Эспайлат ткнул его ногой, но тот был уже мертв. «Но хотя он был уже мертв, сдох от страха, – рассказывал Эспайлат, – я не отступил. Он должен был взлететь на воздух, и он взлетел. Отбежав в сторону, я услышал мощный взрыв и увидел – или мне показалось, что увидел, – как голова Себастьяна пробила потолок, устремясь к небу или в ад. Обратите внимание, все это я проделал, не произнеся ни одного грубого слова, потому что человек, разменивающийся на угрозы, никогда не перейдет от слов к делу». Перед ним был Эспайлат по прозвищу Лезвие, легендарный истязатель со своим остро отточенным кинжалом. Эспайлат неожиданно направляется к тебе, отчего офицер сразу замолкает; он пересекает всю комнату, которая тебе кажется огромной, и, остановившись в двух шагах от твоего распростертого тела, говорит:
– Сядьте.
Это приказ, и именно так ты и понимаешь его слова. Надо выбирать между табуретом, на котором сидел испанец, и деревянным ящиком; ты униженно предпочитаешь ящик, надеясь, что твоя униженность смягчит ярость, которую ты ощущаешь в этом человеке. Сам Эспайлат не садится. Он протягивает тебе вырезку из газеты и непререкаемым тоном приказывает:
– Прочтите.
«Генерал Эспайлат, которому нет еще и тридцати шести лет, в 1943 году окончил Уэст-Пойнт. В день, когда исчез Галиндес, он находился в Сьюдад-Трухильо, где занимал должность помощника министра обороны, хотя в кармане у него уже лежал приказ о назначении Генеральным консулом в Нью-Йорк и представителем в ООН. В связи с исчезновением Галиндеса он сразу же вылетел в Нью-Йорк, чтобы представить там официальное объяснение Доминиканской Республики происшедшему. Генерал Эспайлат – высокий, худощавый человек с тонкими длинными усиками. Он официально заявил, что сама мысль о том, будто доминиканцы «похитили» человека на нью-йоркской улице, совершенно безумна».
– Вам известно мое прозвище?
– Нет.
– Лезвие. Каждый толкует его по-своему, но мне до этого нет дела. Некоторые говорят, что я убиваю своих противников кинжалом, вонзая его прямо в сердце, но на самом деле прозвище объясняется иначе: я привык сразу подходить к самой сути любой проблемы или ситуации, ее срезу. Ни один доминиканец не может доказать, что я пытал его, ни одна доминиканская семья не докажет, что кто-то из ее членов умер от моей руки. Здесь все друг друга знают, и я принадлежу к одной из самых старых и могущественных семей на острове. Здесь все друг друга знают – и сторонники Трухильо, и его противники. На днях я встретил на улице отца недавно задержанного молодого коммуниста, талантливого писателя, который, однако, упорствует в своих взглядах. Этот человек спросил меня о судьбе своего сына, и я ответил ему то же, что говорю всем: «Если он ни в чем не виноват, через три дня его выпустят». Это моя твердая линия. Подумайте о том, что я вам сказал, и взвесьте, в какой ситуации вы оказались. Вы, безусловно, задержаны незаконно, и если мы решились на такой шаг, значит, государственные интересы оказались выше нашего традиционного уважения к правам человека. Вас ищут в Нью-Йорке, вас разыскивают по всей Америке, даже в океане, и почти все уверены, что вас бросили в топку доминиканского корабля «Фундасьон», более того – что это сделал лично я своими руками. Я прикажу отвести «Фундасьон» к берегам Америки, чтобы они могли исследовать его котлы. Они не найдут там никаких следов, а тем временем последние следы, которые могут привести к этой комнате, затеряются. Я не бросал вас в топку, Галиндес, – пусти слух и можешь отдыхать. Но вы-то знаете, что все было не так. Вы знаете, что находитесь здесь, причем в трудном положении.
– Но для чего? Для чего вся эта жестокость? Почему вы считаете, что у меня есть какая-то власть?
– У вас есть власть оскорблять и поносить нашего Благодетеля. Власть дурить американцам голову, убеждая их отказывать нам в поддержке. Власть плести заговоры с этими демократами из «Карибского легиона» – Фигересом, Бетанкуром, Муньосом Марином и прочими. Вас часто видели вместе с Муньосом Марином и с Фигересом.
– Но это неизбежные контакты, которые связаны с тем, что я – представитель баскского народа в изгнании. В Пуэрто-Рико много басков.
– Не играйте со мной в прятки. Мы вытащим вас на свет божий из любого уголка. Вы можете замолчать, ничего не говорить, спрятав голову, как страус. Но задница ваша, профессор, все равно будет торчать наружу.
– Меня ищет полмира.
– Не надо преувеличивать. К тому же им скоро надоест.
– Но вы не можете вечно прятать меня.
– Я думаю, вы человек действия, профессор. Вы были таким после гражданской войны в Испании. Полагаю, вам известны мои подвиги – подлинные или вымышленные. Но я расскажу вам один, который, полагаю, произведет на вас впечатление, потому что он имеет отношение к вашему «Карибскому легиону». Главный приказал мне проникнуть в одну из групп этой организации, действовавшую на юге Рио-Гранде. Точного места я вам называть не стану, не потому что вы сможете когда-нибудь воспользоваться этими данными, а потому, что мне не нравится говорить о том, где именно я проводил операции. Когда требуется защищать мою родину и моего генералиссимуса, вся планета становится моей территорией. У нас были сведения о конвое из двенадцати грузовиков, груженных оружием; оно предназначалось для отправки в Корею, но было похищено и должно было попасть в руки «Карибскому легиону», который использовал бы его против доминиканцев. Вам известно, чем заканчиваются подобные вылазки: когда эти люди оказываются на нашей земле, мы стираем их в порошок. Если они ищут прибежища на Гаити, их там попросту съедают: не один политический эмигрант кончил свои дни в котле гаитянских негров. Итак. Я установил контакт с руководством «Легиона», выдав себя за борца с Трухильо, и сумел втереться в доверие к немцу, который руководил этой группой. Однажды ночью мы вышли в море на моторной лодке для установления контактов с доминиканской оппозицией. Я вернулся на берег, а немец – нет. Меня задержала полиция и вконец замучила вопросами. Я ответил на все – пусть проверяют, сколько хотят: я не убивал этого немца. Но дела шли не очень хорошо, и тогда моя подружка, проститутка, с которой я связался несколькими неделями раньше, отыскала где-то неопознанный труп, который мы и выдали за немца. Вы европеец и знаете, что в Европе провернуть такую операцию совершенно невозможно, но на Карибском побережье возможно все. Моя подружка сделала все, что могла, но нашла только труп какого-то низкорослого индейца; тогда я из тюрьмы велел ей положить его на солнце и дать полежать, чтобы он разложился, но не совсем. Потом она положила его в гроб, сунув туда же несколько мешков с камнями, чтобы это было похоже на тучного немца, а не на тщедушного индейца, сдохшего от голода. От гроба так воняло, что немецкий консул попросил не открывать его, – он удовлетворился свидетельством о смерти, выданным больничным врачом: остановка сердца как причина смерти немца. И мне это почти ничего не стоило, потому что я сказал Росите: «Проследи, чтобы я не платил лишнего». Мы, доминиканские спецслужбы, привыкли придумывать что-то там, где деньги не работают. А за деньги мы покупаем молчание власть имущих. Одной рукой мы ведем борьбу, а другой набиваем кошели высокопоставленных политиков, в том числе и в Соединенных Штатах. Это стратегия бедных. Теперь у вас есть полная картина происходящего, и вам есть над чем поразмыслить. Какая роль отведена вам?
– Понятия не имею.
– Худшая.
– Я являюсь агентом ФБР, я сотрудничал с Конторой. Они меня не бросят.
– Не исключено. На самом деле нам неизвестно, насколько тесно вы были связаны с секретными службами американцев. Мы полагаем, что это обычное дело среди политических эмигрантов, которые так обеспечивают себе некоторую защиту. Мы проверим, насколько слухи о ваших связях соответствуют действительности, но предпочли бы, чтобы вы сами все объяснили. Дело зашло слишком далеко, и пути назад нет. Однажды я посадил одного человека перед зеркалом, чтобы он видел, как будет умирать. Перед вами, профессор, я тоже поместил своего рода зеркало, чтобы вы осознали ситуацию, и советую вам подумать об этом, пока будут развиваться события, особенно в ближайшие часы.
Он повернулся на своих каблуках четким военным движением, которое совсем с ним не вязалось, и вернулся к почтительно застывшей в другом углу комнаты группе, чтобы продолжить прервавшийся разговор. Однако Эспайлат по-прежнему не участвует в нем, все время поглядывая на коридор за открытой дверью, который тебе не виден. Поэтому он первым восклицает, словно часовой на башне – «Внимание!», и все тут же сначала застывают по стойке «смирно», а затем пытаются выровняться в ряд, образуя что-то вроде небольшого живого коридора перед дверью.
– Смирно! Генералиссимус!
Сердце твое падает куда-то в бездонную пропасть, обдираясь при этом в кровь об острые выступы и углы; и недавний разговор с Эспайлатом дробится, распадается на фрагменты, беспорядочно крутящиеся в твоем мозгу, пока ты, глядя на дверь, не столько видишь, сколько предчувствуешь появление Трухильо.
– Смирно! Генералиссимус!
И с момента, когда Эспайлат выкрикивает эти слова до появления диктатора, перед твоим мысленным взором мелькают ваши предыдущие встречи. Их было немного, но ты отчетливо помнишь их. Они вертятся у тебя перед глазами, словно фигуры в испанском танце, и среди этого мелькания ты различаешь себя – ты танцуешь со шпагами. И вот, преклонив колено, ты поднимаешь высоко над головой тело мертвого воина, – свое собственное.
– Смирно! Генералиссимус!
И ты вспоминаешь слова дедушки: «Вольтер был прав: ведь мы, баски, танцуем не только, когда у нас народные празднества или гулянья, но и когда играем в любимую национальную игру с мячом, или когда выходим в море на рыбачьих баркасах, и тогда волны заставляют нас плясать. Мы любим танцы: они помогают нам преодолеть чувство, что горы сдавливают нас со всех сторон. У нас быстрые танцы – так танцуют ловкие люди, но в них есть торжественность. Возьми хоть танец со шпагами: танцующие изображают воинов со шпагами и флагами в руках, а в конце высоко поднимают погибшего воина, чтобы он стал ближе к небу, Хесус, к небу, где обитают боги и ведьмы».
– Смирно! Генералиссимус!
И вот он входит, а за ним – офицер, которого почти не видно за широкой спиной и чуть расставленными в стороны руками Трухильо; в руках этот вспотевший человек держит кресло. Трое находящихся в комнате людей бросаются ему помогать, устанавливая кресло поудобнее, и на минуту это забавное зрелище заставляет тебя забыть о самом диктаторе.
– В стороне поставьте, в стороне! Так, чтобы я мог его видеть, но не чувствовал запаха.
Трухильо даже не смотрит на тебя. Он сурово здоровается с присутствующими, и осторожно, с достоинством усаживается в кресло. И вот он перед тобой. Словно сошедший с портрета, который ты видел в доминиканском консульстве в Бордо, – Благодетель и Отец Новой Родины. Трухильо не торопясь внимательно оглядывает комнату и, по всей видимости, остается доволен, потому что на лице его появляется некое подобие улыбки. Но он тут же прогоняет ее прочь, и ледяной взгляд его больших черных глаз, похожих на две пули черного пистолета, останавливается на тебе.
– Приступайте.
Офицер, один вид которого еще несколько минут назад приводил тебя в ужас, теперь кажется чуть ли не союзником, – такая жгучая ярость темной волной исходит от всего тела Трухильо и от леденящей жестокости Эспайлата, занявшего место прямо за креслом своего господина. Офицер держит в руках нечто принадлежащее тебе – перепечатанную на машинке рукопись книги «Эра Трухильо»; он держит ее осторожно, словно взрывчатку или только что вырванный из твоего тела орган, – твое сердце. Твое сердце трепещется в ужасе и, предчувствуя близкую гибель, беспомощно бьется в твоей груди.
– Пожалуйста, ваше превосходительство.
И Трухильо начинает читать места, отмеченные закладками, и по мере того как он читает, закладки падают на пол, словно оборванные лепестки цветка смерти.
* * *
«Стоит мне начать роман с женщиной, как она тут же выходит замуж за другого. Эта фраза вполне могла бы принадлежать Вуди Аллену, но сказал ее Хесус Галиндес, сеньорита». Тебе странно слышать имя Вуди Аллена, произнесенное этими старыми губами, которые говорят тихо, словно шепчут, нашептывают воспоминания Галиндеса, потому что «собственных политических воспоминаний, сеньорита, у меня уже почти не осталось. Можно сказать, сеньорита, что Галиндес стоял на крайних социальных позициях, социальных позициях Националистской партии басков, что было совсем непросто в эпоху ярого национализма и выраженного стремления обособиться от социалистов и от коммунистов. Да-да, я знаю, что об этом говорит Грегорио Моран в своей книге «Баски – испанцы, которые перестали быть ими». Да, этот парень много знает о басках. Может быть, слишком много. С годами мы изменились, но в ту пору все мы были крайними националистами, и предостережения Галиндеса до нас просто не доходили. Кто-то даже потребовал его отстранения, прочитав послания Галиндеса и его отдельные высказывания в статьях, – например о том, что НПБ не принимает в расчет социальные реальности, тогда как Испанская социалистическая рабочая партия, наоборот, не уделяя внимания национальному вопросу, сосредотачивается на социальных проблемах. Одно из утверждений Галиндеса серьезно рассматривалось нашим руководством в изгнании. Галиндес считал, что эмиграция в значительной степени пошла нам на пользу – самоубийственное утверждение! – и что поражение и оккупация, пагубные последствия которых будут сказываться еще долгие годы, вместе с тем снова открыли нам двери в Европу, в мир, к которому мы всегда принадлежали. У него было еще немало идей, которые встречались в штыки, – его не забывали упрекнуть и в том, что он не чистокровный баск. Он, например, утверждал, что быть баском еще не означает превосходства над другими народами, или что не надо воспринимать антикоммунизм как своего рода религию, – быть фундаменталистом, сказали бы сегодня, – и предупреждал, что патриотизм нельзя смешивать с движением привилегированных слоев общества, даже если отдельные их члены большие патриоты. У вас, сеньорита, взгляды и мироощущение конца века, конца второго тысячелетия, но вдумайтесь: ведь эти слова были сказаны в сороковые годы, всего через несколько лет после самого горького из поражений баскского народа. Конечно, никто не думал всерьез, будто Галиндес – коммунистический агент и что он убежал на Восток, как утверждал в своем докладе Эрнст, поддержанный сторонниками Трухильо и его лобби в Америке. Тут нет ничего таинственного. Галиндес не был ни двойным, ни тройным агентом; не был они и хамелеоном, каким его пытались изобразить те, кто был в этом заинтересован. Да, на его банковском счете остались деньги, но это были деньги партии. Ведь на самом деле главной задачей Галиндеса было следить за расходованием находящихся в Америке средств НПБ, а не отмывать их, как писали; отмыванием денег занимается только мафия. Вот поэтому руководство партии и окружило завесой тайны все, что было связано с исчезновением Галиндеса и его трагической гибелью. Но обратите внимание на переписку с Ландабуру, которая вам, наверное, известна. Он часто пишет о том, что ему необходимо продлять вид на жительство в США и что он сталкивается при этом с трудностями. Разве у могущественного тайного агента могли возникнуть подобные трудности? Он был просто рядовым осведомителем, как и большинство эмигрантов, оказавшихся в США, которые таким образом платили своего рода дань, наглядно демонстрируя, что не имеют ничего общего с тоталитаризмом. Вдумайтесь: ведь Галиндес находился в Соединенных Штатах, которые уже вели холодную войну, воевали в Корее, уже существовал воздушный мост с Берлином, в Пуэрто-Рико уже было совершено покушение на Трумэна. О Галиндесе говорили, что он коммунист, но говорили также, что он гомосексуалист и исчез, влипнув в какую-то темную историю с голубыми. У него не было прочных связей с женщинами, хотя он всегда бывал обворожителен в дамском обществе. Нет, нет, не верьте этим слухам, будто бы у него был сын от какой-то доминиканки. Мне всегда казалось, что это перепев истории о Деве Марии и Святом Духе, простите за непочтительность, но я скептик во всем, что касается католицизма. Вы сами католичка? Ах, мормонка. Нет, порядочность Галиндеса всегда была выше всяких подозрений, и лендакари Агирре это подкрепил, заявив: «Я ручаюсь за порядочность Галиндеса». Обратите внимание, сеньорита: «Я ручаюсь за порядочность Галиндеса»!» Этот старик, закутанный в плед, не сказал тебе тем зимним утром в Сан-Хуан-де-Лус, что Агирре сделал самое малое из того, что мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Сядьте.
Это приказ, и именно так ты и понимаешь его слова. Надо выбирать между табуретом, на котором сидел испанец, и деревянным ящиком; ты униженно предпочитаешь ящик, надеясь, что твоя униженность смягчит ярость, которую ты ощущаешь в этом человеке. Сам Эспайлат не садится. Он протягивает тебе вырезку из газеты и непререкаемым тоном приказывает:
– Прочтите.
«Генерал Эспайлат, которому нет еще и тридцати шести лет, в 1943 году окончил Уэст-Пойнт. В день, когда исчез Галиндес, он находился в Сьюдад-Трухильо, где занимал должность помощника министра обороны, хотя в кармане у него уже лежал приказ о назначении Генеральным консулом в Нью-Йорк и представителем в ООН. В связи с исчезновением Галиндеса он сразу же вылетел в Нью-Йорк, чтобы представить там официальное объяснение Доминиканской Республики происшедшему. Генерал Эспайлат – высокий, худощавый человек с тонкими длинными усиками. Он официально заявил, что сама мысль о том, будто доминиканцы «похитили» человека на нью-йоркской улице, совершенно безумна».
– Вам известно мое прозвище?
– Нет.
– Лезвие. Каждый толкует его по-своему, но мне до этого нет дела. Некоторые говорят, что я убиваю своих противников кинжалом, вонзая его прямо в сердце, но на самом деле прозвище объясняется иначе: я привык сразу подходить к самой сути любой проблемы или ситуации, ее срезу. Ни один доминиканец не может доказать, что я пытал его, ни одна доминиканская семья не докажет, что кто-то из ее членов умер от моей руки. Здесь все друг друга знают, и я принадлежу к одной из самых старых и могущественных семей на острове. Здесь все друг друга знают – и сторонники Трухильо, и его противники. На днях я встретил на улице отца недавно задержанного молодого коммуниста, талантливого писателя, который, однако, упорствует в своих взглядах. Этот человек спросил меня о судьбе своего сына, и я ответил ему то же, что говорю всем: «Если он ни в чем не виноват, через три дня его выпустят». Это моя твердая линия. Подумайте о том, что я вам сказал, и взвесьте, в какой ситуации вы оказались. Вы, безусловно, задержаны незаконно, и если мы решились на такой шаг, значит, государственные интересы оказались выше нашего традиционного уважения к правам человека. Вас ищут в Нью-Йорке, вас разыскивают по всей Америке, даже в океане, и почти все уверены, что вас бросили в топку доминиканского корабля «Фундасьон», более того – что это сделал лично я своими руками. Я прикажу отвести «Фундасьон» к берегам Америки, чтобы они могли исследовать его котлы. Они не найдут там никаких следов, а тем временем последние следы, которые могут привести к этой комнате, затеряются. Я не бросал вас в топку, Галиндес, – пусти слух и можешь отдыхать. Но вы-то знаете, что все было не так. Вы знаете, что находитесь здесь, причем в трудном положении.
– Но для чего? Для чего вся эта жестокость? Почему вы считаете, что у меня есть какая-то власть?
– У вас есть власть оскорблять и поносить нашего Благодетеля. Власть дурить американцам голову, убеждая их отказывать нам в поддержке. Власть плести заговоры с этими демократами из «Карибского легиона» – Фигересом, Бетанкуром, Муньосом Марином и прочими. Вас часто видели вместе с Муньосом Марином и с Фигересом.
– Но это неизбежные контакты, которые связаны с тем, что я – представитель баскского народа в изгнании. В Пуэрто-Рико много басков.
– Не играйте со мной в прятки. Мы вытащим вас на свет божий из любого уголка. Вы можете замолчать, ничего не говорить, спрятав голову, как страус. Но задница ваша, профессор, все равно будет торчать наружу.
– Меня ищет полмира.
– Не надо преувеличивать. К тому же им скоро надоест.
– Но вы не можете вечно прятать меня.
– Я думаю, вы человек действия, профессор. Вы были таким после гражданской войны в Испании. Полагаю, вам известны мои подвиги – подлинные или вымышленные. Но я расскажу вам один, который, полагаю, произведет на вас впечатление, потому что он имеет отношение к вашему «Карибскому легиону». Главный приказал мне проникнуть в одну из групп этой организации, действовавшую на юге Рио-Гранде. Точного места я вам называть не стану, не потому что вы сможете когда-нибудь воспользоваться этими данными, а потому, что мне не нравится говорить о том, где именно я проводил операции. Когда требуется защищать мою родину и моего генералиссимуса, вся планета становится моей территорией. У нас были сведения о конвое из двенадцати грузовиков, груженных оружием; оно предназначалось для отправки в Корею, но было похищено и должно было попасть в руки «Карибскому легиону», который использовал бы его против доминиканцев. Вам известно, чем заканчиваются подобные вылазки: когда эти люди оказываются на нашей земле, мы стираем их в порошок. Если они ищут прибежища на Гаити, их там попросту съедают: не один политический эмигрант кончил свои дни в котле гаитянских негров. Итак. Я установил контакт с руководством «Легиона», выдав себя за борца с Трухильо, и сумел втереться в доверие к немцу, который руководил этой группой. Однажды ночью мы вышли в море на моторной лодке для установления контактов с доминиканской оппозицией. Я вернулся на берег, а немец – нет. Меня задержала полиция и вконец замучила вопросами. Я ответил на все – пусть проверяют, сколько хотят: я не убивал этого немца. Но дела шли не очень хорошо, и тогда моя подружка, проститутка, с которой я связался несколькими неделями раньше, отыскала где-то неопознанный труп, который мы и выдали за немца. Вы европеец и знаете, что в Европе провернуть такую операцию совершенно невозможно, но на Карибском побережье возможно все. Моя подружка сделала все, что могла, но нашла только труп какого-то низкорослого индейца; тогда я из тюрьмы велел ей положить его на солнце и дать полежать, чтобы он разложился, но не совсем. Потом она положила его в гроб, сунув туда же несколько мешков с камнями, чтобы это было похоже на тучного немца, а не на тщедушного индейца, сдохшего от голода. От гроба так воняло, что немецкий консул попросил не открывать его, – он удовлетворился свидетельством о смерти, выданным больничным врачом: остановка сердца как причина смерти немца. И мне это почти ничего не стоило, потому что я сказал Росите: «Проследи, чтобы я не платил лишнего». Мы, доминиканские спецслужбы, привыкли придумывать что-то там, где деньги не работают. А за деньги мы покупаем молчание власть имущих. Одной рукой мы ведем борьбу, а другой набиваем кошели высокопоставленных политиков, в том числе и в Соединенных Штатах. Это стратегия бедных. Теперь у вас есть полная картина происходящего, и вам есть над чем поразмыслить. Какая роль отведена вам?
– Понятия не имею.
– Худшая.
– Я являюсь агентом ФБР, я сотрудничал с Конторой. Они меня не бросят.
– Не исключено. На самом деле нам неизвестно, насколько тесно вы были связаны с секретными службами американцев. Мы полагаем, что это обычное дело среди политических эмигрантов, которые так обеспечивают себе некоторую защиту. Мы проверим, насколько слухи о ваших связях соответствуют действительности, но предпочли бы, чтобы вы сами все объяснили. Дело зашло слишком далеко, и пути назад нет. Однажды я посадил одного человека перед зеркалом, чтобы он видел, как будет умирать. Перед вами, профессор, я тоже поместил своего рода зеркало, чтобы вы осознали ситуацию, и советую вам подумать об этом, пока будут развиваться события, особенно в ближайшие часы.
Он повернулся на своих каблуках четким военным движением, которое совсем с ним не вязалось, и вернулся к почтительно застывшей в другом углу комнаты группе, чтобы продолжить прервавшийся разговор. Однако Эспайлат по-прежнему не участвует в нем, все время поглядывая на коридор за открытой дверью, который тебе не виден. Поэтому он первым восклицает, словно часовой на башне – «Внимание!», и все тут же сначала застывают по стойке «смирно», а затем пытаются выровняться в ряд, образуя что-то вроде небольшого живого коридора перед дверью.
– Смирно! Генералиссимус!
Сердце твое падает куда-то в бездонную пропасть, обдираясь при этом в кровь об острые выступы и углы; и недавний разговор с Эспайлатом дробится, распадается на фрагменты, беспорядочно крутящиеся в твоем мозгу, пока ты, глядя на дверь, не столько видишь, сколько предчувствуешь появление Трухильо.
– Смирно! Генералиссимус!
И с момента, когда Эспайлат выкрикивает эти слова до появления диктатора, перед твоим мысленным взором мелькают ваши предыдущие встречи. Их было немного, но ты отчетливо помнишь их. Они вертятся у тебя перед глазами, словно фигуры в испанском танце, и среди этого мелькания ты различаешь себя – ты танцуешь со шпагами. И вот, преклонив колено, ты поднимаешь высоко над головой тело мертвого воина, – свое собственное.
– Смирно! Генералиссимус!
И ты вспоминаешь слова дедушки: «Вольтер был прав: ведь мы, баски, танцуем не только, когда у нас народные празднества или гулянья, но и когда играем в любимую национальную игру с мячом, или когда выходим в море на рыбачьих баркасах, и тогда волны заставляют нас плясать. Мы любим танцы: они помогают нам преодолеть чувство, что горы сдавливают нас со всех сторон. У нас быстрые танцы – так танцуют ловкие люди, но в них есть торжественность. Возьми хоть танец со шпагами: танцующие изображают воинов со шпагами и флагами в руках, а в конце высоко поднимают погибшего воина, чтобы он стал ближе к небу, Хесус, к небу, где обитают боги и ведьмы».
– Смирно! Генералиссимус!
И вот он входит, а за ним – офицер, которого почти не видно за широкой спиной и чуть расставленными в стороны руками Трухильо; в руках этот вспотевший человек держит кресло. Трое находящихся в комнате людей бросаются ему помогать, устанавливая кресло поудобнее, и на минуту это забавное зрелище заставляет тебя забыть о самом диктаторе.
– В стороне поставьте, в стороне! Так, чтобы я мог его видеть, но не чувствовал запаха.
Трухильо даже не смотрит на тебя. Он сурово здоровается с присутствующими, и осторожно, с достоинством усаживается в кресло. И вот он перед тобой. Словно сошедший с портрета, который ты видел в доминиканском консульстве в Бордо, – Благодетель и Отец Новой Родины. Трухильо не торопясь внимательно оглядывает комнату и, по всей видимости, остается доволен, потому что на лице его появляется некое подобие улыбки. Но он тут же прогоняет ее прочь, и ледяной взгляд его больших черных глаз, похожих на две пули черного пистолета, останавливается на тебе.
– Приступайте.
Офицер, один вид которого еще несколько минут назад приводил тебя в ужас, теперь кажется чуть ли не союзником, – такая жгучая ярость темной волной исходит от всего тела Трухильо и от леденящей жестокости Эспайлата, занявшего место прямо за креслом своего господина. Офицер держит в руках нечто принадлежащее тебе – перепечатанную на машинке рукопись книги «Эра Трухильо»; он держит ее осторожно, словно взрывчатку или только что вырванный из твоего тела орган, – твое сердце. Твое сердце трепещется в ужасе и, предчувствуя близкую гибель, беспомощно бьется в твоей груди.
– Пожалуйста, ваше превосходительство.
И Трухильо начинает читать места, отмеченные закладками, и по мере того как он читает, закладки падают на пол, словно оборванные лепестки цветка смерти.
* * *
«Стоит мне начать роман с женщиной, как она тут же выходит замуж за другого. Эта фраза вполне могла бы принадлежать Вуди Аллену, но сказал ее Хесус Галиндес, сеньорита». Тебе странно слышать имя Вуди Аллена, произнесенное этими старыми губами, которые говорят тихо, словно шепчут, нашептывают воспоминания Галиндеса, потому что «собственных политических воспоминаний, сеньорита, у меня уже почти не осталось. Можно сказать, сеньорита, что Галиндес стоял на крайних социальных позициях, социальных позициях Националистской партии басков, что было совсем непросто в эпоху ярого национализма и выраженного стремления обособиться от социалистов и от коммунистов. Да-да, я знаю, что об этом говорит Грегорио Моран в своей книге «Баски – испанцы, которые перестали быть ими». Да, этот парень много знает о басках. Может быть, слишком много. С годами мы изменились, но в ту пору все мы были крайними националистами, и предостережения Галиндеса до нас просто не доходили. Кто-то даже потребовал его отстранения, прочитав послания Галиндеса и его отдельные высказывания в статьях, – например о том, что НПБ не принимает в расчет социальные реальности, тогда как Испанская социалистическая рабочая партия, наоборот, не уделяя внимания национальному вопросу, сосредотачивается на социальных проблемах. Одно из утверждений Галиндеса серьезно рассматривалось нашим руководством в изгнании. Галиндес считал, что эмиграция в значительной степени пошла нам на пользу – самоубийственное утверждение! – и что поражение и оккупация, пагубные последствия которых будут сказываться еще долгие годы, вместе с тем снова открыли нам двери в Европу, в мир, к которому мы всегда принадлежали. У него было еще немало идей, которые встречались в штыки, – его не забывали упрекнуть и в том, что он не чистокровный баск. Он, например, утверждал, что быть баском еще не означает превосходства над другими народами, или что не надо воспринимать антикоммунизм как своего рода религию, – быть фундаменталистом, сказали бы сегодня, – и предупреждал, что патриотизм нельзя смешивать с движением привилегированных слоев общества, даже если отдельные их члены большие патриоты. У вас, сеньорита, взгляды и мироощущение конца века, конца второго тысячелетия, но вдумайтесь: ведь эти слова были сказаны в сороковые годы, всего через несколько лет после самого горького из поражений баскского народа. Конечно, никто не думал всерьез, будто Галиндес – коммунистический агент и что он убежал на Восток, как утверждал в своем докладе Эрнст, поддержанный сторонниками Трухильо и его лобби в Америке. Тут нет ничего таинственного. Галиндес не был ни двойным, ни тройным агентом; не был они и хамелеоном, каким его пытались изобразить те, кто был в этом заинтересован. Да, на его банковском счете остались деньги, но это были деньги партии. Ведь на самом деле главной задачей Галиндеса было следить за расходованием находящихся в Америке средств НПБ, а не отмывать их, как писали; отмыванием денег занимается только мафия. Вот поэтому руководство партии и окружило завесой тайны все, что было связано с исчезновением Галиндеса и его трагической гибелью. Но обратите внимание на переписку с Ландабуру, которая вам, наверное, известна. Он часто пишет о том, что ему необходимо продлять вид на жительство в США и что он сталкивается при этом с трудностями. Разве у могущественного тайного агента могли возникнуть подобные трудности? Он был просто рядовым осведомителем, как и большинство эмигрантов, оказавшихся в США, которые таким образом платили своего рода дань, наглядно демонстрируя, что не имеют ничего общего с тоталитаризмом. Вдумайтесь: ведь Галиндес находился в Соединенных Штатах, которые уже вели холодную войну, воевали в Корее, уже существовал воздушный мост с Берлином, в Пуэрто-Рико уже было совершено покушение на Трумэна. О Галиндесе говорили, что он коммунист, но говорили также, что он гомосексуалист и исчез, влипнув в какую-то темную историю с голубыми. У него не было прочных связей с женщинами, хотя он всегда бывал обворожителен в дамском обществе. Нет, нет, не верьте этим слухам, будто бы у него был сын от какой-то доминиканки. Мне всегда казалось, что это перепев истории о Деве Марии и Святом Духе, простите за непочтительность, но я скептик во всем, что касается католицизма. Вы сами католичка? Ах, мормонка. Нет, порядочность Галиндеса всегда была выше всяких подозрений, и лендакари Агирре это подкрепил, заявив: «Я ручаюсь за порядочность Галиндеса». Обратите внимание, сеньорита: «Я ручаюсь за порядочность Галиндеса»!» Этот старик, закутанный в плед, не сказал тебе тем зимним утром в Сан-Хуан-де-Лус, что Агирре сделал самое малое из того, что мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49