» Элька считала количество стреляных гильз и наполняла обоймы. Помню хорошо: лучшим оказался Петр, так как на попадание в четырех канцлеров потратил только шесть патронов, вторым был Шимек – восемь, третьим – я: на четырех «адольфов» мне понадобилось одиннадцать выстрелов. От грохота у меня звенело в ушах. «Неплохо, – сказал Вайзер. – А тебе, – это повернулся он ко мне, – надо еще поупражняться!» И когда Вайзер объявил, что он не ошибся в нас – именно так и сказал – и теперь мы пойдем в ложбину, когда мы шли в зарослях папоротника, крапивы и дрока, минуя перелесок и черные даже днем ели, я подождал, пока он окажется позади всех, и рассказал ему свой сон как великую тайну. Я рассказывал о чудищах, выползавших из моря, и о том, как он укротил их, спасая несчастных рыбаков. Не думаю, что я хотел тогда подлизаться к нему, хотя стрелял хуже всех, нет, во всяком случае, Вайзер так это не воспринял, выслушал, не перебивая, до конца и сказал – помню это в точности: «Хорошо, никому об этом не говори», – но то не была угроза – и, помолчав, добавил: «Будешь менять мишени, очень важное дело». И я шел дальше, счастливый, будто бы особая милость свалилась на меня, несмотря на мою неудачную стрельбу.
Да, если сегодня я пишу, что Вайзер предстал перед нами каким-то совершенно иным, то у меня есть на то веские основания, однако это вовсе не означает, что он не был в то же время нашим вожаком или попросту генералом. Кому, кроме генерала, пришла бы мысль стрелять рядом с армейским стрельбищем, под самым носом у самых настоящих солдат? Подвал на заводе был слишком мал для забав с автоматом. Но где можно было стрелять так, чтобы отголоски выстрелов рано или поздно не привлекли к нам внимание местных жителей или любителей лесной малины? Замысел Вайзера был прост: если на военном стрельбище проходили стрелковые учения, то мы должны были проводить свои учения в тот же час и где-нибудь поблизости. Сразу же за высоким валом стрельбища начиналась ложбина, где прилепившийся к ней перелесок, высокая трава и густой кустарник давали шанс в случае необходимости удрать. В конце ложбина переходила в тянувшуюся на два километра и поросшую сосновым бором расселину, для перекрытия которой солдатами потребовалось бы человек пятьдесят. Все это предусмотрел и тщательно спланировал Вайзер. Мы с восхищением наблюдали, как он приказывает нам занять позиции, заряжает автомат и ждет, когда по другую сторону насыпи раздадутся выстрелы. «Сейчас я покажу вам, – сказал он, готовый нажать на спуск, – как это нужно делать!» И едва мы услышали ударивший в стену леса грохот коротких очередей за валом, Вайзер приложился к автомату и дал такую же короткую очередь, которая прозвучала как эхо той. «Они ни о чем не догадаются, – сказал он, – с той стороны это звучит как эхо, нужно только стрелять в тот же миг».
В этом была вся хитрость – приготовившись к выстрелу, дождаться, пока по другую сторону вала на настоящем стрельбище очередной солдат нажмет на спуск. Так что практически мы стреляли одновременно в тот же самый дерн, которым была обложена насыпь с обеих сторон. Только у солдат были автоматы Калашникова, а у нас немецкий «шмайсер», найденный и сохраненный Вайзером. Самое трудное было приспособиться к ритму. Их очереди, короткие и состоявшие чаще всего из трех частей, редко были одинаковыми. Tax, та-тах, та-та-тах – так было чаще: один, два и три выстрела с краткими паузами. Но бывали и другие комбинации: например, три, два, два, один, или два, три, два, либо один, один, три, а потом неожиданно еще один.
– Стреляют так, будто патронов у них мало, – сказал Шимек. – Не понимаю.
А Вайзер поверх вынутой обоймы улыбнулся, как обычно, почти незаметно и бросил как бы между прочим:
– Святая истина, солдат должен стрелять так, будто у него мало патронов.
Петр поинтересовался почему.
– А сколько патронов ты бы смог притащить на поле боя? – спросила Элька самоуверенно, будто сама все знала. – Сто? Двести? Девяносто штук?
После этого вопроса, на который так никто и не дал ответа, мы окончательно уверились, что Вайзер готовит нечто грандиозное, и вдруг почувствовали себя славными бойцами Фиделя Кастро, которые год назад, второго декабря, высадились на берег в провинции Ориенте и боролись с ненавистным Батистой, прислужником империализма, о чем увлекательно рассказывал М-ский целый урок естествознания.
– Жаль, – прошептал Шимек, когда мы лежали в зарослях папоротника, поскольку на той стороне был как раз перерыв, – жаль, что у нас нет такого Батисты!
– А тебе что?· – спросила Элька.
– Не понимаешь, – пояснил Петр, – мы бы ему дали жару! Высаживаемся с моря на пляж, атакуем казармы, и по всей стране начинается революция, настоящая революция с партизанами, и вообще!
Элька расхохоталась так громко, что даже Вайзер посмотрел на нее укоризненно.
– Болтуны вы и дураки, – сказала она, подавив смех, – ну как можно устроить революцию во второй раз?
Но времени объяснить Эльке, как сильно она ошибалась, не было: Вайзер велел мне идти на насыпь, а остальные стали готовиться к следующей серии выстрелов.
Мишени, по которым мы стреляли, не были, к сожалению, Батистой. На упаковочной бумаге черной краской был нарисован М-ский с усами, как в прошлый раз в подвале кирпичного завода, напоминавший хотя уже и меньших размеров, но достаточно большие портреты, которые мы носили еще во втором классе на первомайской демонстрации. И тут произошло то, что долго оставалось мне непонятным и только в школьной канцелярии каким-то образом стало ясным и неслучайным. Когда я придавил лист бумаги последним камнем, на другой стороне раздались выстрелы. «Tax, та-тах, та-та-тах», – застучало по стене леса. Это была очередь в один, два и три выстрела. «Скорей! – крикнула мне Элька. – Спускайся, уже начинается!» И я понял, что необходимо быстро исчезнуть из зоны выстрелов, так как теперь автомат был у Вайзера и он нетерпеливо ждал следующей очереди с той стороны, – она должна прозвучать не больше чем через десять секунд. Так что у меня было десять секунд, чтобы сойти с вала и пробежать узкой тропкой вдоль него до конца, откуда можно было вернуться к ребятам по краю ложбины, в стороне от зоны стрельбы. Я бежал во всю мочь, но был еще только на полпути, когда за валом снова зазвучала канонада. Неужели Вайзер решил, что я уже достаточно далеко от мишени и он, лучший из нас, уже может стрелять? Так я подумал несколькими секундами позже, когда почувствовал легкий щипок пониже левой щиколотки, над самой пяткой, и решил, что какая-то колючка или камень оцарапали мне кожу, – но через мгновенье я лежал уже на траве и боль не позволяла мне встать и сделать хотя бы шаг. Наши выбежали из папоротника, бросив автомат.
– Рикошет, – кричал Вайзер, – рикошет, не двигайся, не двигайся! – И вмиг все были около меня.
Элька сняла с меня сандалию, а Вайзер поднял ногу и осмотрел ее. Это и в самом деле был рикошет, пуля только скользнула по стопе, вырвав кусочек мяса.
– Все в порядке, – сказал Вайзер, – кость не повреждена, нужно перевязать, чтобы не было заражения!
– До дому слишком далеко, – заметила Элька, – а тут у нас нет даже перекиси водорода!
Я смотрел на капли крови, застывающие на песке темными сгустками, но не мог сделать даже двух шагов без помощи Шимека и Петра, которые подставили мне плечи.
– На завод! – скомандовал Вайзер, и мы действительно вдруг почувствовали себя на настоящей войне. С другой стороны вала доносился грохот стрельбы, и свист пуль, которые пробивали щиты и увязали в песке, доходил даже сюда, а я был самый настоящий раненый, и нога у меня очень болела. Впереди шагал Вайзер, за ним ковыляла наша тройка, замыкала же колонну Элька, немного отставшая, так как Вайзер велел ей забрать использованные мишени и автомат, завернутый в старый холщовый мешок.
В подвале завода было холодно, и на минуту боль вроде бы утихла, но только на минуту, так как, когда Элька дотронулась до моей пятки, я дико заорал: «Что ты делаешь, ненормальная?» И она отступила, отчасти от испуга, а отчасти из уважения к моей ране, из которой все еще сочилась кровь. Меня уложили на большой ящик.
– Загрязнилось песком, – сказал Вайзер, – нехорошо! – Конечно, он имел в виду дырку в ноге, а не ящик. – Принеси воды, – приказал он Эльке и, когда она исчезла, достал из другого ящика спиртовку. – Вода только для начала, – обратился он неизвестно к кому, – потом придется прижечь. – Вслед за спиртовкой он извлек из ящика сломанный немецкий штык, тоже, наверное, где-то найденный. Элька принесла в консервной банке воду и платком промыла дырку.
– Больно? – спросила она.
Я ничего не ответил. Я смотрел, что делает Вайзер. Он поставил спиртовку на два кирпича, зажег горелку и теперь, поворачивая, купал в голубоватой струе огня острие штыка.
– Это единственный способ, – сказал он, не отрывая глаз от горелки, – чтобы не началась гангрена. Нет у нас тут ничего, кроме этого.
Шимек навалился на меня и крепко прижал к ящику, Петр ухватил за правую, здоровую ногу и тоже навалился на нее, чтобы не дергалась, а Вайзер зажал мою левую голень под мышкой, как заправский фельдшер, и, вооружившись штыком с раскаленным острием, приступил к операции. Стопу он поднял поближе к свету, и все время, пока он ковырял острием штыка в дырке, я видел его руку.
– Этот «шмайсер», – проговорил он спокойно, ковыряя кончиком штыка в дырке, – никуда уже не годится! Я знал, что он немного сносит, но чтоб такой разлет – с этим нельзя смириться. – Так и сказал: смириться. И сразу же, когда острие вошло в рану глубже, добавил: – Пойдет на лом, а замок, магазин и курок вынем. – К кому он обращался? Все, как и я, молчали, и только чад горелой кожи разносился по подвалу. – Хорошо, – сказал он, откладывая штык, – теперь приложи ему платок, и через минуту можете проводить его домой.
Элька исполнила приказ, бережно обвязав мокрым лоскутом стопу, хотя могла вовсе не церемониться, потому что, когда Вайзер убрал из раны острие штыка, я не чувствовал уже ничего, будто ноги вовсе не было или она была не моя, а деревянная.
– Я останусь здесь, – заявил он и повернулся к Эльке, – а ты иди с ними.
Когда мы были уже на скрипучей лестнице, он задержал нас еще на минуту:
– Наверно, тебе придется посидеть дома, – сказал он на этот раз мне, – если спросят, что случилось, скажи, наступил на ржавую колючую проволоку. Да, ржавая колючая проволока, – повторил он спокойно, – а теперь идите!
Не помню в точности, какой дорогой мы возвращались домой, может быть, как всегда, через пригорок у армейского стрельбища, а может, через поляну, на которой были разбросаны большие эрратические валуны и которую поэтому мы называли карьером. Уже тогда слова Вайзера показались мне странными. Автомат, из которого мы стреляли, совсем не сносил, коль скоро даже я в последней стрельбе попал в М-ского целых пять раз. А если даже и сносил, то, согласно законам оружейного искусства, вверх либо вниз от цели, но никак не вбок.
«Тебе придется посидеть дома» – вспомнил я его фразу уже в школьной канцелярии и вдруг понял, что дело было именно в этом, именно это задумал Вайзер: чтобы в ближайшие дни меня с ними не было, и чтобы узнавал обо всем я только от Шимека или Петра. Вайзер отстранил меня сознательно, и не по причине слабых результатов в стрельбе. Может, он хотел меня остеречь? Но от чего? В любом случае каникулы эта история с ногой мне испортила, и даже теперь, когда пишу эти слова и поглядываю на ногу, я знаю, что на два сантиметра ниже щиколотки сохранился шрам от вайзеровского рикошета и прижигания раны. Знаю также, что, как только ветер с залива сменит направление, я почувствую слабую, едва ощутимую, как тонкая струйка, боль в левой стопе, и я никогда не смогу забыть того, что произошло в ложбине за стрельбищем, и Вайзера, и все то жаркое лето, когда засуха опустошала поля, вонючая «уха» заполнила залив, епископ и ксендз вместе с верующими молили Бога о смене погоды, люди видели комету в форме лошадиной головы, Желтокрылый сбежал из дурдома и за ним гонялась милиция, каменщики перестраивали евангелическую часовню в новый кинотеатр напротив бара «Лилипут», а мужчины из нашего дома заслушивались речами Владислава Гомулки и говорили, что такого вождя у рабочих еще не было и не будет. Все, что видели тогда мои глаза и чего касались мои руки, все это заключено в том шраме повыше пятки, шраме длиной в сантиметр, шириной в полсантиметра, к которому я прикасаюсь, когда теряю нить или задумываюсь, все ли тогда было на самом деле, как была на самом деле наша улица, вымощенная булыжником, магазин Цирсона, дымящая колбасная фабричка и казармы, возле которых мы играли в футбол, или когда меня охватывают сомнения, не было ли все это сном мальчишки о собственном детстве или о грозном учителе естествознания М-ском и ненормальном, одержимом странными маниями внуке Авраама Вайзера, портного. Да, именно тогда я наклоняюсь к левой стопе и пальцами правой руки потираю этот шрам, и убеждаюсь, что Вайзер существовал на самом деле, что взрывы в ложбине были настоящими взрывами и что ничего в этой истории не выдумано, ни одна фраза и ни одно мгновение того лета и того следствия. И снова вижу, словно опять очутился там, ксендза Дудака с золотой кадильницей, чую запах горелого янтаря и слышу: «Славься, Иисус, Сын Девы Марии», и вижу, как Вайзер выныривает неожиданно из сизого облака, пахнущего вечностью и милосердием, вижу, как он смотрит на все это своим неподвижным взглядом, а потом слышу: «Давид-Давидек не ходит в костел!» И его клетчатая рубаха порхает в воздухе, Элька сражается как разъяренная львица, и только мы не можем ничего понять. А впрочем, о чем можно сказать «я это понимаю»? О чем вообще и о чем из того, что касается этой истории? Понимаю ли я, например, почему Вайзер отстранил меня на какое-то время? Или каким образом Петр, покоясь под землей, может со мной разговаривать? Ни одна теория этого не объяснит. Единственное, что можно сделать, – это рассказывать дальше.
Да, если Вайзер, по известным только ему причинам, старался подольше задержать меня дома, ему вполне удалось осуществить свой замысел. Заражения не было, но и без этого стопа на другой день распухла, как пузырь, и ранка загноилась. Мать потащила меня к врачу, который промыл рану, прописал компрессы и рекомендовал поменьше ходить. Теперь я был обречен целый день чистить картошку, следить за кипящей лапшой и слушать, как мать жалуется на отца и на всех мужчин: такая уж у меня была мать – добрая и ворчливая. Покалеченная нога была, по ее мнению, карой за непослушание и постоянные шатания вне дома. Вдобавок в доме с утра до вечера было включено радио – и, чистя картошку или раскатывая тесто для лапши, чего я не выносил больше всего, так как это стопроцентно бабское занятие, – так вот, при всем при этом в кухне наяривал народный оркестр то из Опочно, то из Ловича, а когда он умолкал, сразу же начинались оперные арии из «Бориса Годунова» или «Травиаты», скучные, длинные и тяжелые, перемежающиеся время от времени фрагментом какой-нибудь увертюры. Я жалел, что у нас нет такого радио, как у пана Коротека, которое можно переключать на разные диапазоны, наш же репродуктор передавал только одну программу, и эбонитовой ручкой можно было, самое большее, приглушить визгливый голос исполнительницы народных песен или мощный баритон русского певца. Выключать репродуктор мать не разрешала, так как иногда, случалось, передавали танцевальную музыку или, совсем уж редко, американский джаз. Тогда она крутила эбонитовую ручку до упора, забирала из моих рук скалку или нож для чистки картошки и делала всю работу за меня, притопывая, подпевая и улыбаясь. Я знал, что мать очень любит танцевать, но, сколько помню, отец никуда ее с собой не брал. Приходя уставшим с работы, он после второго блюда обычно засыпал над газетой, а в воскресенье, вернувшись из костела, ложился на кровать и мог так дремать целый день, если кто-нибудь из приятелей или соседей не вытащит его в бар «Лилипут». В общем, я ужасно скучал, тем более что единственной книжкой, кроме кулинарной, была у нас в доме почему-то «Кукла» Пруса, которую я бросил после первой же главы. Я умирал от любопытства, что-то сейчас поделывают ребята, но мать не разрешала мне торчать у окна, я не мог даже окликнуть Шимека или Петра, когда они проходили по двору. Два дня они не подавали признаков жизни, словно Вайзер запретил им приходить в нашу квартиру. Только на третий день утром Петр постучался в дверь. Нам пришлось разговаривать шепотом, так как в нашей квартирке, кроме комнаты и кухни, других помещений не было, а мать курсировала из одной в другую, стирая и готовя одновременно.
– Вчера он показал нам новый трюк, – сказал Петр без особого энтузиазма.
– А что такое? – Меня прямо распирало от любопытства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Да, если сегодня я пишу, что Вайзер предстал перед нами каким-то совершенно иным, то у меня есть на то веские основания, однако это вовсе не означает, что он не был в то же время нашим вожаком или попросту генералом. Кому, кроме генерала, пришла бы мысль стрелять рядом с армейским стрельбищем, под самым носом у самых настоящих солдат? Подвал на заводе был слишком мал для забав с автоматом. Но где можно было стрелять так, чтобы отголоски выстрелов рано или поздно не привлекли к нам внимание местных жителей или любителей лесной малины? Замысел Вайзера был прост: если на военном стрельбище проходили стрелковые учения, то мы должны были проводить свои учения в тот же час и где-нибудь поблизости. Сразу же за высоким валом стрельбища начиналась ложбина, где прилепившийся к ней перелесок, высокая трава и густой кустарник давали шанс в случае необходимости удрать. В конце ложбина переходила в тянувшуюся на два километра и поросшую сосновым бором расселину, для перекрытия которой солдатами потребовалось бы человек пятьдесят. Все это предусмотрел и тщательно спланировал Вайзер. Мы с восхищением наблюдали, как он приказывает нам занять позиции, заряжает автомат и ждет, когда по другую сторону насыпи раздадутся выстрелы. «Сейчас я покажу вам, – сказал он, готовый нажать на спуск, – как это нужно делать!» И едва мы услышали ударивший в стену леса грохот коротких очередей за валом, Вайзер приложился к автомату и дал такую же короткую очередь, которая прозвучала как эхо той. «Они ни о чем не догадаются, – сказал он, – с той стороны это звучит как эхо, нужно только стрелять в тот же миг».
В этом была вся хитрость – приготовившись к выстрелу, дождаться, пока по другую сторону вала на настоящем стрельбище очередной солдат нажмет на спуск. Так что практически мы стреляли одновременно в тот же самый дерн, которым была обложена насыпь с обеих сторон. Только у солдат были автоматы Калашникова, а у нас немецкий «шмайсер», найденный и сохраненный Вайзером. Самое трудное было приспособиться к ритму. Их очереди, короткие и состоявшие чаще всего из трех частей, редко были одинаковыми. Tax, та-тах, та-та-тах – так было чаще: один, два и три выстрела с краткими паузами. Но бывали и другие комбинации: например, три, два, два, один, или два, три, два, либо один, один, три, а потом неожиданно еще один.
– Стреляют так, будто патронов у них мало, – сказал Шимек. – Не понимаю.
А Вайзер поверх вынутой обоймы улыбнулся, как обычно, почти незаметно и бросил как бы между прочим:
– Святая истина, солдат должен стрелять так, будто у него мало патронов.
Петр поинтересовался почему.
– А сколько патронов ты бы смог притащить на поле боя? – спросила Элька самоуверенно, будто сама все знала. – Сто? Двести? Девяносто штук?
После этого вопроса, на который так никто и не дал ответа, мы окончательно уверились, что Вайзер готовит нечто грандиозное, и вдруг почувствовали себя славными бойцами Фиделя Кастро, которые год назад, второго декабря, высадились на берег в провинции Ориенте и боролись с ненавистным Батистой, прислужником империализма, о чем увлекательно рассказывал М-ский целый урок естествознания.
– Жаль, – прошептал Шимек, когда мы лежали в зарослях папоротника, поскольку на той стороне был как раз перерыв, – жаль, что у нас нет такого Батисты!
– А тебе что?· – спросила Элька.
– Не понимаешь, – пояснил Петр, – мы бы ему дали жару! Высаживаемся с моря на пляж, атакуем казармы, и по всей стране начинается революция, настоящая революция с партизанами, и вообще!
Элька расхохоталась так громко, что даже Вайзер посмотрел на нее укоризненно.
– Болтуны вы и дураки, – сказала она, подавив смех, – ну как можно устроить революцию во второй раз?
Но времени объяснить Эльке, как сильно она ошибалась, не было: Вайзер велел мне идти на насыпь, а остальные стали готовиться к следующей серии выстрелов.
Мишени, по которым мы стреляли, не были, к сожалению, Батистой. На упаковочной бумаге черной краской был нарисован М-ский с усами, как в прошлый раз в подвале кирпичного завода, напоминавший хотя уже и меньших размеров, но достаточно большие портреты, которые мы носили еще во втором классе на первомайской демонстрации. И тут произошло то, что долго оставалось мне непонятным и только в школьной канцелярии каким-то образом стало ясным и неслучайным. Когда я придавил лист бумаги последним камнем, на другой стороне раздались выстрелы. «Tax, та-тах, та-та-тах», – застучало по стене леса. Это была очередь в один, два и три выстрела. «Скорей! – крикнула мне Элька. – Спускайся, уже начинается!» И я понял, что необходимо быстро исчезнуть из зоны выстрелов, так как теперь автомат был у Вайзера и он нетерпеливо ждал следующей очереди с той стороны, – она должна прозвучать не больше чем через десять секунд. Так что у меня было десять секунд, чтобы сойти с вала и пробежать узкой тропкой вдоль него до конца, откуда можно было вернуться к ребятам по краю ложбины, в стороне от зоны стрельбы. Я бежал во всю мочь, но был еще только на полпути, когда за валом снова зазвучала канонада. Неужели Вайзер решил, что я уже достаточно далеко от мишени и он, лучший из нас, уже может стрелять? Так я подумал несколькими секундами позже, когда почувствовал легкий щипок пониже левой щиколотки, над самой пяткой, и решил, что какая-то колючка или камень оцарапали мне кожу, – но через мгновенье я лежал уже на траве и боль не позволяла мне встать и сделать хотя бы шаг. Наши выбежали из папоротника, бросив автомат.
– Рикошет, – кричал Вайзер, – рикошет, не двигайся, не двигайся! – И вмиг все были около меня.
Элька сняла с меня сандалию, а Вайзер поднял ногу и осмотрел ее. Это и в самом деле был рикошет, пуля только скользнула по стопе, вырвав кусочек мяса.
– Все в порядке, – сказал Вайзер, – кость не повреждена, нужно перевязать, чтобы не было заражения!
– До дому слишком далеко, – заметила Элька, – а тут у нас нет даже перекиси водорода!
Я смотрел на капли крови, застывающие на песке темными сгустками, но не мог сделать даже двух шагов без помощи Шимека и Петра, которые подставили мне плечи.
– На завод! – скомандовал Вайзер, и мы действительно вдруг почувствовали себя на настоящей войне. С другой стороны вала доносился грохот стрельбы, и свист пуль, которые пробивали щиты и увязали в песке, доходил даже сюда, а я был самый настоящий раненый, и нога у меня очень болела. Впереди шагал Вайзер, за ним ковыляла наша тройка, замыкала же колонну Элька, немного отставшая, так как Вайзер велел ей забрать использованные мишени и автомат, завернутый в старый холщовый мешок.
В подвале завода было холодно, и на минуту боль вроде бы утихла, но только на минуту, так как, когда Элька дотронулась до моей пятки, я дико заорал: «Что ты делаешь, ненормальная?» И она отступила, отчасти от испуга, а отчасти из уважения к моей ране, из которой все еще сочилась кровь. Меня уложили на большой ящик.
– Загрязнилось песком, – сказал Вайзер, – нехорошо! – Конечно, он имел в виду дырку в ноге, а не ящик. – Принеси воды, – приказал он Эльке и, когда она исчезла, достал из другого ящика спиртовку. – Вода только для начала, – обратился он неизвестно к кому, – потом придется прижечь. – Вслед за спиртовкой он извлек из ящика сломанный немецкий штык, тоже, наверное, где-то найденный. Элька принесла в консервной банке воду и платком промыла дырку.
– Больно? – спросила она.
Я ничего не ответил. Я смотрел, что делает Вайзер. Он поставил спиртовку на два кирпича, зажег горелку и теперь, поворачивая, купал в голубоватой струе огня острие штыка.
– Это единственный способ, – сказал он, не отрывая глаз от горелки, – чтобы не началась гангрена. Нет у нас тут ничего, кроме этого.
Шимек навалился на меня и крепко прижал к ящику, Петр ухватил за правую, здоровую ногу и тоже навалился на нее, чтобы не дергалась, а Вайзер зажал мою левую голень под мышкой, как заправский фельдшер, и, вооружившись штыком с раскаленным острием, приступил к операции. Стопу он поднял поближе к свету, и все время, пока он ковырял острием штыка в дырке, я видел его руку.
– Этот «шмайсер», – проговорил он спокойно, ковыряя кончиком штыка в дырке, – никуда уже не годится! Я знал, что он немного сносит, но чтоб такой разлет – с этим нельзя смириться. – Так и сказал: смириться. И сразу же, когда острие вошло в рану глубже, добавил: – Пойдет на лом, а замок, магазин и курок вынем. – К кому он обращался? Все, как и я, молчали, и только чад горелой кожи разносился по подвалу. – Хорошо, – сказал он, откладывая штык, – теперь приложи ему платок, и через минуту можете проводить его домой.
Элька исполнила приказ, бережно обвязав мокрым лоскутом стопу, хотя могла вовсе не церемониться, потому что, когда Вайзер убрал из раны острие штыка, я не чувствовал уже ничего, будто ноги вовсе не было или она была не моя, а деревянная.
– Я останусь здесь, – заявил он и повернулся к Эльке, – а ты иди с ними.
Когда мы были уже на скрипучей лестнице, он задержал нас еще на минуту:
– Наверно, тебе придется посидеть дома, – сказал он на этот раз мне, – если спросят, что случилось, скажи, наступил на ржавую колючую проволоку. Да, ржавая колючая проволока, – повторил он спокойно, – а теперь идите!
Не помню в точности, какой дорогой мы возвращались домой, может быть, как всегда, через пригорок у армейского стрельбища, а может, через поляну, на которой были разбросаны большие эрратические валуны и которую поэтому мы называли карьером. Уже тогда слова Вайзера показались мне странными. Автомат, из которого мы стреляли, совсем не сносил, коль скоро даже я в последней стрельбе попал в М-ского целых пять раз. А если даже и сносил, то, согласно законам оружейного искусства, вверх либо вниз от цели, но никак не вбок.
«Тебе придется посидеть дома» – вспомнил я его фразу уже в школьной канцелярии и вдруг понял, что дело было именно в этом, именно это задумал Вайзер: чтобы в ближайшие дни меня с ними не было, и чтобы узнавал обо всем я только от Шимека или Петра. Вайзер отстранил меня сознательно, и не по причине слабых результатов в стрельбе. Может, он хотел меня остеречь? Но от чего? В любом случае каникулы эта история с ногой мне испортила, и даже теперь, когда пишу эти слова и поглядываю на ногу, я знаю, что на два сантиметра ниже щиколотки сохранился шрам от вайзеровского рикошета и прижигания раны. Знаю также, что, как только ветер с залива сменит направление, я почувствую слабую, едва ощутимую, как тонкая струйка, боль в левой стопе, и я никогда не смогу забыть того, что произошло в ложбине за стрельбищем, и Вайзера, и все то жаркое лето, когда засуха опустошала поля, вонючая «уха» заполнила залив, епископ и ксендз вместе с верующими молили Бога о смене погоды, люди видели комету в форме лошадиной головы, Желтокрылый сбежал из дурдома и за ним гонялась милиция, каменщики перестраивали евангелическую часовню в новый кинотеатр напротив бара «Лилипут», а мужчины из нашего дома заслушивались речами Владислава Гомулки и говорили, что такого вождя у рабочих еще не было и не будет. Все, что видели тогда мои глаза и чего касались мои руки, все это заключено в том шраме повыше пятки, шраме длиной в сантиметр, шириной в полсантиметра, к которому я прикасаюсь, когда теряю нить или задумываюсь, все ли тогда было на самом деле, как была на самом деле наша улица, вымощенная булыжником, магазин Цирсона, дымящая колбасная фабричка и казармы, возле которых мы играли в футбол, или когда меня охватывают сомнения, не было ли все это сном мальчишки о собственном детстве или о грозном учителе естествознания М-ском и ненормальном, одержимом странными маниями внуке Авраама Вайзера, портного. Да, именно тогда я наклоняюсь к левой стопе и пальцами правой руки потираю этот шрам, и убеждаюсь, что Вайзер существовал на самом деле, что взрывы в ложбине были настоящими взрывами и что ничего в этой истории не выдумано, ни одна фраза и ни одно мгновение того лета и того следствия. И снова вижу, словно опять очутился там, ксендза Дудака с золотой кадильницей, чую запах горелого янтаря и слышу: «Славься, Иисус, Сын Девы Марии», и вижу, как Вайзер выныривает неожиданно из сизого облака, пахнущего вечностью и милосердием, вижу, как он смотрит на все это своим неподвижным взглядом, а потом слышу: «Давид-Давидек не ходит в костел!» И его клетчатая рубаха порхает в воздухе, Элька сражается как разъяренная львица, и только мы не можем ничего понять. А впрочем, о чем можно сказать «я это понимаю»? О чем вообще и о чем из того, что касается этой истории? Понимаю ли я, например, почему Вайзер отстранил меня на какое-то время? Или каким образом Петр, покоясь под землей, может со мной разговаривать? Ни одна теория этого не объяснит. Единственное, что можно сделать, – это рассказывать дальше.
Да, если Вайзер, по известным только ему причинам, старался подольше задержать меня дома, ему вполне удалось осуществить свой замысел. Заражения не было, но и без этого стопа на другой день распухла, как пузырь, и ранка загноилась. Мать потащила меня к врачу, который промыл рану, прописал компрессы и рекомендовал поменьше ходить. Теперь я был обречен целый день чистить картошку, следить за кипящей лапшой и слушать, как мать жалуется на отца и на всех мужчин: такая уж у меня была мать – добрая и ворчливая. Покалеченная нога была, по ее мнению, карой за непослушание и постоянные шатания вне дома. Вдобавок в доме с утра до вечера было включено радио – и, чистя картошку или раскатывая тесто для лапши, чего я не выносил больше всего, так как это стопроцентно бабское занятие, – так вот, при всем при этом в кухне наяривал народный оркестр то из Опочно, то из Ловича, а когда он умолкал, сразу же начинались оперные арии из «Бориса Годунова» или «Травиаты», скучные, длинные и тяжелые, перемежающиеся время от времени фрагментом какой-нибудь увертюры. Я жалел, что у нас нет такого радио, как у пана Коротека, которое можно переключать на разные диапазоны, наш же репродуктор передавал только одну программу, и эбонитовой ручкой можно было, самое большее, приглушить визгливый голос исполнительницы народных песен или мощный баритон русского певца. Выключать репродуктор мать не разрешала, так как иногда, случалось, передавали танцевальную музыку или, совсем уж редко, американский джаз. Тогда она крутила эбонитовую ручку до упора, забирала из моих рук скалку или нож для чистки картошки и делала всю работу за меня, притопывая, подпевая и улыбаясь. Я знал, что мать очень любит танцевать, но, сколько помню, отец никуда ее с собой не брал. Приходя уставшим с работы, он после второго блюда обычно засыпал над газетой, а в воскресенье, вернувшись из костела, ложился на кровать и мог так дремать целый день, если кто-нибудь из приятелей или соседей не вытащит его в бар «Лилипут». В общем, я ужасно скучал, тем более что единственной книжкой, кроме кулинарной, была у нас в доме почему-то «Кукла» Пруса, которую я бросил после первой же главы. Я умирал от любопытства, что-то сейчас поделывают ребята, но мать не разрешала мне торчать у окна, я не мог даже окликнуть Шимека или Петра, когда они проходили по двору. Два дня они не подавали признаков жизни, словно Вайзер запретил им приходить в нашу квартиру. Только на третий день утром Петр постучался в дверь. Нам пришлось разговаривать шепотом, так как в нашей квартирке, кроме комнаты и кухни, других помещений не было, а мать курсировала из одной в другую, стирая и готовя одновременно.
– Вчера он показал нам новый трюк, – сказал Петр без особого энтузиазма.
– А что такое? – Меня прямо распирало от любопытства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25