А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Батлер был морским советником в американском посольстве в Санто-Доминго, и именно он в начале сороковых сообщал все сведения местному начальству. Он умер в конце войны в Тихом океане. Преследовал красных, обосновавшихся в Санто-Доминго, и японские фашисты убили его. В те годы я много общался с Рохасом, пользуясь тем, что мы познакомились и подружились во время гражданской войны в Испании. Потом я уехал в Европу посмотреть, как будут освобождать Испанию, а когда вернулся, окончательно обосновался в Майами, и мне поручили убедить Рохаса отказаться от публикации его книги о Трухильо, мне и Пепе Альмоина; я помог группе побывать в квартире Рохаса в его отсутствие. А потом я попросил, вас попросил, когда вам было поручено осуществить секретную часть операции, чтобы меня от этого освободили.
– Но потом, всякий раз, когда это дело всплывало, мы снова пользовались вашими услугами.
– Да, но не сейчас: я устал, и мне надоело дело Рохаса.
– Но только что вы выглядели вполне заинтересованным, по-моему, у вас даже появились какие-то идеи.
– Вы ошиблись. К тому же я недоволен. Контора плохо отнеслась ко мне: мне негде преклонить голову.
– Я сделаю все, что в моих силах, Вольтер.
– Жить в Майами совсем непросто. Вы образованный человек: вы знаете, что в Майами жили Сэндберг и Капоте, но если вы упоминаете эти имена в разговоре с обычными людьми, они думают, что речь идет о ком-то из никарагуанского Сопротивления или об Аль Капоне. Люди здесь счастливы, потому что в Миннесоте двадцать градусов ниже нуля, а в Майами – двадцать девять выше нуля. Этим они в основном и гордятся. У них климатическая гордость. Они живут словно внутри цветной открытки-сувенира, и кругом только красивые отдыхающие, такие бывают только в Майами. А тот, у кого есть хоть немного культуры, скрывает это. Я зарабатываю себе на жизнь общеобразовательными передачами на одной из антикастровских радиостанций, но ко мне относятся как к тронутому; ну и кроме того, моя передача позволяет им утверждать, что они занимаются не только политикой. Иногда я захожу в прекрасный книжный магазин на Корал-Гейблс, он называется «Книги и книги», и там разглядываю новинки, поглаживаю их обложки. Я ничего не покупаю там: во-первых, у меня нет на это денег, а во-вторых, я больше доверяю энциклопедиям, чем книжным новинкам. Но я знаю, что такое культура, а это значит, что я тут марсианин. Со стороны я, возможно, кажусь императором, императором Восьмой улицы, но внутри у меня глубокая глухая тоска, потому что я живу в неподобающих условиях.
– К чему вы клоните, Вольтер?
– А вы подумайте, вам же это по силам, в отличие от ваших тупоголовых подчиненных. От меня хотят, чтобы я выполнил работу, требующую высочайшей квалификации. Речь ведь не идет о том, чтобы выследить кого-то или написать отчет. Я должен сыграть роль, и не просто сыграть, а сначала сам написать эту пьесу.
– Пьеса написана больше тридцати лет назад.
– Нет, этот акт не написан. И чтобы эта пьеса могла быть сыграна, я должен использовать все, что мне известно об этом деле и обо всех других делах, потому что разговаривать с этой сеньоритой – совсем не то, что разговаривать с гаитянской прачкой или кубинцем-ветеринаром, который пользует моих кошек. Это должен быть тщательно продуманный диалог: я должен переубедить и отговорить. С такой работой далеко не всякий справится.
– Именно поэтому мы и обращаемся к вашей помощи, дон Вольтер. Мне тоже приходится все время держать себя в форме: следить за собой, чтобы не отставать от времени, запоминать все больше информации. И не думайте, что нам много платят. Эта гостиница – исключительный случай, а обычно нам приходится представлять документы относительно всех наших трат, самых ничтожных.
– Государство – плохой хозяин. Хуже государства только отец родной.
Робардс кивнул:
– Меня вы можете не убеждать: я стал заниматься этим из любви к приключениям. Если выбирать – преподавать литературу или делать историю, – лучше уж делать историю. А если выбирать – писать поэзию или жить ею, – лучше жить ею.
– Прекрасный образ, Робардс, просто прекрасный.
– И разве в нашей жизни мало поэзии? В вашей и в моей?
– Это как посмотреть.
– Разве мы не начинаем каждый день с чистого листа, имея в своем распоряжении только двадцать четыре часа, чтобы заполнить эту страницу?
– Я забыл, что вы в душе поэт, Робардс. Теперь я припоминаю, как приятно было всегда разговаривать с вами, как странно было слышать от вас стихи в те годы, когда этим делом занимались в основном очень жесткие люди, вроде Геринга: услышав слово «культура», они хватались за пистолет. Вы сделаете для меня, что сможете?
– Чего вы хотите?
Прищурившись, старик внимательно изучал лицо Робардса, словно не мог больше лгать или не был уверен, что его лжи поверят.
– Я хочу твердый оклад в размере двух с половиной тысяч долларов в месяц, гарантированное место в приюте для престарелых «Хартли», когда я не смогу жить один. С правом взять с собой моих кошек. В случае, если они меня переживут, я хочу, чтобы их поместили в «Парке дель Буэн Амиго», образцовом приюте для животных. И чтобы мне были даны письменные гарантии относительно всего этого.
– Гарантии относительно чего?
– Относительно всего.
– И насчет кошек – в письменной форме?
– Особенно насчет кошек. Это для меня важнее всего прочего.
Мужчина откинулся на спинку кресла и ледяным взглядом посмотрел на старика, но тот по-прежнему пристально разглядывал его лицо, словно ощупывая глазами, чтобы от маски не осталось и следа.
– Как вы себе это представляете – пенсия для кошек? Вы представляете, себе как будет выглядеть такая докладная?
– Моя проблема – уговорить сеньориту, ваша – выполнить мои требования.
– Их можно будет рассмотреть.
– Рассматривайте что хотите, но только до того момента, когда я должен буду вступить в игру.
Он резко поднялся и наклонил голову, прощаясь; когда старик уже повернулся к выходу, за спиной у него раздался голос Робардса:
– Вы знаете, что мы можем вас заставить.
Голова старика слегка дернулась, но он не обернулся, хоть и остановился, ожидая, что последует дальше.
– Контора беспощадна, когда ей есть что помнить; она умеет пользоваться тем, что хранится в ее архивах.
Старик резко повернулся; подбородок его слегка дрожал, и свои слова он словно выплюнул в лицо Робардсу:
– Я боюсь только собственной памяти, поэтому вашей можете подтереться. Еще десять-пятнадцать лет назад я бы испугался огласки некоторых сторон моей жизни. Но сейчас все, кому была интересна моя жизнь, умерли. И теперь никому, кроме меня, неинтересно, как я выгляжу, – я один отвечаю и за мое лицо, и за мою задницу. Мое почтение, сеньор.
Последним плевком было именно это обращение – сеньор. Мужчина взглядом проводил старика, подавив в себе желание догнать его и припугнуть как следует. Он не стал этого делать, чтобы не показывать своей слабости, а не из желания продемонстрировать свою твердость. Старый педик ушел, а он так и не двинул ему как следует по причинному месту. Мужчина что-то записал на салфетке, после чего положил ее в верхний карман пиджака, как платочек, символ элегантности. Стул, на котором сидел старик, пустовал недолго. Человек сел, не соблюдя внешних правил приличия, и мужчину повело от раздражения.
– Бриджес, ты очень худой, но отнюдь не невидимка.
– А почему я должен быть невидимкой?
– До этого нас никто не видел вместе, поэтому ты не должен подсаживаться ко мне с такой фамильярностью.
– Я сел с естественностью, это совсем другое дело. Слушай, приятель, ну и местечко тебе подобрали. Я в такой гостинице никогда не жил. Я тут бываю не меньше трех раз в месяц, но мне вечно бронируют трехзвездочные отели в «Маленькой Гаване». Да, так можно работать. Ну, что тебе сказал старик?
– Ставит условия. Хочет фиксированный оклад, пансион для себя и своих кошек.
– Пансион для его развратников нам бы обошелся дешевле. Он ведь уже совсем развалина, ни на что больше не годен.
– Я предупредил его, напомнил о материалах, хранящихся в его личном деле, но, по-моему, ему на это наплевать. Он слишком стар, чтобы беречь свою репутацию.
– Изложи его требования в письменной форме, и пусть он вступает в игру, а там посмотрим.
– Он требует письменных гарантий до того, как вступит в игру.
– Я его в порошок сотру. Я чуть было этого не сделал, когда мы встречались с ним в «Морском волке». Этот говнюк строит из себя всезнайку и смотрит на остальных свысока. Я перевешаю всех его кошек, чтобы ему не о ком было больше волноваться. Нет, лучше сначала одну, как предостережение, а если он будет и дальше упираться, то перевешаю всех, одну за другой.
– Оставь ты кошек в покое. Я скажу вам, какие бумаги требуются, пусть их подпишут у нас, потом подпишет он, и дело с концом. Эта история не будет длиться вечно. Хотя пока конца ей не видно.
– Я не знаю, что это за история, да меня это и не интересует. Мне известно только, что это называется «Дело Рохаса, НЙ, 5075», а больше мне и знать не нужно. Я целыми днями торчу перед компьютером, перепечатывая сообщения, и у меня задница стала такой же формы, как мой вращающийся стул. Мне непонятно только, как можно доверять этой мумии.
– Он актер.
– Просто педик с перьями, как в мюзик-холле. Ты видел, какая у него походочка? Похож на Фреда Астера, который заработал артрит. Ты меня не угостишь рюмочкой?
– О чем разговор.
Ему хотелось, чтобы этот человек побыстрее выпил свою рюмку и ушел, избавив его от необходимости разговаривать. Однако тот был настроен иначе, и вид безбрежной морской глади напомнил ему об утонувших несколько дней назад женщинах с Мартиники, которых негр-капитан, занимавшийся перевозкой нелегалов-эмигрантов, распорядился спустить на воду в ящиках, тут же пошедших ко дну; о чем он тут же поведал Робардсу.
– В Кроуме собирают всех задержанных нелегальных эмигрантов. Из тридцати пяти стран. Подумай только, из тридцати пяти латиноамериканских стран люди рвутся на наше побережье! А больше всего – из карибских и из Центральной Америки, но хватает и колумбийцев, перуанцев, боливийцев. К югу от Рио-Гранде живут те, кто умирает с голоду, и все они хотят сюда, к нам; и если им это удастся, то умирать с голоду будем мы. Сюда попадает народ даже из стран Юго-Восточной Азии – и всегда через Багамские острова, у них там что-то вроде перевалочного пункта. На этом целый бизнес построен: есть специальные корабли, которые только этим и занимаются, они никогда не доходят до берега, а трупы выбрасывает море. Много места эти трупы не занимают, но приходится заводить дела. Горы бумаг! Лучшие капитаны – на суднах «Большой Кайман» и «Нассау», настоящие мастера своего дела. Если все идет хорошо, они доставляют их почти до берега; если плохо – добирайтесь сами, вплавь, а почти никто из этих бедняг не умеет плавать. Если они у себя на родине прокормиться не могут, откуда бы им уметь плавать?
Он уже все допил, а повторить ему никто не предлагал, хотя он бы не возражал; Робардс молчал, не желая поддерживать разговор, а солнце уже почти опустилось за горизонт, оставив только ярко-оранжевый отсвет на небе. Он поднялся и пожал собеседнику руку.
– Прощайте, мистер Робардс, мы будем ждать ваших указаний. Наше нью-йоркское отделение сразу же приступит к их выполнению.
– Надеюсь. Возможно, я их пришлю уже завтра.
– Как там Сиэтл?
– Холодно, очень холодно.
– Майами – совсем другое дело. Когда вы там в Сиэтле ходите в пальто и теплых башмаках, мы тут купаемся и загораем.
– Вы просто сами не понимаете, как вам повезло.
Наконец он один. Как же он проголодался! Мужчина отправляется в ресторан, где каждая пара сидит за отдельным столиком, словно на уединенном острове, а на столике – свеча. Все загорели, разговаривают спокойно, хорошо осознавая, что находятся в раю. В меню, которое ему приносят, только незнакомые иностранные блюда, поэтому он просит бифштекс по нью-йоркски с большим гарниром.
– Что вы предпочитаете на гарнир?
– Все.
Он думает, что аппетит у него разыгрался от близости моря, но тут же напоминает сам себе, что никогда не страдал плохим аппетитом. Выступление Дебби назначено на половину одиннадцатого; у него еще остается время спуститься к пляжу и пройтись по дощатому настилу, который теряется где-то в дали Майами-Бич. По дороге ему попадаются обнявшиеся парочки, молодые люди, которые вышагивают с таким видом, словно тренируются к решающим атлетическим состязаниям, и вдовы, вдовы, седовласые вдовы с перманентом, которые тоже прогуливаются по двое; только они и любуются лунной дорожкой на морской глади. «Похоже на след от кометы, – говорят они, – совсем как след от кометы». Луна то и дело скрывается за набегающими облачками, отчего напоминает загадочную маску. Что скрывает эта маска? Другую сторону. До начала представления еще целых полтора часа, которые он проводит, растянувшись на кровати в своем номере, бессмысленно глядя в телевизор, до которого ему, по существу, нет никакого дела, – так разглядывают золотых рыбок в аквариуме с подсветкой. Воображение его разыгрывается: он представляет себе веревку, которая тянется от ванной к изголовью его кровати, а на ней висят все кошки дона Анхелито, дохлые, высохшие после смерти, – только кошки и кролики усыхают после смерти, словно при жизни были надутыми шариками, из которых теперь вышел весь воздух и они сморщились. Он оглядывает себя в зеркало и остается доволен: «Прекрасно, Альфред или Эдвард, жизнь принадлежит тебе». Или тебя зовут Роберт? Конечно, Роберт, ты ведь Роберт Робардс, бизнесмен из Сиэтла, и должен вести себя вечером так, как положено Роберту Робардсу, бизнесмену из Сиэтла. Завтра он встанет пораньше и напишет первый отчет о своей встрече с доном Анхелито, но сейчас его ждет Дебби Рейнолдс, и он надеется, что ему достанется хороший столик: портье обычно хорошо реагируют на чаевые в пятьдесят долларов. Ему оставлен столик в четвертом углу, далековато, но видно оттуда неплохо.
– Принесите бутылку бургундского, побольше льда и стакан.
– Розового?
– Любого.
При таком освещении морщин на лице Дебби почти не видно, и возраст ее выдает только немного свисающие под мышками складки кожи. Но движения ее по-прежнему проворны, она двигается быстро, умудряясь постреливать глазами сразу в нескольких направлениях. Она играет ту же роль: бойкая девочка, слегка постаревшая, танцует как заправский профессионал, и только в голосе звучат приглушенные тона – это уже не тот голос, что пел когда-то «Тэмми». Но она исполняет эту песню; исполняет, потому что он просит ее об этом в записке, которую Дебби передает официант. Еще несколько человек, кроме него, попросили о том же – люди его поколения, которых немало за столиками. Впрочем, молодежи тут почти нет. А несколько молодых пар улыбаются с таким видом, словно они оказались в музее чужих воспоминаний. Ее два раза вызывают на «бис». Она быстро пробегает между столиками, кому-то подмигивая, кому-то посылая воздушные поцелуи, кого-то целуя, едва касаясь губами, а потом ускользает за занавес, на прощание повернув к собравшимся радостное лицо. Он сидит рядом с занавесом, и когда Дебби выходит раскланяться еще раз, она оказывается в полуметре от мужчины, голова которого уже затуманена бургундским. Ее изогнувшееся в поклоне тело и его лицо оказываются совсем рядом, и мужчина видит толстый слой грима, скрывающий все морщины, из-за которого ее улыбка вблизи похожа скорее на болезненную гримасу.
* * *
– Пожалуйста, ваше превосходительство. Речь идет о том, чтобы собрать информацию и вынести приговор в соответствии с доказанными фактами, которые неопровержимо свидетельствуют о коварстве и преднамеренности, с которыми обвиняемый, Хесус Галиндес Суарес, испанец, ставший политическим эмигрантом после победы, одержанной генералиссимусом Франко в борьбе с атеизмом и коммунизмом, и принятый в нашей стране благодаря великодушию доминиканцев, и в первую очередь великодушию первого среди доминиканцев, Главнокомандующего армией и флотом, Почетного сына Республики, Благодетеля Родины и Отца Новой Родины, первого доминиканца среди всех первых доминиканцев, главного освободителя Америки после Боливара, его преосвященства Рафаэля Леонидаса Трухильо. Великодушное сердце нашего каудильо распахнулось навстречу горю и бедам воюющей Испании, и он позволил въехать в Доминиканскую Республику сотням беженцев. Некоторые внесли свой вклад в дело процветания нашей родины, другие уснули здесь вечным сном и покоятся в нашей земле, но нашлись и такие – ничтожное меньшинство, – кто начал сеять змеиное семя, семя коррупции и заговоров, семя коммунизма и предательства нашей доминиканской родины. Сердце нашего генералиссимуса было открыто для всех, и никого он не спрашивал, что и о чем тот говорит;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49