева. Скромный, сдержанный на службе, в командировках он позволял себе расслабиться, бывал Б ГОСТЯХ, острил и при случае мог даже переброситься в картишки. Ходили слухи, что он сумел расположить к себе Алексеева и Берденова, а сам за их спиной плел интриги, и они якобы позволяли себя водить за нос; что все прозвища, которые прочно закрепились за Омаром — Кокжал (Вожак стаи),
Волкодав, Кладбище выговоров, Сукукбас (Выходящий из воды сухим), придуманы им. До Омара доходили эти слухи, но он не обращал на них внимания, посмеивался и говорил, что у человека, который на виду, всегда много прозвищ, это закономерно.
Когда Омар вошел в кабинет этого самого Балаусаева, тот вскочил с места и обрадовался так, будто воскрес его покойный отец. Он пошел навстречу Омару, двумя руками сжал его ладонь и усадил, придвинув стул к торцу стола, где красовались телефонные аппараты.
В кабинете он оказался не один: в мягких креслах восседали Аблез с раздутой, будто опухоль, шеей и еще какой-то, не менее толстый, казах.
— Как поживаете? Как отдыхается? Все ли в порядке дома? Как здоровье женге? — засыпал Омара вопросами Балаусаев и, повернувшись к толстому казаху, спросил: — Вы не знакомы? — И, снова обратясь к Омару, представил:— Прошу любить и жаловать, это Сарымсаков, так сказать, новый мэр города, а это,— он кивнул на Омара,— старый!
— Как же, я вас давно знаю! — охотно откликнулся толстый казах.— Мне мое начальство постоянно твердило, мол, берите пример с Берденова.
— Знаете,— пошутил Балаусаев,— что говорят наши ортасцы? Они говорят: ушел Берденов, пришел на его место его отец! — Пошутить-то Балаусаев пошутил, но тут же смутился и, чтобы заполнить неловкую паузу и смягчить свою неуместную шутку, сказал: — Конечно, мне известно, что вы никуда не ушли, но не объяснишь же всем, что вы временно... находитесь в отпуске. Как говорится, на чужой роток не накинешь платок. Собака лает, а караван идет дальше, ведь так?
Омар ничего не мог понять из этой словесной мешанины—расспросы о здоровье Сауле, которую Балаусаев никогда не видел, оскорбительные шутки, опять же увещевания: собака лает, караван идет дальше. Как все расценить? Возможно, Балаусаев видел их прогулку с Алексеевым и, не зная складывающейся ситуации, на всякий случай ведет себя и так и эдак? И что значит «временно находитесь в отпуске»?
Балаусаев проясниться не спешил.
— Я не помешал вашему разговору? — спросил его Омар.
Балаусаев запротестовал:
— Да о чем вы говорите! Сами знаете, разве дела когда-нибудь кончаются? Да и куда они убегут! — Он громко рассмеялся. Смех его был детским, непосредственным.— Если для наших коллег мы станем жалеть время, кем же после этого мы будем?
Они поговорили еще примерно с полчаса о том о сем. Аблез не принимал в разговоре участия. Только слушал. Омар дождался паузы в этой радушной, никчемной беседе и сказал:
— Миндагали, вот какое дело привело меня к тебе.— Он вытащил из кармана свернутый вчетверо лист.
Балаусаев встрепенулся, потянулся за бумагой. «Оказывается, у него улыбчивые глаза и длинные ресницы!» — совсем некстати отметил Омар.
— Ну-ка, ну-ка, давайте посмотрим, что вы тут написали!— глазами улыбался Балаусаев. Сейчас он походил на картежника, которому идет карта и который говорит своему партнеру: ну-ка посмотрим, чем пойдете вы!
Хотя всем своим предшествующим поведением Балаусаев производил впечатление решительного человека, отнюдь не мямли и не волокитчика, сейчас, прочитав заявление Омара, надолго умолк. Он снова перечитал заявление, протянул: та-а-ак! — и опять прочно замолчал; его сухое маленькое тело стало еще меньше, лицо сжалось до размеров кулака, а на скулах дыбом поднялся светлый пушок. Когда он поднял свои улыбчивые глаза от листа бумаги, Омар прочитал в них разочарование и неуверенность. Их даже заволокла какая-то маслянистая пленка, а девичьи ресницы еще больше загнулись. Он посидел, посидел и отдал листок Аблезу. Тот быстро пробежал его глазами. На лице Аблеза было написано: а я давно знал, что так будет! Он, в свою очередь, передал заявление Сарымсакову. Тот, прочитав, с удивлением уставился на Охмара. Сказал:
— Работу вы, конечно, получите, но рядовым инженером... Не оскорбительно ли это для вас? Может быть, мы на бюро подумаем...
— Принять на работу рядового инженера или не принять— в компетенции директора комбината. Впрочем, это может решить и начальник шахты,— подал голос Аблез. В его интонациях слышалось примерно следующее: коль ничего не понимаете, не в курсе дела, так и не вмешивайтесь! Наверно, люди, которые не имеют собственного мнения и руководствуются чужим, обладают способностью, в свою очередь, убеждать других: Сарымсаков и Балаусаев умолкли, будто их треснули лицом о землю,
— На бюро нет необходимости ставить один и тот же вопрос дважды,— сказал Аблез,— мы уже рассматривали персональное дело товарища Берденова.— Он глядел на Омара и будто мысленно говорил ему: «Ну, ну, попробуй опрокинь на меня небо, которое ты подпираешь!» — Я даже думаю, что сюда не следует вмешивать и директора комбината, у него и без того с планом забот по горло. Зачем ему забивать голову лишними хлопотами? Товарищ Берденов начал свою трудовую деятельность с третьей шахты, пусть и на этот раз начнет с нее же. Направим его к Оразхану, думаю, что он его без работы не оставит...
У мужчины с девичьими ресницами и у нового мэра города словно парализовало волю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Да, уехать бы из Ортаса! Уехать бы навсегда. В Новосибирск. Учитель наверняка найдет ему работу, и вышедшие из повиновения тетради, превратившись в книжечку,— свидетельство о докторском звании,— окажутся у Омара в кармане. А дальше, если не понравится в Сибири, можно уехать в Алма-Ату, читать там лекции в высших учебных заведениях и, наконец, ступить ногой в коридор академии... Не пройдет и двух-трех лет, как он встретит всяких там аблезов и мамыржанов и посмотрит на них свысока. Отомстит презрением. А Сауле и Зауреш Алма-Ата, конечно, придется по вкусу. Сауле уже давно ахает при упоминании о столице.
Он так строил планы, и тоже напрасно!
Если вдруг на жеребенка нападает волк, разве мать- кобылица бросит свое дитя и сбежит, спасая шкуру? Разве
она не умрет, растерзанная, в зубах кровного врага? Омар знал, что не сможет уехать из Ортаса, бросить его, сбежать от него. И чем больше он это осознавал, тем больше мучил его черный бес — его печальные мысли.
Много было еще в его мечтах домов, которые бы он хотел построить в этом городе. Улиц, которые он бы хотел украсить садами и скверами, тоже было много. А о своей заветной мечте — мало-помалу перенести центр города на более удобное место и не торопясь приблизить город к морю — он не смел и заикаться, но что так будет — это он знал наверняка. Он уже держал в руках проект нового Дворца культуры металлургов и придумывал всякие уловки, чтобы выстроить его и потом потихоньку подтянуть к нему весь город. Неужели эти мечты и планы так и не сбудутся?! Неужели и вправду аблезы и мамыржаны в силах затормозить то, что сегодня мечта, а завтра — реальная действительность?! И он, Омар, должен смириться совсем этим?!- Почему он, забыв про честь и совесть, не мчится за правдой в столицу? Почему не напишет, что здесь, в Орта- се, развели против него недостойную кампанию? Почему не перенесет часть тяжести на плечи друга Альберта?
Оказалось, что Ортас неотделим от Омара, но это Омар понял только сейчас. Так же как будущая мать радуется каждому движению своего дитяти, находящегося под сердцем, так и Омар приходил в восторг от каждого законченного строительства, от каждого успеха ортасцев. И вот теперь это чадо должно исчезнуть, и не от случайного выкидыша, а от чьего-то насильственного вторжения.
Омар тяжело вздохнул. Перевернулся на другой бок.
«А еще в Ортасе живет Улмекен!»
Вчера, услышав ее визгливый голос, он вернулся домой потрясенный, уверенный, что больше никогда не захочет видеть ее. Перед ним стояло ее обезображенное до неузнаваемости лицо, и он сознательно не хотел его забыть, а все возвращался и возвращался памятью к нему, чтобы навсегда почувствовать к ней отвращение. «Боже мой,— думал он,— что я нашел в ней? На что позарился?! Нет, от нее надо бежать, и как можно дальше!»
Он думал, что сможет это сделать, сможет залить пожар чувств, который вспыхнул в нем так внезапно и заполыхал от сильного ветра. Верящий в себя как в бога, гордый, сильный, он был уверен, что и эту страсть вырвет с корнем из сердца, что для этого понадобится немного времени.
«Времени... беремени... беременная.., женщина, жена...»— опять полезли путаные слова-звуки, которые он не мог выстроить в осмысленные словосочетания и среди которых он начинал путаться, как среди степных дорог, и наконец на слове «жена» он запнулся, как о кочку среди ровной степи: он вспомнил Сауле и вспомнил свою вину перед ней. В чем же виновата эта бедняжка? Если я ее не смог полюбить, нужно было развестись. А вот в тридцать шесть лет меня бес попутал... Мое поведение по отношению к ней — измена, предательство. Постоянно хладнокровно обманывать... Надо было сразу сознаться! Да... это все добрые намерения... Как на бревно, лежащее на берегу, налетела волна и уволокла за собой в бушующую стихию... Да, Сауле чистый, неискушенный в жизни человек, не то что Улмекен...
«Улмекен... Улмекен... кен...»
И опять он запнулся, и тут же безобразное, злобное лицо Улмекен стало разглаживаться, проясняться, и вот уже в его воображении возникли ее ясные черты, печальные нежные глаза. Сердце его тревожно, с перебоями застучало, стало душно, только что принятое твердое решение — расстаться с Улмекен — показалось нелепым, чудовищным. Омар заметался по комнате. От стола к окну, от стола к окну...
Ночь прошла беспокойно, бессмысленно, беспокойно прошел и следующий день. Умываясь, он ни за что ни про что обидел Зауреш. Она попросила у него на школьный завтрак денежку, Омар раздраженно бросил:
— Возьми у матери, у меня нет мелочи!
Он тут же рассердился на себя, поспешно выпил чай и вынудил себя уйти из дома, будто его где-то кто-то ждал. Нет, его никто нигде не ждал, он ощущал себя бесполезным и лишним, но все равно, влекомый какой-то силой, побрел вдоль по улице.
Когда увидел спешивших на работу прохожих, в груди снова заныло. А когда его стали обгонять машины и он заметил в них своих вчерашних сослуживцев, то стало и вовсе плохо.
И когда, разобиженный на весь мир до того, что готов был выскочить из собственной шкуры, он шагал по улице, его кто-то догнал и тронул за плечо. Еще не зная — кто, готовый в ярости разорвать неизвестного, он резко обернулся и увидел Алексеева. С трудом удалось убрать с лица гримасу ненависти.
— Ну, человече, четвертый день ищу тебя! — Альберт Исаевич улыбался во весь рот.— Домой звонил несколько раз, говорят — нет. Ты не ночуешь дома, что ли?
Альберт Исаевич сказал это спроста, но от его слов Омара передернуло: неужели ему известно об их отношениях с Улмекен?!
Заметив неприязненное выражение глаз Омара, Альберт Исаевич всплеснул руками:
— Ради бога, не обижайся, я пошутил! И не хмурься, пожалуйста, не пугай меня. Но я действительно ищу тебя уже четыре дня и не могу найти. Надо посоветоваться кое о чем. Пошли пройдемся...
Они долго ходили по центральной площади. Это были люди, известные в маленьком городе Ортасе, и потому их прогулка не осталась незамеченной для обывателей. Некоторые, не зная, к чему бы это, с опаской обходили их стороной, другие, наоборот, стремились попасться на глаза и поздороваться. Омар понял, что для его авторитета эта прогулка пойдет на пользу, и слегка обрадовался, но тут же устыдился своего приспособленчества: лучше умереть на месте, чем вот таким образом использовать чье-то служебное положение!
Оказалось, что Альберта Исаевича продвигают по работе. Секретаря Ортасского горкома посылают в соседнюю область, вторым секретарем обкома партии.
— Жаль расставаться с Ортасом. Пробовал отнекиваться, мол, не уверен, что смогу быть руководителем в областном масштабе, оставили без внимания. Сегодня мне нужно быть в Таскала, а завтра поеду в Алма-Ату на утверждение. Уговорят, конечно, соглашусь... Что я могу поделать! — сказал он и развел руками.
Они прошлись еще немного. Альберт Исаевич глухо добавил:
— И с твоими делами я не успел закончить. Душа не на месте...
Омар помрачнел. Отъезд Альберта еще больше усложнит его положение, но какое он имеет право отговаривать друга в своих эгоистических целях? Ему нужно расти. Ортас уже мал для такого руководителя, как Альберт.
— Ты, Альберт, не ломай себе голову понапрасну. Мы все — солдаты партии, и наш долг идти туда, куда она посылает. Не страшись, если доверяют трудное дело,— берись за него. Счастливого пути — вот что я могу тебе сказать!
Когда они обошли площадь еще раз, молча смотревший себе под ноги Альберт заговорил о деле Омара:
— По поводу тебя беседовал с юристом. Привлечь к судебной ответственности оснований нет, нет никаких улик, но прекратить это дело кое-кому, видимо, невыгодно. Хотят следствием вымотать тебя, тянут время, чтобы ты не поднял головы да не вернулся на прежнее место. Они...
Омар резко остановился и, глядя своему другу в лицо, спросил:
— Альберт, скажи мне прямо: кто те люди, которых мы называем «они»?
Альберт усмехнулся, как бы иронизируя сам над собой. Омар заметил в его глазах растерянность.
— Первые два заявления, обвиняющие тебя в убийстве мальчика, и чуть ли не в преднамеренном, написаны рукой Мамыржана. Потом стали появляться заступники его и так называемые правдоискатели. Пишут и от имени детей, и от имени стариков... Эти заявления пока что не ушли дальше областного центра, но кто может гарантировать, что они не дойдут до Алма-Аты, до Москвы? Приедет столичный следователь, и вся бодяга начнется сызнова... Так что я не знаю, кто эти «они», которые направляют руку Мамыржана, и «правдоискатели», заинтересованные в твоем уходе от дел, но кто-то, несомненно, есть.
— Ты прав. Если бы знать врага, можно бы встретиться лицом к лицу, а так... Оправдываться, что не верблюд, не хочется...
— По-моему,— сказал Альберт, все еще не глядя в лицо Омару,— по-моему, сейчас у тебя выход из создавшегося положения только один. Не скрою, пока что это шаг назад, но, подчеркиваю, пока. Придется тебе свое самолюбие упрятать подальше, гордость зажать в кулак и начать заниматься делом. Ты коммунист и бездельничать не имеешь права. Отпуск-то твой уже когда кончился! Вот что я тебе посоветую: иди, не дожидаясь приглашения, в горком партии и напиши заявление с просьбой предоставить тебе работу по их усмотрению на период, пока ведется следствие. Такие инженеры, как ты, на дороге не валяются.
Да, это был выход. Не очень приятный, но все же выход...
Крепко затянутый узел, душивший Омара, будто бы ослаб от двух-трех слов Альберта. «Почему раньше эта мысль не пришла мне в голову? Почему я полностью чувствую себя невиновным в смерти мальчика? Да, я его не убивал, но человека, который никогда не держал в руках ружья, на охоту потащил я! Я! Доля вины лежит и на мне, и я должен искупить ее. Как? Начать все сначала, приносить пользу там, где могу. На комбинате... И все же зачем я тогда так поддался азарту и Мамыржана заразил им? Зачем? И еще... Стой! А почему этот несчастный ребенок оказался в тех местах, почему произошла трагедия с пасечником?.. Почему это не расследуют? А может, и расследуют... Подкова, кажется, рассказал, что они бежали из пионерлагеря и заблудились... Оборонялись... Так ли все это? Не стоит ли за этим еще что-то? Э, пропади все пропадом! Лучше не думать! Но как бы то ни было, за долю своей вины я должен ответить. Я такой же человек, как и все, не с неба послан. Необязательно мне ходить в руководящих. Я был как шар, наполненный воздухом, но теперь сам проколол этот шар и пришей в норму. В тридцать шесть лет еще не поздно начать. Начну с рядового инженера!»
Так рассуждая и настраивая себя, Омар пришел домой и написал заявление в горком партии. Впервые за последнее время он сел за обеденный стол спокойным, шутил, улыбался, всем своим видом как бы просил у жены и дочери прощение за их переживания и, когда почувствовал, что в доме наступил мир, оделся и пошел в горком.
Вторым секретарем горкома партии был Миндагали Балаусаев, его ровесник, ранее работавший в совхозе парторгом. Человек немного скрытный, предпочитавший на собраниях оставаться в тени, он был непонятен Омару, а возможно, Омар не присматривался к нему. Иногда члены бюро горкома попросту забывали о присутствии Балаусаева. Скромный, сдержанный на службе, в командировках он позволял себе расслабиться, бывал Б ГОСТЯХ, острил и при случае мог даже переброситься в картишки. Ходили слухи, что он сумел расположить к себе Алексеева и Берденова, а сам за их спиной плел интриги, и они якобы позволяли себя водить за нос; что все прозвища, которые прочно закрепились за Омаром — Кокжал (Вожак стаи),
Волкодав, Кладбище выговоров, Сукукбас (Выходящий из воды сухим), придуманы им. До Омара доходили эти слухи, но он не обращал на них внимания, посмеивался и говорил, что у человека, который на виду, всегда много прозвищ, это закономерно.
Когда Омар вошел в кабинет этого самого Балаусаева, тот вскочил с места и обрадовался так, будто воскрес его покойный отец. Он пошел навстречу Омару, двумя руками сжал его ладонь и усадил, придвинув стул к торцу стола, где красовались телефонные аппараты.
В кабинете он оказался не один: в мягких креслах восседали Аблез с раздутой, будто опухоль, шеей и еще какой-то, не менее толстый, казах.
— Как поживаете? Как отдыхается? Все ли в порядке дома? Как здоровье женге? — засыпал Омара вопросами Балаусаев и, повернувшись к толстому казаху, спросил: — Вы не знакомы? — И, снова обратясь к Омару, представил:— Прошу любить и жаловать, это Сарымсаков, так сказать, новый мэр города, а это,— он кивнул на Омара,— старый!
— Как же, я вас давно знаю! — охотно откликнулся толстый казах.— Мне мое начальство постоянно твердило, мол, берите пример с Берденова.
— Знаете,— пошутил Балаусаев,— что говорят наши ортасцы? Они говорят: ушел Берденов, пришел на его место его отец! — Пошутить-то Балаусаев пошутил, но тут же смутился и, чтобы заполнить неловкую паузу и смягчить свою неуместную шутку, сказал: — Конечно, мне известно, что вы никуда не ушли, но не объяснишь же всем, что вы временно... находитесь в отпуске. Как говорится, на чужой роток не накинешь платок. Собака лает, а караван идет дальше, ведь так?
Омар ничего не мог понять из этой словесной мешанины—расспросы о здоровье Сауле, которую Балаусаев никогда не видел, оскорбительные шутки, опять же увещевания: собака лает, караван идет дальше. Как все расценить? Возможно, Балаусаев видел их прогулку с Алексеевым и, не зная складывающейся ситуации, на всякий случай ведет себя и так и эдак? И что значит «временно находитесь в отпуске»?
Балаусаев проясниться не спешил.
— Я не помешал вашему разговору? — спросил его Омар.
Балаусаев запротестовал:
— Да о чем вы говорите! Сами знаете, разве дела когда-нибудь кончаются? Да и куда они убегут! — Он громко рассмеялся. Смех его был детским, непосредственным.— Если для наших коллег мы станем жалеть время, кем же после этого мы будем?
Они поговорили еще примерно с полчаса о том о сем. Аблез не принимал в разговоре участия. Только слушал. Омар дождался паузы в этой радушной, никчемной беседе и сказал:
— Миндагали, вот какое дело привело меня к тебе.— Он вытащил из кармана свернутый вчетверо лист.
Балаусаев встрепенулся, потянулся за бумагой. «Оказывается, у него улыбчивые глаза и длинные ресницы!» — совсем некстати отметил Омар.
— Ну-ка, ну-ка, давайте посмотрим, что вы тут написали!— глазами улыбался Балаусаев. Сейчас он походил на картежника, которому идет карта и который говорит своему партнеру: ну-ка посмотрим, чем пойдете вы!
Хотя всем своим предшествующим поведением Балаусаев производил впечатление решительного человека, отнюдь не мямли и не волокитчика, сейчас, прочитав заявление Омара, надолго умолк. Он снова перечитал заявление, протянул: та-а-ак! — и опять прочно замолчал; его сухое маленькое тело стало еще меньше, лицо сжалось до размеров кулака, а на скулах дыбом поднялся светлый пушок. Когда он поднял свои улыбчивые глаза от листа бумаги, Омар прочитал в них разочарование и неуверенность. Их даже заволокла какая-то маслянистая пленка, а девичьи ресницы еще больше загнулись. Он посидел, посидел и отдал листок Аблезу. Тот быстро пробежал его глазами. На лице Аблеза было написано: а я давно знал, что так будет! Он, в свою очередь, передал заявление Сарымсакову. Тот, прочитав, с удивлением уставился на Охмара. Сказал:
— Работу вы, конечно, получите, но рядовым инженером... Не оскорбительно ли это для вас? Может быть, мы на бюро подумаем...
— Принять на работу рядового инженера или не принять— в компетенции директора комбината. Впрочем, это может решить и начальник шахты,— подал голос Аблез. В его интонациях слышалось примерно следующее: коль ничего не понимаете, не в курсе дела, так и не вмешивайтесь! Наверно, люди, которые не имеют собственного мнения и руководствуются чужим, обладают способностью, в свою очередь, убеждать других: Сарымсаков и Балаусаев умолкли, будто их треснули лицом о землю,
— На бюро нет необходимости ставить один и тот же вопрос дважды,— сказал Аблез,— мы уже рассматривали персональное дело товарища Берденова.— Он глядел на Омара и будто мысленно говорил ему: «Ну, ну, попробуй опрокинь на меня небо, которое ты подпираешь!» — Я даже думаю, что сюда не следует вмешивать и директора комбината, у него и без того с планом забот по горло. Зачем ему забивать голову лишними хлопотами? Товарищ Берденов начал свою трудовую деятельность с третьей шахты, пусть и на этот раз начнет с нее же. Направим его к Оразхану, думаю, что он его без работы не оставит...
У мужчины с девичьими ресницами и у нового мэра города словно парализовало волю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55