Пассажир сначала удивился. Потом по рёву воздуха в ушах, заподозрил неладное. И лишь в молочном отделе понял, что кто-то злой его украл, чтобы убить о витрину со сметаной. Тут Маша смело поставила коляску на одно колесо и свернула в рыбный отдел, где экипаж поймали посетители, растревоженные плачем неблагодарного калеки.
Не знаю как у вас, а в нашей стране такое поведение называется «беззаботное детство».
42
У синьора Мальдини глаза пожилого бассета. И в перстнях золота больше, чем во всём бюджете какой-нибудь Молдавии. Возле его кровати, наверное, ведро стоит. Синьор Мальдини туда ссыпает украшения на ночь. Потому что спать с гирями на пальцах неудобно.
Нас предупредили: он — продюсер и театральный художник, а не тот, на кого похож. Такая версия всем понравилась. Никто теперь не боится, что это босс мафии. Все думают, простой пенсионер, чудной старик, ставит по миру пьесы из жизни Неаполитанцев.
Он лично подбирал мне костюм. Называл меня «сынок». Просил не называть синьором, просто Чезаре.
— В первом акте ты будешь в белой майке, сынок. В Неаполе летом очень жарко.
И посмотрел вдаль, за шкаф, где примерно Неаполь, Моника Белуччи, папа Бенедикт и прочие равиоли.
Я спросить хотел — а пистолет? — но понял по красным отвисшим векам, что пистолет мне ещё рано. Мы, итальянские музыканты, гуляем в майках безоружные и спим поперёк дороги, как в Индии коровы. Никто не прогоняет нас метким выстрелом. Самое большее, палкой спросят, нельзя ли тут пройти, осторожненько.
А мандалинист Жора у нас страшно нервный, он двадцать лет грустил по консерваториям, хотел от скрипочки детей родить. Но скрипачей в Латвии больше, чем в Неаполе членов мафии, приходится калымить мандалинистом, хоть название у профессии неприятное и даже двусмысленное.
Мы записывали любимую Тарантеллу синьора Мальдини. Там надо сыграть тройной форшлаг. У Жоры, кроме страшно полезного для жизни образования, ларингит, развод и собака родила 15 щенков. Он не в силах исполнить тройной форшлаг на мандалине. Тремоло, трель или четверной форшлаг — пожалуйста… Но шерстистые уши синьора Мальдини хотят чтоб тарантелла была тарантеллой, а не огрызком из Шостаковича. А час записи в симфонической студии больше, чем родить, вырастить и покрошить в лазанью целый хор мандалинистов. Очень тогда переволновались за нашего. Оператор потом резал форшлаг из всякой мандалинной требухи, спасал Жору.
Я согласился на майку. А Жора встал в третью позицию, сказал, что привык в смокинге.
— Синьор Мальдини спрашивает, есть ли у вас отец, — перевела хриплое итальянское недоумение переводчица Нина, толстая и красивая.
— Есть, а что? — ответил Жора голосом буревестника.
По безумию в глазах музыканта стало понятно. У него ларингит, жена ушла и плодовитая собака. Как бы делясь пониманием, неаполитанец улыбнулся костюмерше. Костюмерша в ответ описалась, но притворилась находчиво, будто из уважения.
— Синьор Мальдини предлагает вам согласиться на белую рубашку с закатанными рукавами, — перевела Нина поднятую бровь синьора художника.
— Или что, мне оденут белые тапки, в чисто неаполитанской традиции? — горестно хмыкнул Георгий. — Впрочем, этого не переводите.
— Молодец, — вдруг сказал синьор Мальдини по-русски, без всяких акцентов; цокнул перстнем и вышел.
43
Один мужчина в прошлой жизни был негодяем. Грубил маме, мучил хомячков, вырезал на скамейках сюжеты из камасутры. За это у него отвалился кран, ночью.
«Какое сильное давление», — с неприязнью подумал мужчина про наш водопровод.
Он побежал перекрыть воду. Но тёмные силы заперли двери в подвал. Этот мужчина, Фёдоров, выбил окошко, полез в чёрную неизвестность. И там повстречал кастрюлю с машинным маслом.
Понимаете, он полез головой вперёд и с тех пор очень интересуется, кто это придумал хранить в подвале нефтепродукты. Фёдоров упал в ёмкость лицом и настроение испортилось.
К слову, любой бы расстроился. Даже я, перенёсший уже побег жены и ещё другие радости из её рук, огорчился бы.
В подвале много полезных вещей. Лыжи, колёса, радиолы, старые раковины. Всё нужное, по меркам папуасов нашего кооператива. И, конечно же, масло в открытой таре, самый гнусный артефакт чёрной неизвестности.
В четыре утра я встретил этого Фёдорова. Он был зелёный и скользкий на вид. И брёл по трубе отопления в новые дали, освещал себе путь жёлтым светом из глаз. В дороге он перекрыл множество труб и не мог найти окно, через которое влез. Кто-то закрыл Фёдорова и даже заштукатурил. И видно было по зубам, Фёдоров хотел, но не смог прогрызть фундамент.
Это было как у Тесея с Минотавром, очень волнующе. На планете ночь, подземный лабиринт, кругом лыжи, раковины, радиолы. Вдруг из-за сарая выходит чёрный человек с кастрюлей и говорит что очень рад мне.
И он тряпок насобирал, огромный мешок.
Я спросил, — зачем тебе?
Он сказал — вытирать.
Я говорю — там уже вся вода стекла к соседям, через щели.
Он грустно так — да нет, себя, себя вытирать.
Именно от такой интересной работы у меня на всех фото правый глаз больше левого.
А жена его, фрау Фёдорова, красивая и несчастная. С таким прекрасным дураком живёт.
44
Если у отца нет дачи в Юрмале, или гелендвагена на худом конце, он вынужден вести потомство в лес. В лесу детей можно отдать людоеду (зачёркнуто), отвлечь от мечт про гелендваген всякой чепухой — облаком в форме слона, кузнечиками, пыльным маревом, черникой и песней про чибиса, исполняемой сразу в нескольких тональностях.
И вот идём мы, идём, навстречу — озеро. Хорошее такое, с водой. В воде два рыбака-гипнотизёра стоят по самые орехи. Смотрят вглубь радиоактивными взглядами и каждый внушает рыбе мысль:
— У него не ловись, ловись у меня, моя наживка реально со вкусом червяка!
Чуткая к гипнозу рыба не знает как ей быть. Мечется от крючка к крючку, вся в слезах, не может выбрать.
А мы идём, исполняем про Чибиса. Я тенор, Лялька бас, Машка народным голосом поёт. Тут один рыбак повернул к нам радиоктивные глаза и взглядом сказал следующее:
— Я три дна варил мега-кашу. На бульоне из раков, с диким рисом из южной Камбоджи, с черносливом и бальзамом Биттнера. Я неделю прикармливал мега-окуня. И вот, когда мега-окунь уже раскрыл пасть, большую, как дверь троллейбуса, приходите ВЫ и всё насмарку. Уходите. И пока не выучите верхнюю «си» в припеве — не возвращайтесь.
Не люблю когда меня взглядом обвиняют в неправильном пении Чибиса. За такое могу гелендвагеном переехать через всю его тощую рыбацкую жизнь. Я послал ответный приветливый взгляд, в котором рыбак мог бы прочесть про своё завтра — смерть от попадания в пищевод длинного твёрдого предмета, предположительно удочки.
Сцепиться в красивом танце смертоносных взоров нам не дали. Из кустов вышел нетрезвый амбал в плавках и сказал тихим голосом:
— Право, мне крайне неловко, я сознаю, насколько моё предложение диссонирует с общечеловеческим понятиями о праве на самовыражение, но, например, я сейчас буду тут купаться. И если в мой филей вопьётся крючок, вы увидите, как хорошо клюёт налим на яйца местных рыбаков. Ну?
Такому милому, вежливому юноше трудно было возражать. Рыбаки скрутили лески, Аполлон плюхнулся пузом о водную гладь, чем лишил рыб нервного здоровья. Мне показалось ещё, на противоположном берегу из озера выскочил мега-окунь и убежал в лес.
Теперь я знаю, как выглядит реинкарнация высшей справедливости. Это нетрезвый амбал в плавках. Он живёт в кустах у озера. Отличный парень.
И тут Маша сказала ужасное:
— Папа, почему мы никогда не ловим рыбу? Что, у нас нет денег на удочку?
Быть отцом без удочки и джипа плохо. И я рассказал Маше притчу:
— Говорят, раз в тыщу лет из озера выходит царь-щука. Она рвёт снасти, бьёт всем морды и запрыгивает назад в воду. У ней глаза как дверь троллейбуса, а кому она хвостом сломает нос, тот получает вечную уважение других рыбаков, звание генерала рыбацких войск и пожизненный дозвол на последнюю сигарету.
— Дети, вы хотите чтоб вам сломали нос? — спросил я задорно.
Дети признались, что с пелёнок недолюбливают рыбалку и про удочку спросили просто так.
И тут через дорогу поползла жаба. И это был мой шанс. Лихая охота на жаб, с пальбой из двустволок, с криками «ату её!» и «отрезай ей путь к лесу» стоит полутора гелендвагенов.
Мои далёкие предки душили бегемотов голыми руками, шо ж я, жабу не поймаю?
Во мне проснулся леопард и стал прыгать за жабой. Но жаба попалась не простая, а чемпионка по ушу. Очень ловкая. Какая-то Алина Кабаева среди жаб. Она сделала сорок прыжков, я — семьдесят четыре.
На семьдесят пятом прыжке мой внутренний леопард обозвал меня мешком говна и ушёл. Пришлось звать внутреннюю росомаху. В образе росомахи я любую жабу загоняю до смерти. Мы опять прыгали-прыгали, потом у неё сделалась одышка и тахикардия. Она упала и сказала:
— Всё. Я готова. Можешь есть меня, толстый дядька в шортах.
В глазах детей было счастье, ведь пап с гелендвагенами много, а просто сумасшедших поди поищи. Это оказалась царь-жаба. Холодная, шершавая. Она застенчиво нагадила мне в руку каким-то хлороформом и улыбнулась. Мы запихали ей в рот беляш и отпустили умирать.
Шучу.
Просто почесали спинку.
Вообще, мужчине без гелендвагена приходится быть благостным, романтичным, даже шутить без применения слова «жопа». Это как-то противоестественно.
45
У всех, кто жил в Риге, обязательно сыщется пара знакомых моряков. У Аньки нашёлся целый капитан сухогруза. Он сказал:
— За два поцелуя взасос довезу до Дании. Дальше на автобусе доедешь.
Тут с Анькой случился приступ воображения. Ей привиделось, как большой корабль входит в порт, а на палубе стоит она, в чём-то белом и летящем. В кружевной шляпе с полями самых восхитительных размеров.
И всё. Ей стало неважно кого плыть и куда целовать. Ей захотелось моря.
Сухогруз оказался антикварной калошей, сыном порочной страсти самовара и стиральной машины. Он не тонул оттого лишь, что море не хотело принять в себя такое уродство. Океан активно отторгал эту гадость. Энергию отторжения внук таза и кочерги преобразовывал в поступательное движение. Непостижимым образом, вопреки законам богонравия, Франкенштейн плыл.
Копенгаген забоялся их впускать. Целую неделю они качались в волнах у Доггер-Банки. Официально если, пережидали шторм. На самом же деле, датчане надеялись, что монстр утонет и у датских грузчиков не будет культурного шока.
Аньку тошнило. Всю неделю она пробовала утопиться и никак не могла запомнить, но каждый раз застревала в иллюминаторе несколько широким задом. В день седьмой уже и пролез бы, но Анька глянула в зеркало и передумала. Её суицидальные намерения сменились желанием блистать вопреки обстановке.
Первый раз в жизни она весила пятьдесят кг. У неё была шляпа и на траверзе замок Гамлета. И Анька надела кружева, и вышла на палубу. И сразу кончился шторм. И датчане, увидав её в бинокль, устыдились своих страхов.
Это было очень красиво. Её зелёное лицо приятно оттеняла белая шляпа, и вся она, подобная ангелу, как бы напоминала местным биндюжникам, что даже в самой промасленной и неприглядной железяке водится живая душа.
Это я вот к чему:
Незабудкина! Хоть я небритый сантехник, а ты целый редактор новостей, у меня есть душа. И вечер нашей, будь она неладна, годовщины ты могла бы провести дома, а не со своими холостыми подругами.
46
Я своих демонов знаю лично. Первый — мастер спорта по вредительству — моя жена. На спор доводит до самоубийства нильских аллигаторов.
Второго звать Авось, он скромнее.
Жена коварней и неотвратимей, но Авось тоже фрукт.
Например: в понедельник очень мне хотелось пить.
Зашёл в Макдональдс, вы знаете, самый дешёвый способ прослыть хорошим родителем. Ещё клоуны у них неповторимо ужасные.
Мне хотелось пить.
— Фанты мне, говорю, побольше!
Унылая девочка за стойкой загребает лёд совковой лопатой и ссыпает в стакан. А на дно чуть фанты, для цвета. И вся эта Антарктида — мне.
Я с детства помню: съешь снежок и школьных друзей моих прекрасные черты растворяются недели на три. Температура, в горле лава, в носках горчица.
Мне бы возопить, — куда, мол, сыплешь, оторва! Окстись! Чай, не месяц май, и не юноша я, с жарким нутром…
Но тут, откуда-то с середины очереди зашептал Авось:
— Ничо-ничо, ты же взрослый! Какая ангина, обойдёшься лёгкой хрипотцой! Голос будет такой… с песочком. Даже эротично. Женщины страсть как любят простуженные мужские голоса…
Прошло два дня. У меня дискант а-ля Фаринелли. Распаляясь, перехожу на сопрано. Женщины с меня хихикают.
Гланды разбухли и болят. Стали как закатные солнца: малиновые, огромные. Будто Босфор в горле, сходящиеся скалы, крупную пищу внутрь меня не пускают.
Я стянул у Ляли шарфик, обмотался.
Три дня питаюсь чаем и скользкими маленькими пилюлями, приятно-зелёными. У Люси были. Надеюсь, они от этого, чем там я больной. Инструкцию к лекарству не нашёл. Пересчитал кол-во в упаковке — тридцать.
Резанула страшная догадка про женскую контрацепцию. С опаской смотрю на луну и на себя в зеркале. Наощупь пробовал найти на себе место, где, возможно, не случится теперь овуляции. Не сыскал. Наверное, уже не случилась.
И раздражительность какая-то…
Если к декабрю понабегут быстрые лёгкие слёзы, значит, дэмоны спелись и ржут теперь.
47
На утреннике дед Мороз ни один костюм не угадал. А дети, они за справедливость, не смолчат.
— Иди ко мне, фея…
— Я не фея, я снежинка!
— Хорошо. И ты крокодильчик, подходи…
— Я не крокодильчик, я черепашка!
— Ладно, ты — черепашка. Будете песенку петь. Третьего позовём… это будет… ты крокодильчик?
— Не крокодильчик я. (Плачет.)
— А кто?
— Динозавр!
… Танцевали. Надо было хлопать себя по разным органам, не путаться. Голова-живот-попа-колени. На скорость.
В конце танца все смеются над глупейшим из родителей, что спутал попу и голову. Искромётный сценарий такой.
В тупые родители наметили маму одного турецкого султана, крупную даму в очках. Она выглядела безобидной. Никто ж не знал, что там султан — невоздержанный холерик.
Когда мама запуталась, дед Мороз захохотал саркастически «Шо ж вы, мамо». Все захихикали следом, а янычар не вынес — прыгнул на деда и стал разрывать на тысячу маленьких дедов Морозиков. Мальчика оттащили, но опять разогнался — и головой деду в пузо. Расчет был верный. В султанской чалме крупный брыльянт блистал, из люстры. Если в печень таким попасть, да с разбегу, не то что смеяться, как дышать забудешь.
Не будь дед такая каланча, — с ёлки своим ходом не ушёл бы.
Зал султану аплодировал стоя. Потому что нечего маму обижать.
48
Мне сказали, народ алчет песен. Надо пять-шесть, про зиму и любовь. Обещали слушательниц эзотерического толка, разумеющих светлую грусть.
Прихожу. Педагогический курятник. Самая модная песня у них — «Отцвели уж давно». Она же самая жизненная.
Сижу в углу, строю инструмент. Дамы подкрадываются, блестят в меня лорнетами.
— Ага! — радуются. — Превосходно!
Будто я поросёнок в яблоках и с хреном.
Впорхнула гений конферанса, женщина-праздник. Светится, хоть прикуривай. Не разделась, сразу ко мне:
— Я выйду в начале, буду бить в треугольник, как будто это куранты. Правда здорово придумала?
Кивнул. Зачем расстраивать. Может, думаю, есть в том сермяжная правда — убивать училок треугольником.
Я ведь думал: три раза брякнет (третий звонок) и уймётся. Так нет же!
Она подражала самым долгоиграющим курантам, чередовала феерические звонкие трели морозными переливами и драматическими адажио.
Причём никто же в зале не знает, что эта тётя — куранты. Все думают, она просто стоит и долбит одну ноту, потому что с ума сошла.
Лицо конферансье при том плясало нечто новогоднее. Подмигивало, поднимало бровки, многозначительно косило на ёлку, губами делало плям-плям.
Всем сделалось неловко и до слёз скучно.
Понимаете, треугольник такой инструмент, больше часа его соло можно терпеть за очень отдельные деньги. В детском саду партию треугольника поручают толстым и глухим, и тем, кто вчера описался. И то, все они потом стыдятся и до пенсии скрывают, что играли в саду на треугольнике.
С последним дзынем сделался как бы Новый год и заснул последний зритель. Конферансиха залудила прегадкое буриме собственного приготовления. Начало такое:
Новый год, новый год… (пять раз)
Что он нам всем, друзья, принесёт…
Потом, собственно, был концерт. Первая часть — дремучая бардятина. Про горы, деревья с человеческими эмоциями, и про способы разделить банку сардин на шесть голодных идиотов.
Ко второй части удачно опоздал С. Б., джазмен-алкоголик. Он тоже пришёл скулить про снег и чувство, но как-то не так заскорузло у него получается.
Как многие жители страны двух конфессий, он начал праздновать Новый год на католическое рождество, а старый Новый год ещё не наступил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14