Куба, как заявляет Лурдес, никогда уже больше ее не заполучит.
За четыре квартала от дома Лурдес ощущает запах отцовской сигары, доносящийся из-за катальпы.
– Mi hija, ты забыла меня? – с тихим упреком звучит голос Хорхе дель Пино.
Лурдес чувствует, что ноги ее идут как будто сами по себе. Словно они выскользнули из ягодиц и движутся перед ней в туфлях на резиновой подошве и в белых вязаных носках. Она осторожно следует вслед за ними.
– Ты не ожидала снова меня услышать?
– Я даже не была уверена, что слышала тебя в первый раз, – говорит Лурдес.
– Думаешь, тебе это кажется?
– Я думаю, что слышу твой голос, потому что хочу услышать, потому что скучаю по тебе. Когда я была маленькой, по вечерам мне казалось, что я слышу скрип входной двери. Я выбегала, а тебя там не было.
– Сейчас я здесь, Лурдес.
Корабль покидает гавань, его гудок разрывает сумерки и звучит, как голос священника во время службы.
Лурдес снова вспоминает, как она в прошлом месяце летала в Майами, чтобы забрать Пилар. Аэропорт не принимал самолет, и они кружили над городом почти час. Лурдес ощутила запах морского воздуха, прежде чем вдохнула его, запах океана, на берегу которого живет ее мать. Она представила, как лежит, свернувшись, в материнском чреве, невидимая и недоступная для ее неуклюжих рук. Пальцы у матери были жесткими и растопыренными, как столовые ложки, молоко безвкусное и серое. Мать пристально смотрела на нее, как будто чего-то напряженно ждала. Если верно, что ребенок чувствует любовь по голосу матери, что же тогда услышала Лурдес в словах: «Я не вспомню, как ее зовут».
– Папа, я не знаю, что мне делать, – заплакала Лурдес. – Что бы я ни делала, Пилар ненавидит меня.
– Пилар не ненавидит тебя, hija. Просто она еще не научилась тебя любить.
Огонь между ними
Фелисия дель Пино понятия не имеет, чем вызваны ее галлюцинации. Она знает лишь то, что иногда способна очень явственно слышать различные звуки. Шуршание лапок жука по веранде. Скрип половиц ночью. Она может слышать все в этом мире: каждый чих и скрип, любое дуновение в небе или в гавани, шорох листьев гардении, что растет в соседнем квартале. Эти звуки доносятся до нее все одновременно, воздействуя то на один орган ее тела, то на другой, рождая голубые вспышки у нее в мозгу. Только песни Бени Морэ на заезженной пластинке, если включить их на полную громкость, уменьшают этот шум.
И цвета тоже живут вне вещей. Красный течет из гвоздик, которые стоят на подоконнике. Голубой отделяется от потрескавшегося кафеля на кухне. Даже зеленый, все оттенки зеленого, которые она так любит, покидают деревья и нападают на нее, убивая своей яркостью. Ни один предмет не выглядит твердым, пока она не прикоснется к нему. Фелисия проклинает солнце за те лживые тени, которые оно разбрасывает по ее дому, и закрывает ставни, стремясь изгнать враждебные лучи. Когда она отваживается выглянуть наружу, люди выглядят как рисунки, обведенные черным контуром. У них квадратные плоские лица с белыми светящимися глазами. Они угрожающе смотрят на нее. Она слышит, как люди разговаривают, но не может понять ни слова. Время для нее течет незаметно.
Разум Фелисии затоплен мыслями, мыслями о прошлом, о будущем, мыслями других людей. Вещи возвращаются к ней в виде символов, обрывков разговоров, строчек из старого церковного гимна. Каждая мысль кажется ей связанной с тысячей других клубком пульсирующих нервов. Она перепрыгивает с одной на другую, словно нервная цирковая лошадь. Но стоит ей закрыть глаза, становится еще хуже.
Фелисия вспоминает, что, когда она училась в начальной школе, атрибуты веры казались ей более занимательными, чем занудные уроки. После мессы, когда слова священника еще долго отдавались эхом от кирпичных стен, она оставалась в церкви и осматривала церковные скамьи в поисках забытых покрывал или бусин от четок. Она коллекционировала открытки с молитвами, и украшенные золотыми инициалами молитвенники, и стеклянные сосуды со святой водой, которой она потом окропила цыплят Ильды Лимон. Однажды она выдрала расшатавшийся крест с Иисусом слоновой кости из сцены «Распятия» и благословила им своего маленького брата Хавьера, трижды легонько прикоснувшись к его лбу.
Во время торжественной мессы сестра и отец громко и четко повторяли за священником слова «Отче наш» и пели гимны, растягивая последний слог.
«Алелуйаааааааааааааааааааа!» – тянули они до тех пор, пока окружающие не начинали на них оглядываться.
Фелисия знала, что ее мать, предпочитающая оставаться дома, чтобы читать книги, качаясь на подвесной скамье, безотчетно не доверяла всему церковному. Она подозревала, что мать вообще не верит в бога, и надеялась все же, что та не будет вечно гореть в аду, как предрекали Лурдес и монахини.
Несмотря на свое неверие, Селия сознавала, что есть силы, понять которые она не в силах. Поэтому четвертого декабря, в праздник Шанго, негритянского бога огня и молнии, она заперла детей дома и наказала им не выходить на улицу, а то их похитят и принесут в жертву. В целях безопасности она запретила Фелисии навещать ее лучшую подругу Эрминию, потому что отца девочки считали колдуном.
Лурдес воспользовалась их заключением и рассказала Фелисии, что сморщенный бродячий жестянщик, который днем грохотал своей тележкой по улице, похищает детей и утаскивает их в пещеры с летучими мышами, которые устраивают гнезда у них в волосах. По ночам он выковыривает у детей глаза деревянной ложкой и пьет их кровь вместо молока. Лурдес утверждала, что жестянщик оставил глаза похищенных детей у Фелисии под кроватью как предупреждение, что следующей будет она. Фелисия, зажмурившись, осторожно ощупывала пол, пока не наткнулась на засохшие виноградины, которые сестра специально туда подбросила. Она вопила так, что было слышно в аду.
Медленно тянется кокосовое лето, и Фелисия слышит, как с ней разговаривает святой Себастьян. Она не может его остановить; слова, которые он произносит, иногда рифмуются, а иногда перемешаны в беспорядке, как спутанная пряжа. Он мешает ей думать. Он напоминает ей, как сильно она любила его когда-то и как глубоко она разочаровалась в нем через несколько лет.
Фелисия впервые восхитилась святым Себастьяном перед конфирмацией. Ее все поражало: и как его тело пронзили стрелами и оставили умирать, а он выжил, и как он был забит потом до смерти солдатами римского императора, а затем похоронен в катакомбах. Двойная смерть Себастьяна необычайно привлекала Фелисию. Она разглядывала его изображение, его руки, связанные над головой, его глаза, поднятые к небу, стрелы, пронзающие грудь и бока, и ее переполняла жалость. Но монахини не позволили Фелисии принять имя Себастьяна в качестве конфирмационного.
– Почему ты не хочешь взять имя Мария, как твоя сестра? – спрашивали монахини. Лица у них были как розовые пухлые прямоугольники, обрезанные у самых бровей, с расширенными порами от слишком тесных чепцов. – Тогда милосердная Пресвятая Дева всегда будет тебя хранить.
В конце концов Фелисия отказалась от конфирмации, и Хорхе дель Пино связывал последующие несчастья дочери именно с этим отказом.
Фелисия думает об отце, о его смерти и воскрешении, хотя ей трудно на этом сосредоточиться. Судный день скоро наступит, а она не готова, совсем не готова. Поэтому она снова и снова крутит пластинки Бени Морэ и учит сына танцевать, обучает его всем танцам, какие сама знает. Ему всего пять лет, но он умеет танцевать мамбу и ча-ча-ча, дансон и гуарачу с легкостью жиголо. «Танцуй, Иванито, танцуй!» – кричит Фелисия, радуясь, смеясь и аплодируя его легким движениям. Все обретает смысл, когда они танцуют. Фелисия чувствует себя так, будто она снова влюблена, будто она в центре вселенной и посвящена в ее тайны и внутренние процессы бытия. У нее нет сомнений.
Но когда музыка замолкает, она видит руки своего мужа, слишком длинные даже для его высокой фигуры, пальцы тоже длинные, приплюснутые, с квадратными ногтями и большими суставами. На большом пальце правой руки ногтя нет, кожа на этом месте побелела и сморщилась. Он высокий и долговязый, ростом больше шести футов, у него угловатое лицо индейского вождя и красивый нос с небольшой горбинкой.
В тот день, когда она встретила его, он сидел один на задней террасе ресторана «El Ternero Dorado» и смотрел на нее. Она подошла к нему, нервно вытирая руки о полотняный передник.
– Сегодня у нас морской окунь, – запинаясь произнесла она. – Жареный, очень вкусный.
– Ты уже ела? – спросил он, положив тяжелую руку на ее запястье.
Больше ему ничего не нужно было ни говорить, ни делать. Фелисия сняла фартук, как будто ей приказал сам святой Себастьян, и последовала за Уго Вильяверде к выходу из ресторана.
Ее будущий муж шел медленной подпрыгивающей походкой, как жирафы, которых Фелисия видела в зоопарке. Он был так похож на жирафа, что Фелисии казалось, будто он вот-вот вытянет шею и начнет ощипывать лавровые деревья, росшие вдоль Пасео-дель-Прадо. Она представила, как его толстые губы двигаются, словно теплая мягкая резина.
Уго купил Фелисии бумажный кулек оладий и коробку шоколадных конфет, перевязанную алой ленточкой. Он рассказывал о своем детстве в Ольгине, где его отец, потомок чернокожих рабов, работал на никелевых рудниках. В шестнадцать лет Уго нанялся на торговое судно, и первым его плаванием был рейс в Дакар. Рынки там были заполнены громадными фруктами, выращенными в земле, полной удивительных полезных ископаемых.
– Не то что эти, – говорил он, указывая на сморщенные дыни, лежащие на лотке продавца фруктов.
Фелисия рассказала ему, что закончила среднюю школу. Прочитав в газетном объявлении, что требуются девушки для сопровождения иностранных гостей, она отправилась по адресу. Офис находился на втором этаже здания, между нотариальной конторой и венерологической клиникой доктора Сатарена. Чопорная дама с начесом и гортанным французским акцентом попросила Фелисию снять туфли и гольфы, а затем сделала пометки в большой тетради, обтянутой телячьей кожей.
– Если девушка не заботится о своих ногах, нет смысла работать с ней дальше, – заявила мадам Тибо.
Она попросила Фелисию расстегнуть блузку. Когда Фелисия сняла одежду, соски у нее напряглись. Она знала, что ее грудью восхищаются все парни в Санта-Тереса-дель-Мар. Под конец мадам Тибо настояла, чтобы Фелисия сняла юбку и трусики.
– Пройдись, – приказала француженка.
Фелисия чувствовала, как ее полный рыхлый зад соблазнительно вздрагивает при каждом шаге.
– Для Европы ягодицы великоваты, – заметила мадам Тибо. – Но здесь сойдет.
Фелисия работала всего один раз на Международное агентство сопровождения «Бон-Тан». Ее приставили к тучному веснушчатому фермеру из Оклахомы, в вульгарных ботинках из змеиной кожи. За небольшую плату мадам Тибо выдала Фелисии туфли на высоком каблуке и платье с серебряными блестками, гладкое, как рыбья кожа. Мерл Грейди повел Фелисию в казино и жадно щипал ее за бедра всякий раз, когда выигрывал. Он называл ее своей удачей и дышал ей в ухо перегаром. Когда она отказалась пойти с ним в номер, Грейди набросился на нее и потребовал вернуть деньги. Фелисия смотрела, как с чужого платья сыпались блестящие бусины, звеня и подпрыгивая на мраморном полу.
Фелисия пошла с Уго Вильяверде в отель «Инглатерра» напротив Центрального парка, похожий на богато украшенный свадебный торт. Славу гостиницы постепенно затмили новомодные заведения с рулеткой и длинноногими танцовщицами, но она продолжала привлекать молодоженов из провинции, которым нравились ее поношенное очарование и искусно выкованная железная решетка на дверях.
Уго и Фелисия разделись в номере и, растворяясь друг в друге, занялись любовью среди побеленных стен. Уго кусал Фелисии груди, оставлял лиловые следы синяков на ее бедрах. Он стоял перед ней на коленях в ванне и тер черным испанским мылом у нее между ног. Несколько раз он входил в нее сзади.
Фелисия быстро поняла, что ему нравится. Она связала ему руки за головой своими трусами и резко шлепала его, когда он просил.
– Сучка ты моя, – говорил Уго, мыча от наслаждения.
Утром он ушел, пообещав вернуться летом.
Когда они снова встретились в сезон ураганов, Фелисия была на седьмом месяце беременности и работала кассиром в мясной лавке. Она сидела на табурете за прилавком, заворачивая покупки в газету и потирая поясницу. Щеки у нее были покрыты тонкой сеткой вен.
Окровавленные туши висели на крюках на расстоянии руки. Цыплята свисали на окне, задевая плечо. Свиная голова стояла на задней полке, словно трофей. Фелисия наблюдала, как коренастые мясники свежуют и разделывают мясо, словно скульпторы, и с трудом отличала их руки, по локоть измазанные кровью, от красных мраморных пластов мяса. Покупатели тоже стали ей казаться похожими на товар, который они приобретали: компаньеро Сордо с поросшим щетиной двойным подбородком и вздернутым носом, компаньера Льоренте с розовыми глазками и скошенным подбородком.
– Я красное мясо, – твердила про себя Фелисия. Она чувствовала себя распухшей, нелепой.
Уго зарегистрировался с Фелисией в здании муниципалитета как раз во время Карибского кризиса. Эрминия привезла бутылку шампанского из Испании, но никто о ней не вспомнил и не открыл. Хорхе дель Пино отказался присутствовать на свадьбе.
После церемонии Фелисия и Уго пришли в дом на Пальмовой улице, который пустовал с тех пор, как Офелия, единственная дочь Берты Аранго дель Пино, умерла от туберкулеза. Уго сел на диван и молча уставился прямо перед собой. Наконец Фелисия подошла к нему.
– Если хочешь, я могу связать тебя, как тебе нравится, – предложила она.
Уго прижал кулак к ее подбородку, пока ее дыхание не пресеклось, а голова не задралась так, что она увидела стены гостиной позади себя.
– Если ты подойдешь ко мне, я тебя убью. Поняла?
Уго заснул на диване и на следующий день ушел в море. Дочери-близнецы родились в его отсутствие под Рождество.
* * *
К концу лета Фелисии становится хуже, как будто мозг ее окутывает плотная штора. Собственный голос кажется ей глухим, далеким, люстра покачивается в зловонном воздухе. Она курит выдохшиеся сигареты, оставленные мужем много лет назад, выкуривает их одну за другой до самого конца, пока сын не вынимает очередной окурок из ее обожженных пальцев. Губы Иванито движутся, Фелисия видит это. Зубы и глаза, щеки и иссиня-черные волосы сына растягиваются и сокращаются, как мехи аккордеона. Что он говорит? Каждое слово – это код, который она вынуждена расшифровывать, иностранный язык, звук выстрела. Она не способна и видеть, и слышать одновременно – ей приходится закрывать глаза.
Фелисия вспоминает тот день, когда решила убить мужа. Это было в 1966 году, стоял жаркий август, она была беременна Иванито. Тошнота нарастала с каждой неделей. Ее тело было заражено сифилисом и другими болезнями, которые Уго подцепил в Марокко. В то утро, когда она жарила бананы в большой сковороде, тошнота внезапно исчезла.
На нее нашло озарение, которым она не могла пренебречь.
Фелисия опустила тряпку в кастрюлю и наблюдала, как та пропитывается маслом. Затем вынула ее щипцами и понесла в гостиную. Масло капало на половицы.
Она зажгла спичку и подошла к мужу, который спал на кушетке. Он лежал, откинув голову на подушке, с широко открытым ртом. Веки у него были прикрыты неплотно, сквозь узкие щелки виднелись белки закатившихся глаз.
Фелисия осторожно поднесла голубой огонек к концу тряпки. Она вдохнула запах серы и бананов, жарящихся в кухне. Она смотрела, как слабое пламя охватило тряпку, как разгорается огонь. Уго проснулся и увидел жену, возвышающуюся над ним, словно богиня, с огненным шаром в руке.
– Ты никогда больше сюда не вернешься, – крикнула Фелисия и швырнула огонь ему в лицо.
Ей смешно вспоминать крики мужа, когда он выбежал из двери и его голова превратилась в пылающий факел. Она прокручивает этот момент в голове снова и снова, сначала под одним углом, потом под другим, по частям и по кусочкам, словно сумасшедший фотограф. Огонь сожрал кожу на лице и руках Уго, и зловоние оставалось на Пальмовой улице в течение многих месяцев.
Фелисия чувствует, как молодеет во сне и становится такой юной, что ей страшно – вдруг она умрет, попадет в небытие, не выходя из лона матери. Она горюет во сне о брошенных детях, о проститутках в Индии, о женщинах, изнасилованных в Гаване прошедшей ночью. Их лица смотрят на нее, жалобные, безропотные. Чего они хотят от нее? Фелисия боится засыпать.
Мать навещает ее, приносит пакеты с едой, жирную колбасу, которая выскальзывает из вощеной бумаги. Фелисия отказывается есть, думает, что еда отравлена. Мать пытается поговорить с ней, но Фелисия прячется в постели. Сын не оставит ее, это она точно знает. Она открывает рот, но мысли покидают ее, прежде чем она произносит первое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
За четыре квартала от дома Лурдес ощущает запах отцовской сигары, доносящийся из-за катальпы.
– Mi hija, ты забыла меня? – с тихим упреком звучит голос Хорхе дель Пино.
Лурдес чувствует, что ноги ее идут как будто сами по себе. Словно они выскользнули из ягодиц и движутся перед ней в туфлях на резиновой подошве и в белых вязаных носках. Она осторожно следует вслед за ними.
– Ты не ожидала снова меня услышать?
– Я даже не была уверена, что слышала тебя в первый раз, – говорит Лурдес.
– Думаешь, тебе это кажется?
– Я думаю, что слышу твой голос, потому что хочу услышать, потому что скучаю по тебе. Когда я была маленькой, по вечерам мне казалось, что я слышу скрип входной двери. Я выбегала, а тебя там не было.
– Сейчас я здесь, Лурдес.
Корабль покидает гавань, его гудок разрывает сумерки и звучит, как голос священника во время службы.
Лурдес снова вспоминает, как она в прошлом месяце летала в Майами, чтобы забрать Пилар. Аэропорт не принимал самолет, и они кружили над городом почти час. Лурдес ощутила запах морского воздуха, прежде чем вдохнула его, запах океана, на берегу которого живет ее мать. Она представила, как лежит, свернувшись, в материнском чреве, невидимая и недоступная для ее неуклюжих рук. Пальцы у матери были жесткими и растопыренными, как столовые ложки, молоко безвкусное и серое. Мать пристально смотрела на нее, как будто чего-то напряженно ждала. Если верно, что ребенок чувствует любовь по голосу матери, что же тогда услышала Лурдес в словах: «Я не вспомню, как ее зовут».
– Папа, я не знаю, что мне делать, – заплакала Лурдес. – Что бы я ни делала, Пилар ненавидит меня.
– Пилар не ненавидит тебя, hija. Просто она еще не научилась тебя любить.
Огонь между ними
Фелисия дель Пино понятия не имеет, чем вызваны ее галлюцинации. Она знает лишь то, что иногда способна очень явственно слышать различные звуки. Шуршание лапок жука по веранде. Скрип половиц ночью. Она может слышать все в этом мире: каждый чих и скрип, любое дуновение в небе или в гавани, шорох листьев гардении, что растет в соседнем квартале. Эти звуки доносятся до нее все одновременно, воздействуя то на один орган ее тела, то на другой, рождая голубые вспышки у нее в мозгу. Только песни Бени Морэ на заезженной пластинке, если включить их на полную громкость, уменьшают этот шум.
И цвета тоже живут вне вещей. Красный течет из гвоздик, которые стоят на подоконнике. Голубой отделяется от потрескавшегося кафеля на кухне. Даже зеленый, все оттенки зеленого, которые она так любит, покидают деревья и нападают на нее, убивая своей яркостью. Ни один предмет не выглядит твердым, пока она не прикоснется к нему. Фелисия проклинает солнце за те лживые тени, которые оно разбрасывает по ее дому, и закрывает ставни, стремясь изгнать враждебные лучи. Когда она отваживается выглянуть наружу, люди выглядят как рисунки, обведенные черным контуром. У них квадратные плоские лица с белыми светящимися глазами. Они угрожающе смотрят на нее. Она слышит, как люди разговаривают, но не может понять ни слова. Время для нее течет незаметно.
Разум Фелисии затоплен мыслями, мыслями о прошлом, о будущем, мыслями других людей. Вещи возвращаются к ней в виде символов, обрывков разговоров, строчек из старого церковного гимна. Каждая мысль кажется ей связанной с тысячей других клубком пульсирующих нервов. Она перепрыгивает с одной на другую, словно нервная цирковая лошадь. Но стоит ей закрыть глаза, становится еще хуже.
Фелисия вспоминает, что, когда она училась в начальной школе, атрибуты веры казались ей более занимательными, чем занудные уроки. После мессы, когда слова священника еще долго отдавались эхом от кирпичных стен, она оставалась в церкви и осматривала церковные скамьи в поисках забытых покрывал или бусин от четок. Она коллекционировала открытки с молитвами, и украшенные золотыми инициалами молитвенники, и стеклянные сосуды со святой водой, которой она потом окропила цыплят Ильды Лимон. Однажды она выдрала расшатавшийся крест с Иисусом слоновой кости из сцены «Распятия» и благословила им своего маленького брата Хавьера, трижды легонько прикоснувшись к его лбу.
Во время торжественной мессы сестра и отец громко и четко повторяли за священником слова «Отче наш» и пели гимны, растягивая последний слог.
«Алелуйаааааааааааааааааааа!» – тянули они до тех пор, пока окружающие не начинали на них оглядываться.
Фелисия знала, что ее мать, предпочитающая оставаться дома, чтобы читать книги, качаясь на подвесной скамье, безотчетно не доверяла всему церковному. Она подозревала, что мать вообще не верит в бога, и надеялась все же, что та не будет вечно гореть в аду, как предрекали Лурдес и монахини.
Несмотря на свое неверие, Селия сознавала, что есть силы, понять которые она не в силах. Поэтому четвертого декабря, в праздник Шанго, негритянского бога огня и молнии, она заперла детей дома и наказала им не выходить на улицу, а то их похитят и принесут в жертву. В целях безопасности она запретила Фелисии навещать ее лучшую подругу Эрминию, потому что отца девочки считали колдуном.
Лурдес воспользовалась их заключением и рассказала Фелисии, что сморщенный бродячий жестянщик, который днем грохотал своей тележкой по улице, похищает детей и утаскивает их в пещеры с летучими мышами, которые устраивают гнезда у них в волосах. По ночам он выковыривает у детей глаза деревянной ложкой и пьет их кровь вместо молока. Лурдес утверждала, что жестянщик оставил глаза похищенных детей у Фелисии под кроватью как предупреждение, что следующей будет она. Фелисия, зажмурившись, осторожно ощупывала пол, пока не наткнулась на засохшие виноградины, которые сестра специально туда подбросила. Она вопила так, что было слышно в аду.
Медленно тянется кокосовое лето, и Фелисия слышит, как с ней разговаривает святой Себастьян. Она не может его остановить; слова, которые он произносит, иногда рифмуются, а иногда перемешаны в беспорядке, как спутанная пряжа. Он мешает ей думать. Он напоминает ей, как сильно она любила его когда-то и как глубоко она разочаровалась в нем через несколько лет.
Фелисия впервые восхитилась святым Себастьяном перед конфирмацией. Ее все поражало: и как его тело пронзили стрелами и оставили умирать, а он выжил, и как он был забит потом до смерти солдатами римского императора, а затем похоронен в катакомбах. Двойная смерть Себастьяна необычайно привлекала Фелисию. Она разглядывала его изображение, его руки, связанные над головой, его глаза, поднятые к небу, стрелы, пронзающие грудь и бока, и ее переполняла жалость. Но монахини не позволили Фелисии принять имя Себастьяна в качестве конфирмационного.
– Почему ты не хочешь взять имя Мария, как твоя сестра? – спрашивали монахини. Лица у них были как розовые пухлые прямоугольники, обрезанные у самых бровей, с расширенными порами от слишком тесных чепцов. – Тогда милосердная Пресвятая Дева всегда будет тебя хранить.
В конце концов Фелисия отказалась от конфирмации, и Хорхе дель Пино связывал последующие несчастья дочери именно с этим отказом.
Фелисия думает об отце, о его смерти и воскрешении, хотя ей трудно на этом сосредоточиться. Судный день скоро наступит, а она не готова, совсем не готова. Поэтому она снова и снова крутит пластинки Бени Морэ и учит сына танцевать, обучает его всем танцам, какие сама знает. Ему всего пять лет, но он умеет танцевать мамбу и ча-ча-ча, дансон и гуарачу с легкостью жиголо. «Танцуй, Иванито, танцуй!» – кричит Фелисия, радуясь, смеясь и аплодируя его легким движениям. Все обретает смысл, когда они танцуют. Фелисия чувствует себя так, будто она снова влюблена, будто она в центре вселенной и посвящена в ее тайны и внутренние процессы бытия. У нее нет сомнений.
Но когда музыка замолкает, она видит руки своего мужа, слишком длинные даже для его высокой фигуры, пальцы тоже длинные, приплюснутые, с квадратными ногтями и большими суставами. На большом пальце правой руки ногтя нет, кожа на этом месте побелела и сморщилась. Он высокий и долговязый, ростом больше шести футов, у него угловатое лицо индейского вождя и красивый нос с небольшой горбинкой.
В тот день, когда она встретила его, он сидел один на задней террасе ресторана «El Ternero Dorado» и смотрел на нее. Она подошла к нему, нервно вытирая руки о полотняный передник.
– Сегодня у нас морской окунь, – запинаясь произнесла она. – Жареный, очень вкусный.
– Ты уже ела? – спросил он, положив тяжелую руку на ее запястье.
Больше ему ничего не нужно было ни говорить, ни делать. Фелисия сняла фартук, как будто ей приказал сам святой Себастьян, и последовала за Уго Вильяверде к выходу из ресторана.
Ее будущий муж шел медленной подпрыгивающей походкой, как жирафы, которых Фелисия видела в зоопарке. Он был так похож на жирафа, что Фелисии казалось, будто он вот-вот вытянет шею и начнет ощипывать лавровые деревья, росшие вдоль Пасео-дель-Прадо. Она представила, как его толстые губы двигаются, словно теплая мягкая резина.
Уго купил Фелисии бумажный кулек оладий и коробку шоколадных конфет, перевязанную алой ленточкой. Он рассказывал о своем детстве в Ольгине, где его отец, потомок чернокожих рабов, работал на никелевых рудниках. В шестнадцать лет Уго нанялся на торговое судно, и первым его плаванием был рейс в Дакар. Рынки там были заполнены громадными фруктами, выращенными в земле, полной удивительных полезных ископаемых.
– Не то что эти, – говорил он, указывая на сморщенные дыни, лежащие на лотке продавца фруктов.
Фелисия рассказала ему, что закончила среднюю школу. Прочитав в газетном объявлении, что требуются девушки для сопровождения иностранных гостей, она отправилась по адресу. Офис находился на втором этаже здания, между нотариальной конторой и венерологической клиникой доктора Сатарена. Чопорная дама с начесом и гортанным французским акцентом попросила Фелисию снять туфли и гольфы, а затем сделала пометки в большой тетради, обтянутой телячьей кожей.
– Если девушка не заботится о своих ногах, нет смысла работать с ней дальше, – заявила мадам Тибо.
Она попросила Фелисию расстегнуть блузку. Когда Фелисия сняла одежду, соски у нее напряглись. Она знала, что ее грудью восхищаются все парни в Санта-Тереса-дель-Мар. Под конец мадам Тибо настояла, чтобы Фелисия сняла юбку и трусики.
– Пройдись, – приказала француженка.
Фелисия чувствовала, как ее полный рыхлый зад соблазнительно вздрагивает при каждом шаге.
– Для Европы ягодицы великоваты, – заметила мадам Тибо. – Но здесь сойдет.
Фелисия работала всего один раз на Международное агентство сопровождения «Бон-Тан». Ее приставили к тучному веснушчатому фермеру из Оклахомы, в вульгарных ботинках из змеиной кожи. За небольшую плату мадам Тибо выдала Фелисии туфли на высоком каблуке и платье с серебряными блестками, гладкое, как рыбья кожа. Мерл Грейди повел Фелисию в казино и жадно щипал ее за бедра всякий раз, когда выигрывал. Он называл ее своей удачей и дышал ей в ухо перегаром. Когда она отказалась пойти с ним в номер, Грейди набросился на нее и потребовал вернуть деньги. Фелисия смотрела, как с чужого платья сыпались блестящие бусины, звеня и подпрыгивая на мраморном полу.
Фелисия пошла с Уго Вильяверде в отель «Инглатерра» напротив Центрального парка, похожий на богато украшенный свадебный торт. Славу гостиницы постепенно затмили новомодные заведения с рулеткой и длинноногими танцовщицами, но она продолжала привлекать молодоженов из провинции, которым нравились ее поношенное очарование и искусно выкованная железная решетка на дверях.
Уго и Фелисия разделись в номере и, растворяясь друг в друге, занялись любовью среди побеленных стен. Уго кусал Фелисии груди, оставлял лиловые следы синяков на ее бедрах. Он стоял перед ней на коленях в ванне и тер черным испанским мылом у нее между ног. Несколько раз он входил в нее сзади.
Фелисия быстро поняла, что ему нравится. Она связала ему руки за головой своими трусами и резко шлепала его, когда он просил.
– Сучка ты моя, – говорил Уго, мыча от наслаждения.
Утром он ушел, пообещав вернуться летом.
Когда они снова встретились в сезон ураганов, Фелисия была на седьмом месяце беременности и работала кассиром в мясной лавке. Она сидела на табурете за прилавком, заворачивая покупки в газету и потирая поясницу. Щеки у нее были покрыты тонкой сеткой вен.
Окровавленные туши висели на крюках на расстоянии руки. Цыплята свисали на окне, задевая плечо. Свиная голова стояла на задней полке, словно трофей. Фелисия наблюдала, как коренастые мясники свежуют и разделывают мясо, словно скульпторы, и с трудом отличала их руки, по локоть измазанные кровью, от красных мраморных пластов мяса. Покупатели тоже стали ей казаться похожими на товар, который они приобретали: компаньеро Сордо с поросшим щетиной двойным подбородком и вздернутым носом, компаньера Льоренте с розовыми глазками и скошенным подбородком.
– Я красное мясо, – твердила про себя Фелисия. Она чувствовала себя распухшей, нелепой.
Уго зарегистрировался с Фелисией в здании муниципалитета как раз во время Карибского кризиса. Эрминия привезла бутылку шампанского из Испании, но никто о ней не вспомнил и не открыл. Хорхе дель Пино отказался присутствовать на свадьбе.
После церемонии Фелисия и Уго пришли в дом на Пальмовой улице, который пустовал с тех пор, как Офелия, единственная дочь Берты Аранго дель Пино, умерла от туберкулеза. Уго сел на диван и молча уставился прямо перед собой. Наконец Фелисия подошла к нему.
– Если хочешь, я могу связать тебя, как тебе нравится, – предложила она.
Уго прижал кулак к ее подбородку, пока ее дыхание не пресеклось, а голова не задралась так, что она увидела стены гостиной позади себя.
– Если ты подойдешь ко мне, я тебя убью. Поняла?
Уго заснул на диване и на следующий день ушел в море. Дочери-близнецы родились в его отсутствие под Рождество.
* * *
К концу лета Фелисии становится хуже, как будто мозг ее окутывает плотная штора. Собственный голос кажется ей глухим, далеким, люстра покачивается в зловонном воздухе. Она курит выдохшиеся сигареты, оставленные мужем много лет назад, выкуривает их одну за другой до самого конца, пока сын не вынимает очередной окурок из ее обожженных пальцев. Губы Иванито движутся, Фелисия видит это. Зубы и глаза, щеки и иссиня-черные волосы сына растягиваются и сокращаются, как мехи аккордеона. Что он говорит? Каждое слово – это код, который она вынуждена расшифровывать, иностранный язык, звук выстрела. Она не способна и видеть, и слышать одновременно – ей приходится закрывать глаза.
Фелисия вспоминает тот день, когда решила убить мужа. Это было в 1966 году, стоял жаркий август, она была беременна Иванито. Тошнота нарастала с каждой неделей. Ее тело было заражено сифилисом и другими болезнями, которые Уго подцепил в Марокко. В то утро, когда она жарила бананы в большой сковороде, тошнота внезапно исчезла.
На нее нашло озарение, которым она не могла пренебречь.
Фелисия опустила тряпку в кастрюлю и наблюдала, как та пропитывается маслом. Затем вынула ее щипцами и понесла в гостиную. Масло капало на половицы.
Она зажгла спичку и подошла к мужу, который спал на кушетке. Он лежал, откинув голову на подушке, с широко открытым ртом. Веки у него были прикрыты неплотно, сквозь узкие щелки виднелись белки закатившихся глаз.
Фелисия осторожно поднесла голубой огонек к концу тряпки. Она вдохнула запах серы и бананов, жарящихся в кухне. Она смотрела, как слабое пламя охватило тряпку, как разгорается огонь. Уго проснулся и увидел жену, возвышающуюся над ним, словно богиня, с огненным шаром в руке.
– Ты никогда больше сюда не вернешься, – крикнула Фелисия и швырнула огонь ему в лицо.
Ей смешно вспоминать крики мужа, когда он выбежал из двери и его голова превратилась в пылающий факел. Она прокручивает этот момент в голове снова и снова, сначала под одним углом, потом под другим, по частям и по кусочкам, словно сумасшедший фотограф. Огонь сожрал кожу на лице и руках Уго, и зловоние оставалось на Пальмовой улице в течение многих месяцев.
Фелисия чувствует, как молодеет во сне и становится такой юной, что ей страшно – вдруг она умрет, попадет в небытие, не выходя из лона матери. Она горюет во сне о брошенных детях, о проститутках в Индии, о женщинах, изнасилованных в Гаване прошедшей ночью. Их лица смотрят на нее, жалобные, безропотные. Чего они хотят от нее? Фелисия боится засыпать.
Мать навещает ее, приносит пакеты с едой, жирную колбасу, которая выскальзывает из вощеной бумаги. Фелисия отказывается есть, думает, что еда отравлена. Мать пытается поговорить с ней, но Фелисия прячется в постели. Сын не оставит ее, это она точно знает. Она открывает рот, но мысли покидают ее, прежде чем она произносит первое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24