Поэтому с каждым поворотом бежать становилось все светлей и тревожней, и, ткнувшись в Танковый проезд, Анна услыхал вдруг вопль "хромой, хромой! Гляди, хромой!", взревевший мотоцикл и – уже в затылок и вскачь – перехлест автоматных очередей.
"Фонари" дырявили воздух в три ствола, но гоняться за шустряком по развалинам никому не улыбалось. И второй наряд, от которого Анна, как в гнилой зуб, нырнул в завалившийся подъезд, просто-напросто покрошил из автоматов остатки оконных рам и застрекотал прочь. Правда, к этому времени Анна уже сиганул во двор и бежал к забору, думая всего об одной простой вещи: о том, что за забором должен быть переулок Маркшейдеров.
Он перемахнул забор как раз в тот миг, когда в небо, свиристя, взлетело шесть ракет враз. Это был почти салют. И, прыгнув в темноту, Анна вдруг оказался высвеченным со всех сторон. И как бы завис в прозрачности и в кошмаре, увидев – в упор – громадную черную морду.
Все произошло гораздо быстрей слов.
Вильнув влет, Анна опрокинулся назад. Когда он вскочил, ночь только начала осыпаться в переулок, и громадная морда, прежде чем сойти во тьму, успела сделаться лошадиной головой. Но это было еще хуже, потому что лошадиная голова приказала стоять.
– Не то пальну! Прям в лоб.
Анна ткнулся в забор. Вероятно, это гляделось весело: в ответ послышался фырк, но очень краткий, будто забранный в горсть.
– Ей-бог – пальну! – пережав фырк, пообещал голосишко.– Кто таков? Ну?
– Свой,– глупо бормотнул Анна.
– О-ой! Один хрен – пальну! Пальну и все тут. Слышь, нет? Все, паляю уже, слышь? Раз, два, три!
На счет "три" раздался длительный неприличный звук, который издает рассохшаяся табуретка, за ним – дождавшись конца – редкозубое хихиканье, а из-за лошадиной головы повысунулась еще одна, в развислом треухе и с бородой.
2
– Сво-ой! – пропищал мужичок, передразнив табуретный писк.– Вот оно и видать, что свой! У меня и оружиев-то никаких. Я ить тебя, парнишечка, надул. А? Хорошо ли надул?
– Хорошо,– отозвался Анна.
– Во! – Мужичок каким-то нахальным движением скосил ушастую голову вбок.– А закурить у тебя, к примеру, есть?
– Закурить? Нет, закурить нет.
– А-а! То-то, брат, и выходит, что никакой ты не свой,– рассудил мужичок. – Потому, ежели б ты был свой, у тебя было бы закурить. Вот я свой, и у меня есть. И во всякое время могу закурить. Вот спички найду и – закурю.
– У меня есть спички,– сказал Анна.
– Ну, енто ничего не значит,– махнул мужичок.– Я ж говорю – обронил. Может, ты мои и подобрал… Ну да ладно, иди-кось, что ль, садись.
– Куда?
– Вестимо куда. На задок – куда… На передке-то, чать, я сам сидеть буду. Али как по-твоему?
– А может… я пойду? – осторожно спросил Анна.
– Пойде-ошь? – взявши лошадь под уздцы, мужичок малость подернул ее повдоль улицы, отчего на обзор с ведерным бряком выкатилась тележка-таратайка. – Вот оно и видать, какой ты есть свой. А ежели б ты был свой,– сентенциозно заметил он,– ты б знал, что отсюдова тебе, парнишечка, никакого такого ходу нету. И ежели не на лошаде, враз придет тебе, беспортошному, непременный карачун. Садися, говорю… О, вона, глянь, и хромой! А говоришь – свой…
Несмотря на заскорузлость выражений, вроде непременного карачуна, мужичок говорил правильно.
Конечно, не без втирания очков при помощи суеты, но переулок Маркшейдеров был запечатан глухо. И ракеты, празднично прыская ввысь, освещали то пеший наряд, то мотоциклетный разъезд, которые – в знак соседства с домоуправлением – были в белых касках и, набегая на мерина, тыкали ему в морду фонарями и гукали в уши. Но мерин пер напролом, а закуривший мужичок гнал их криком "не балуй!" и через плечо уличал Анну, который – ежели б был свой – то, конечно б, знал, что мерина звать Васькой, а Матвей хоть и Кобылкин, а все одно дурак, потому что Васька слепой, как пуп, от бессрочной подземельной ксплатации, и ездить на нем нет никакой возможности, а потерять спички при такой езде – самое понятное дело, и потеряны они, видать, на улице Инвалидов, откуда он привез уже четырех упокойников и послан за пятым – усатым.
Понимая так, что речь идет об издержках облавы, Анна пропустил последнее сообщение мимо ушей. Без интереса миновал и тот ехидный факт, что усатый был необходим вынь да положь, поскольку на ентой гниде, как на заднице, живой волос не растет, а больно охота. Анну насторожило пущенное вслед: что ентот гад ковыряется, как свинья в катяхах, а четверо доставленных были забракованы по причине худобы.
Посмотрев в ведро, которое брякало возле ноги, Анна осторожно поинтересовался, а чем же плох худой. Хлестнув Ваську и заорав "ну-кось, разойдися, эй", мужичок рассудительно ответил, что енто уж кому как обожается, и у кого какой, к примеру, любимый скус.
– Так это… разве для еды? – выдавил Анна.
– Ой! Вот и есть, что никакой ты, парнишечка, не свой! Ежели б ты был свой, ты б таких глупостев не задавал. Ну нечто возможно, чтобы исть? Ну?
– А-а…
– Бе-е! Не исть, а переделываться! Ну? А ить, небось, не знаешь, как?
– Как?
– А-а, вот оно и есть… Да кверху каком – как! Ну, лягет который – к примеру, Кобылкин. А встанет… ну хучь, скажем, какой-никакой усатик. Подберем которого. Ежели под скус, конешное дело, угадаем. Ему, вишь ты, и чтоб не шибко дырявый, и чтоб усы, и чтоб брюхо сверх стола – видал? А ну-кось ты ентого брюхастого всподыми, а! Да на хрип себе закорячь, ага. Да с телеги сволоки – ну? Командёр…
– А зачем… вот это… переделываться?
– Вот те раз – зачем! А новость? Куды ж без новости-то? Да и разговор опять же могет пойтить. Нечто не так, ну? А эдак-то: прежню харю – на погост, новую какую нацепил и айда. Я, мол, таперича, усатый, и отлезь от меня, носатый. Ну? У-у… Самая вреднеющая гнида и есть!
– А… кто?
– А – все! – решительно отмахнулся мужичок.– Усатых имя подавай… Фуки! Ранешний-то раз не больно фасонили, ага! Похватали из мертвецкой, каких пришлось, да и спасиба! Егорка, вона, сам аж с етажа хряпался – прижало дак… А таперича, ентот-то – ты, мол, лохматая рыла, тута не рассусоливай, а чтоб усач мне был, как…
– По… постойте! – врезался Анна.
– Тпр-р-у! Ну стою,– сказал мужичок.– А чего – уж слезать?
Оглянувшись по сторонам, Анна увидел, что переломный момент в деле Пинчука произошел в темноте, на улице Прорабов, при ее впадении в площадь Застрельщиков, тоже покрытую тьмой.
– Ну, слезать дак слезай. Кажись, отъездились, енти-то,– тоже повертев головой, заметил мужичок.– А я не то – спать иде присоседюсь. Ну их, брюхастых… Отлепартую – нету. Он ить, Кобылкин-то – чего? Он ить – себе. Чтоб, мол, Егорку уесть. А Егорка его все одно уест. Думаешь, нет?
– Не знаю,– рассеянно сказал Анна.
– Вот то-то и есть, что не знаешь. А ежели б ты был свой, так ты б знал. Непременно уест. А спичечек маленько не отколупнешь? Да, а ежели чего, так и лепартуй: свой, мол, Савеличев, мол, свояк. А могет, заходи когда – к сторожу, мол, к Савеличу. В картишки когда или как…
– Спасибо,– сказал Анна.– Да-да. Обязательно.
3
Это следовало понять. И, пересекая площадь, Анна ощутил всего одну постороннюю мысль: что пересекает площадь второй раз, но под углом, зеркально равным первому. С этой почти математической мыслью он миновал прогал, где лежал одноног, отметив, что он там уже не лежит. Но полурыбная вонь текла следом, и на четвертом этаже воняло не меньше, чем внизу.
Дверь была приоткрыта. Разглядев щель, в которую – чуть бледней – угадывалось окно, Анна пихнул дверь от себя.
– Не надо сквозняков.
Комнатная ночь была легче подъездной. В ней было окно. И хотя окну явно не хватало двух-трех ракет из тех, что жгли небо в переулке Маркшейдеров, рассмотреть стоящего у окна не составило труда.
– Любопытно,– сказал Анна.– Хотелось бы знать, что это значит.
– Это значит, что у вас мало времени. И если вы намерены корчить Дон Карлоса, его будет еще меньше. Закройте дверь. Секунду, должен быть фонарь…
Кружок фонаря, вспыхнув после шуршания в куче под окном, которую Анна по звуку определил кучей тряпья, сперва уперся в нее, вниз, высветив небольшой зад и часть спины, обтянутые серым комбинезоном. Разведав место, Клавдий присел возле этой спины.
– Закройте дверь.
Свет скользнул навстречу, по полу, и в нескольких шагах впереди Анна увидел веер вздыбленных досок. Вышибленные или выломанные, они торчали так, будто под полом рванул взрыв. И пролом, похожий на воронку, просто не успел захлопнуться. Вместе с досками из него – уперевшись в край – торчала видная по колено нога в коротком шнурованном сапоге.
– Еще трое потащились за вами на кладбище. Они лежат у дороги и… В общем, той дорогой лучше пока не ходить.
– То есть… все-таки засада? – тихо сказал Анна.
– Нет. Это группа "Семь". Они работают сетью засад. Значит – еще ипподром, чердак… ну и где вы еще успели наследить… Впрочем, мне почему-то об этом не хочется. Вот что,– чуть помолчав, добавил Клавдий.– Послушайте, вы не могли бы меня перевязать? Идите сюда, я посвечу.
Фонарное пятно ткнулось в плинтус возле ног. И Анна, двигаясь за ним, обошел комнату по периметру, раза два или три увидев собственную ступню. Это напоминало игру в солнечного зайчика. Но зыбкий пол и маленький труп в комбинезоне, который лежал так, что его понадобилось переступать в три шага – через две ноги и возле головы, глядящей в пол – делали такое сравнение неуместным.
Клавдий сидел в углу, свесив ноги в пролом. Чтоб не стоять рядом с трупом, Анна перешагнул и его.
– Честно говоря, я вас не ждал,– заметил Клавдий.– Но раз уж вы пришли… Посмотрите, где-то, кажется, тут…
– Это ножом?
Фонарного кругляша не хватало на рану целиком. Левая рука Клавдия, перетянутая бечевкой у плеча, от бечевки до локтя была распорота, как рыбье брюхо.
– Лучше сесть,– сказал Клавдий.– Окно. Между прочим, ваше полотенце,– хмыкнул он, протянув лоскут.– Вторая половина, по-видимому, у кого-то из этих молодых людей… Это группа "Семь". Насчет ножа – это не к ним. Взять след, пролезть в щель… Ваш громоздкий друг однажды в подсобке положил таких шестерых. Мы потом ходили смотреть. Причем один сопляк был с автоматом – его опознать было трудней всего… Вероятно, товарищ Фурье называл это "расследовать дело Пинчука".
– Разогните локоть,– сказал Анна.– К вашему сведению, с сегодняшнего дня оно называется по-другому.
– Вот как? И почему?
– Потому что прежнее название не соответствует сути.
– Вот как…– повторил Клавдий.– Забавно. А мне всегда казалось, что это звучит очень точно. Дело Пин-чу-ка… Наше дело – Пинчука…
То, что прозвучало вслед, было довольно близким выстрелом из ракетницы. После хлопка зашелестел искрящийся треск, который издает ракета, загибающая хвост.
Анна затянул узел и поскреб кровяную ладонь о край доски.
– Если есть еще какая-нибудь тряпка – давайте сюда,– сказал он.– Из вас торчит кость. И бросьте юродствовать. Имейте в виду, теперь я все знаю.
– Вот как… Что же вы знаете?
– Все. Дело Пинчука. Знаю, кто ограбил морг. Знаю, зачем. Хотя, честно говоря, это как-то…
– И только-то? – спросил Клавдий. Он прошелся фонарем вдоль повязки и выключил фонарь.– Это вы называете делом Пинчука? Жаль. Я полагал, вы умней.
В наступившей темноте голос сделался дальше. Покосившись в угол, Анна не сразу разглядел сильно уменьшившегося Клавдия, и не сразу понял, что тот, пользуясь тьмой, по-стариковски тихонько прилег к стене.
– Пожалуй, точней ваш дикий друг. Он считает делом Пинчука все. Все, кроме своего ручья. Одним большим делом Пинчука,– повторил Клавдий.– В принципе, он ведет войну. За спрямление господних путей. И железных дорог… Но он тоже ошибается. Расследывать дело Пинчука – это тоже дело Пинчука. И вовсе не потому, что после группы "Семь" будет группа "Пять". Или "Двенадцать". Или, наконец, рота или две самых простых "сапогов". Которым дадут противогазы, посадят на танки и велят прочесать Жмурову плешь. Это ерунда… Если он уже не наковырял десятка два норок и кладовок, я даром ел свой хлеб. Он уйдет отсюда и влезет в какое-нибудь болото. Питаясь лягушками. Но это тоже будет делом Пи…
Цокнув, фонарь нарисовал на полу яркий кружок. И сглотнул его обратно. Очень может быть, что это произошло неожиданно, потому что – судя по звуку – Клавдий отложил фонарь к стене.
– Дело Пинчука расследывать нельзя. Это блеф,– сказал он.– Его можно только делать… В братском объятии. Вы его раскрывали, я закрывал. Вы писали статьи, и вам ломали ноги. А я писал отчеты. И о статьях, и о ногах… Вы играли в четырнадцать звуков. Кстати, когда хочется играть в четырнадцать звуков – это тоже называется делом Пинчука… А я играл в одноногов. Вы не знали, нет? Я доставал их по одному в ночь. В двести два однонога сыграл я. А двести третий сыграл в меня. Он откуда-то знал, как именно я буду его убивать… Знаете, я теперь думаю, что убивал его не в первый раз. Может, они как-то отращивают новый хребет? А может, умеют обхо… Впрочем, это неважно,– добавил он чуть тише, как бы послушав оборванный звук.– Важно другое. Я понял, что я всегда делал дело Пинчука. Я сам – дело Пинчука. И ничего другого быть не может. Потому что ничего другого просто не существует. Нигде.
– Очень похоже на литургию,– заметил Анна.
– Вы думаете? Ну что ж… Чувство вполне религиозное. Пожалуй, это религия. Религия для города М,– еще тише проговорил Клавдий.– Кстати, я думал отправить вас за границу…
– Меня?
В ответ щелкнул фонарь. Наклонившись над маленьким трупом, Клавдий смотрел ему в лицо.
– Не знаю. Может быть – не вас. Себя. В принципе, это неважно. В городе М это не имеет значения…
Откуда взялось лицо, Анна догадался чуть поздней, сперва очень подробно, как это бывает при свете в упор, увидев как бы плохо склеенный глаз, а возле него – палец Клавдия, который зачем-то растягивал этот глаз на китайский лад. Затем палец исчез, оставив кровяной мазок. И Анна понял, что Клавдий просто повернул голову под свет.
На голове был шлем, похожий на шлем велосипедиста. Сидя на корточках, Клавдий держал фонарь как раз против трех гребней, закрывающих лоб.
– Но я понял, что вы слишком долго жили в городе М. И слишком долго мечтали о другой жизни. Мечта о другой жизни – мечта онаниста. Он мечтает о женщине, которая ему не нужна. Следующий этап – этап кастрата. Вы прошли и его. Вы тоже перестали что-либо представлять. Что-либо по-другому. Вы нежизнеспособны. Не исключено, что вам лучше умереть.
– Слушайте, на кой черт эта галиматья? – пробормотал Анна.
– Нет. Это называется дело Пинчука,– не переставая говорить, Клавдий наклонился к самому лицу трупа, затем перевел свет на свою окровавленную ладонь и как бы с недоумением оглядел ее с обеих сторон.– Вам осталось немного. Чуть-чуть. Узнать, кто ломал дверь. И кто сидел за рулем. И все.
Остальное случилось быстро.
Еще раз приглядевшись к левой руке, Клавдий переложил в нее фонарь, а правой – зацепив труп за подбородок и прижав коленом – дважды рванул вверх. Раздался хруст.
Оторопело поднявшись, Анна вдруг понял, что маленький шпион теперь лежит так, как лежал одноног. Он словно бы хотел посмотреть, кто его разбудил. Разлипший глаз отражал фонарь.
Затем все пропало – и фонарь, и глаз. Но Анна отчего-то очень легко понял, что в темноте под ним происходит какое-то очень простое движение. И, отодвинув чужую ногу, Клавдий просто сел, положив фонарь возле себя.
– Послушайте, вы…– выговорил Анна,– вы, наверно…
– Нет. Мне показалось, что он дышит. Я ошибся. Можете идти. Держитесь плинтуса, и все будет хорошо… Да! – Клавдий отрубил "да" гораздо торопливей, чем требовалось.– Возьмите пистолет.
– Пистолет?
– Да. Отличный пистолет. Делает огромные дыры. Глушитель и… и так далее. Возьмите. Одну секунду, сейчас я его освобожу…
Прежде чем понять, что это значит, Анна послушно протянул растопыренную ладонь. Он не увидел вспышки, потому что Клавдий выстрелил себе в рот.
Глава третья
Нужно спешить
Никодим.
К рассвету он открыл южный путь в Жмурову плешь.
Южный берег кладбища был крут и обрывист. И, поднырнув под проволоку, Анна оглянулся вниз, где в предрассветной мути стоял город М.
Но, выбравшись на гребень, тропа тоже уходила вниз, и настоящий туман начинался там, в ручье, и затекал в лес, и, ступая по мокрой хвое, Анна угадывал тропу по верхушкам травы.
Над розарием висели тишина и крест.
Хуже всего был крест. Он притягивал взгляд, ронял сквозь и пугал пустотой вокруг. К тому же, он стоял криво. И казался черным.
Поэтому, спешно процарапавшись сквозь кусты, Анна почти с удовольствием окликнул Мухина. Хотя живой краевед мало оживлял пейзаж.
Краевед сидел на крыльце, подперев коленками толстую тетрадь. И что-то живо чиркал в ней карандашиком. Взглянув на Анну поверх очков и как бы рассудив, что метров двадцать пять у него еще есть, он опять ткнулся в гроссбух.
– Сколько же можно, голубчик,– пробубнил он, не поднимая головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
"Фонари" дырявили воздух в три ствола, но гоняться за шустряком по развалинам никому не улыбалось. И второй наряд, от которого Анна, как в гнилой зуб, нырнул в завалившийся подъезд, просто-напросто покрошил из автоматов остатки оконных рам и застрекотал прочь. Правда, к этому времени Анна уже сиганул во двор и бежал к забору, думая всего об одной простой вещи: о том, что за забором должен быть переулок Маркшейдеров.
Он перемахнул забор как раз в тот миг, когда в небо, свиристя, взлетело шесть ракет враз. Это был почти салют. И, прыгнув в темноту, Анна вдруг оказался высвеченным со всех сторон. И как бы завис в прозрачности и в кошмаре, увидев – в упор – громадную черную морду.
Все произошло гораздо быстрей слов.
Вильнув влет, Анна опрокинулся назад. Когда он вскочил, ночь только начала осыпаться в переулок, и громадная морда, прежде чем сойти во тьму, успела сделаться лошадиной головой. Но это было еще хуже, потому что лошадиная голова приказала стоять.
– Не то пальну! Прям в лоб.
Анна ткнулся в забор. Вероятно, это гляделось весело: в ответ послышался фырк, но очень краткий, будто забранный в горсть.
– Ей-бог – пальну! – пережав фырк, пообещал голосишко.– Кто таков? Ну?
– Свой,– глупо бормотнул Анна.
– О-ой! Один хрен – пальну! Пальну и все тут. Слышь, нет? Все, паляю уже, слышь? Раз, два, три!
На счет "три" раздался длительный неприличный звук, который издает рассохшаяся табуретка, за ним – дождавшись конца – редкозубое хихиканье, а из-за лошадиной головы повысунулась еще одна, в развислом треухе и с бородой.
2
– Сво-ой! – пропищал мужичок, передразнив табуретный писк.– Вот оно и видать, что свой! У меня и оружиев-то никаких. Я ить тебя, парнишечка, надул. А? Хорошо ли надул?
– Хорошо,– отозвался Анна.
– Во! – Мужичок каким-то нахальным движением скосил ушастую голову вбок.– А закурить у тебя, к примеру, есть?
– Закурить? Нет, закурить нет.
– А-а! То-то, брат, и выходит, что никакой ты не свой,– рассудил мужичок. – Потому, ежели б ты был свой, у тебя было бы закурить. Вот я свой, и у меня есть. И во всякое время могу закурить. Вот спички найду и – закурю.
– У меня есть спички,– сказал Анна.
– Ну, енто ничего не значит,– махнул мужичок.– Я ж говорю – обронил. Может, ты мои и подобрал… Ну да ладно, иди-кось, что ль, садись.
– Куда?
– Вестимо куда. На задок – куда… На передке-то, чать, я сам сидеть буду. Али как по-твоему?
– А может… я пойду? – осторожно спросил Анна.
– Пойде-ошь? – взявши лошадь под уздцы, мужичок малость подернул ее повдоль улицы, отчего на обзор с ведерным бряком выкатилась тележка-таратайка. – Вот оно и видать, какой ты есть свой. А ежели б ты был свой,– сентенциозно заметил он,– ты б знал, что отсюдова тебе, парнишечка, никакого такого ходу нету. И ежели не на лошаде, враз придет тебе, беспортошному, непременный карачун. Садися, говорю… О, вона, глянь, и хромой! А говоришь – свой…
Несмотря на заскорузлость выражений, вроде непременного карачуна, мужичок говорил правильно.
Конечно, не без втирания очков при помощи суеты, но переулок Маркшейдеров был запечатан глухо. И ракеты, празднично прыская ввысь, освещали то пеший наряд, то мотоциклетный разъезд, которые – в знак соседства с домоуправлением – были в белых касках и, набегая на мерина, тыкали ему в морду фонарями и гукали в уши. Но мерин пер напролом, а закуривший мужичок гнал их криком "не балуй!" и через плечо уличал Анну, который – ежели б был свой – то, конечно б, знал, что мерина звать Васькой, а Матвей хоть и Кобылкин, а все одно дурак, потому что Васька слепой, как пуп, от бессрочной подземельной ксплатации, и ездить на нем нет никакой возможности, а потерять спички при такой езде – самое понятное дело, и потеряны они, видать, на улице Инвалидов, откуда он привез уже четырех упокойников и послан за пятым – усатым.
Понимая так, что речь идет об издержках облавы, Анна пропустил последнее сообщение мимо ушей. Без интереса миновал и тот ехидный факт, что усатый был необходим вынь да положь, поскольку на ентой гниде, как на заднице, живой волос не растет, а больно охота. Анну насторожило пущенное вслед: что ентот гад ковыряется, как свинья в катяхах, а четверо доставленных были забракованы по причине худобы.
Посмотрев в ведро, которое брякало возле ноги, Анна осторожно поинтересовался, а чем же плох худой. Хлестнув Ваську и заорав "ну-кось, разойдися, эй", мужичок рассудительно ответил, что енто уж кому как обожается, и у кого какой, к примеру, любимый скус.
– Так это… разве для еды? – выдавил Анна.
– Ой! Вот и есть, что никакой ты, парнишечка, не свой! Ежели б ты был свой, ты б таких глупостев не задавал. Ну нечто возможно, чтобы исть? Ну?
– А-а…
– Бе-е! Не исть, а переделываться! Ну? А ить, небось, не знаешь, как?
– Как?
– А-а, вот оно и есть… Да кверху каком – как! Ну, лягет который – к примеру, Кобылкин. А встанет… ну хучь, скажем, какой-никакой усатик. Подберем которого. Ежели под скус, конешное дело, угадаем. Ему, вишь ты, и чтоб не шибко дырявый, и чтоб усы, и чтоб брюхо сверх стола – видал? А ну-кось ты ентого брюхастого всподыми, а! Да на хрип себе закорячь, ага. Да с телеги сволоки – ну? Командёр…
– А зачем… вот это… переделываться?
– Вот те раз – зачем! А новость? Куды ж без новости-то? Да и разговор опять же могет пойтить. Нечто не так, ну? А эдак-то: прежню харю – на погост, новую какую нацепил и айда. Я, мол, таперича, усатый, и отлезь от меня, носатый. Ну? У-у… Самая вреднеющая гнида и есть!
– А… кто?
– А – все! – решительно отмахнулся мужичок.– Усатых имя подавай… Фуки! Ранешний-то раз не больно фасонили, ага! Похватали из мертвецкой, каких пришлось, да и спасиба! Егорка, вона, сам аж с етажа хряпался – прижало дак… А таперича, ентот-то – ты, мол, лохматая рыла, тута не рассусоливай, а чтоб усач мне был, как…
– По… постойте! – врезался Анна.
– Тпр-р-у! Ну стою,– сказал мужичок.– А чего – уж слезать?
Оглянувшись по сторонам, Анна увидел, что переломный момент в деле Пинчука произошел в темноте, на улице Прорабов, при ее впадении в площадь Застрельщиков, тоже покрытую тьмой.
– Ну, слезать дак слезай. Кажись, отъездились, енти-то,– тоже повертев головой, заметил мужичок.– А я не то – спать иде присоседюсь. Ну их, брюхастых… Отлепартую – нету. Он ить, Кобылкин-то – чего? Он ить – себе. Чтоб, мол, Егорку уесть. А Егорка его все одно уест. Думаешь, нет?
– Не знаю,– рассеянно сказал Анна.
– Вот то-то и есть, что не знаешь. А ежели б ты был свой, так ты б знал. Непременно уест. А спичечек маленько не отколупнешь? Да, а ежели чего, так и лепартуй: свой, мол, Савеличев, мол, свояк. А могет, заходи когда – к сторожу, мол, к Савеличу. В картишки когда или как…
– Спасибо,– сказал Анна.– Да-да. Обязательно.
3
Это следовало понять. И, пересекая площадь, Анна ощутил всего одну постороннюю мысль: что пересекает площадь второй раз, но под углом, зеркально равным первому. С этой почти математической мыслью он миновал прогал, где лежал одноног, отметив, что он там уже не лежит. Но полурыбная вонь текла следом, и на четвертом этаже воняло не меньше, чем внизу.
Дверь была приоткрыта. Разглядев щель, в которую – чуть бледней – угадывалось окно, Анна пихнул дверь от себя.
– Не надо сквозняков.
Комнатная ночь была легче подъездной. В ней было окно. И хотя окну явно не хватало двух-трех ракет из тех, что жгли небо в переулке Маркшейдеров, рассмотреть стоящего у окна не составило труда.
– Любопытно,– сказал Анна.– Хотелось бы знать, что это значит.
– Это значит, что у вас мало времени. И если вы намерены корчить Дон Карлоса, его будет еще меньше. Закройте дверь. Секунду, должен быть фонарь…
Кружок фонаря, вспыхнув после шуршания в куче под окном, которую Анна по звуку определил кучей тряпья, сперва уперся в нее, вниз, высветив небольшой зад и часть спины, обтянутые серым комбинезоном. Разведав место, Клавдий присел возле этой спины.
– Закройте дверь.
Свет скользнул навстречу, по полу, и в нескольких шагах впереди Анна увидел веер вздыбленных досок. Вышибленные или выломанные, они торчали так, будто под полом рванул взрыв. И пролом, похожий на воронку, просто не успел захлопнуться. Вместе с досками из него – уперевшись в край – торчала видная по колено нога в коротком шнурованном сапоге.
– Еще трое потащились за вами на кладбище. Они лежат у дороги и… В общем, той дорогой лучше пока не ходить.
– То есть… все-таки засада? – тихо сказал Анна.
– Нет. Это группа "Семь". Они работают сетью засад. Значит – еще ипподром, чердак… ну и где вы еще успели наследить… Впрочем, мне почему-то об этом не хочется. Вот что,– чуть помолчав, добавил Клавдий.– Послушайте, вы не могли бы меня перевязать? Идите сюда, я посвечу.
Фонарное пятно ткнулось в плинтус возле ног. И Анна, двигаясь за ним, обошел комнату по периметру, раза два или три увидев собственную ступню. Это напоминало игру в солнечного зайчика. Но зыбкий пол и маленький труп в комбинезоне, который лежал так, что его понадобилось переступать в три шага – через две ноги и возле головы, глядящей в пол – делали такое сравнение неуместным.
Клавдий сидел в углу, свесив ноги в пролом. Чтоб не стоять рядом с трупом, Анна перешагнул и его.
– Честно говоря, я вас не ждал,– заметил Клавдий.– Но раз уж вы пришли… Посмотрите, где-то, кажется, тут…
– Это ножом?
Фонарного кругляша не хватало на рану целиком. Левая рука Клавдия, перетянутая бечевкой у плеча, от бечевки до локтя была распорота, как рыбье брюхо.
– Лучше сесть,– сказал Клавдий.– Окно. Между прочим, ваше полотенце,– хмыкнул он, протянув лоскут.– Вторая половина, по-видимому, у кого-то из этих молодых людей… Это группа "Семь". Насчет ножа – это не к ним. Взять след, пролезть в щель… Ваш громоздкий друг однажды в подсобке положил таких шестерых. Мы потом ходили смотреть. Причем один сопляк был с автоматом – его опознать было трудней всего… Вероятно, товарищ Фурье называл это "расследовать дело Пинчука".
– Разогните локоть,– сказал Анна.– К вашему сведению, с сегодняшнего дня оно называется по-другому.
– Вот как? И почему?
– Потому что прежнее название не соответствует сути.
– Вот как…– повторил Клавдий.– Забавно. А мне всегда казалось, что это звучит очень точно. Дело Пин-чу-ка… Наше дело – Пинчука…
То, что прозвучало вслед, было довольно близким выстрелом из ракетницы. После хлопка зашелестел искрящийся треск, который издает ракета, загибающая хвост.
Анна затянул узел и поскреб кровяную ладонь о край доски.
– Если есть еще какая-нибудь тряпка – давайте сюда,– сказал он.– Из вас торчит кость. И бросьте юродствовать. Имейте в виду, теперь я все знаю.
– Вот как… Что же вы знаете?
– Все. Дело Пинчука. Знаю, кто ограбил морг. Знаю, зачем. Хотя, честно говоря, это как-то…
– И только-то? – спросил Клавдий. Он прошелся фонарем вдоль повязки и выключил фонарь.– Это вы называете делом Пинчука? Жаль. Я полагал, вы умней.
В наступившей темноте голос сделался дальше. Покосившись в угол, Анна не сразу разглядел сильно уменьшившегося Клавдия, и не сразу понял, что тот, пользуясь тьмой, по-стариковски тихонько прилег к стене.
– Пожалуй, точней ваш дикий друг. Он считает делом Пинчука все. Все, кроме своего ручья. Одним большим делом Пинчука,– повторил Клавдий.– В принципе, он ведет войну. За спрямление господних путей. И железных дорог… Но он тоже ошибается. Расследывать дело Пинчука – это тоже дело Пинчука. И вовсе не потому, что после группы "Семь" будет группа "Пять". Или "Двенадцать". Или, наконец, рота или две самых простых "сапогов". Которым дадут противогазы, посадят на танки и велят прочесать Жмурову плешь. Это ерунда… Если он уже не наковырял десятка два норок и кладовок, я даром ел свой хлеб. Он уйдет отсюда и влезет в какое-нибудь болото. Питаясь лягушками. Но это тоже будет делом Пи…
Цокнув, фонарь нарисовал на полу яркий кружок. И сглотнул его обратно. Очень может быть, что это произошло неожиданно, потому что – судя по звуку – Клавдий отложил фонарь к стене.
– Дело Пинчука расследывать нельзя. Это блеф,– сказал он.– Его можно только делать… В братском объятии. Вы его раскрывали, я закрывал. Вы писали статьи, и вам ломали ноги. А я писал отчеты. И о статьях, и о ногах… Вы играли в четырнадцать звуков. Кстати, когда хочется играть в четырнадцать звуков – это тоже называется делом Пинчука… А я играл в одноногов. Вы не знали, нет? Я доставал их по одному в ночь. В двести два однонога сыграл я. А двести третий сыграл в меня. Он откуда-то знал, как именно я буду его убивать… Знаете, я теперь думаю, что убивал его не в первый раз. Может, они как-то отращивают новый хребет? А может, умеют обхо… Впрочем, это неважно,– добавил он чуть тише, как бы послушав оборванный звук.– Важно другое. Я понял, что я всегда делал дело Пинчука. Я сам – дело Пинчука. И ничего другого быть не может. Потому что ничего другого просто не существует. Нигде.
– Очень похоже на литургию,– заметил Анна.
– Вы думаете? Ну что ж… Чувство вполне религиозное. Пожалуй, это религия. Религия для города М,– еще тише проговорил Клавдий.– Кстати, я думал отправить вас за границу…
– Меня?
В ответ щелкнул фонарь. Наклонившись над маленьким трупом, Клавдий смотрел ему в лицо.
– Не знаю. Может быть – не вас. Себя. В принципе, это неважно. В городе М это не имеет значения…
Откуда взялось лицо, Анна догадался чуть поздней, сперва очень подробно, как это бывает при свете в упор, увидев как бы плохо склеенный глаз, а возле него – палец Клавдия, который зачем-то растягивал этот глаз на китайский лад. Затем палец исчез, оставив кровяной мазок. И Анна понял, что Клавдий просто повернул голову под свет.
На голове был шлем, похожий на шлем велосипедиста. Сидя на корточках, Клавдий держал фонарь как раз против трех гребней, закрывающих лоб.
– Но я понял, что вы слишком долго жили в городе М. И слишком долго мечтали о другой жизни. Мечта о другой жизни – мечта онаниста. Он мечтает о женщине, которая ему не нужна. Следующий этап – этап кастрата. Вы прошли и его. Вы тоже перестали что-либо представлять. Что-либо по-другому. Вы нежизнеспособны. Не исключено, что вам лучше умереть.
– Слушайте, на кой черт эта галиматья? – пробормотал Анна.
– Нет. Это называется дело Пинчука,– не переставая говорить, Клавдий наклонился к самому лицу трупа, затем перевел свет на свою окровавленную ладонь и как бы с недоумением оглядел ее с обеих сторон.– Вам осталось немного. Чуть-чуть. Узнать, кто ломал дверь. И кто сидел за рулем. И все.
Остальное случилось быстро.
Еще раз приглядевшись к левой руке, Клавдий переложил в нее фонарь, а правой – зацепив труп за подбородок и прижав коленом – дважды рванул вверх. Раздался хруст.
Оторопело поднявшись, Анна вдруг понял, что маленький шпион теперь лежит так, как лежал одноног. Он словно бы хотел посмотреть, кто его разбудил. Разлипший глаз отражал фонарь.
Затем все пропало – и фонарь, и глаз. Но Анна отчего-то очень легко понял, что в темноте под ним происходит какое-то очень простое движение. И, отодвинув чужую ногу, Клавдий просто сел, положив фонарь возле себя.
– Послушайте, вы…– выговорил Анна,– вы, наверно…
– Нет. Мне показалось, что он дышит. Я ошибся. Можете идти. Держитесь плинтуса, и все будет хорошо… Да! – Клавдий отрубил "да" гораздо торопливей, чем требовалось.– Возьмите пистолет.
– Пистолет?
– Да. Отличный пистолет. Делает огромные дыры. Глушитель и… и так далее. Возьмите. Одну секунду, сейчас я его освобожу…
Прежде чем понять, что это значит, Анна послушно протянул растопыренную ладонь. Он не увидел вспышки, потому что Клавдий выстрелил себе в рот.
Глава третья
Нужно спешить
Никодим.
К рассвету он открыл южный путь в Жмурову плешь.
Южный берег кладбища был крут и обрывист. И, поднырнув под проволоку, Анна оглянулся вниз, где в предрассветной мути стоял город М.
Но, выбравшись на гребень, тропа тоже уходила вниз, и настоящий туман начинался там, в ручье, и затекал в лес, и, ступая по мокрой хвое, Анна угадывал тропу по верхушкам травы.
Над розарием висели тишина и крест.
Хуже всего был крест. Он притягивал взгляд, ронял сквозь и пугал пустотой вокруг. К тому же, он стоял криво. И казался черным.
Поэтому, спешно процарапавшись сквозь кусты, Анна почти с удовольствием окликнул Мухина. Хотя живой краевед мало оживлял пейзаж.
Краевед сидел на крыльце, подперев коленками толстую тетрадь. И что-то живо чиркал в ней карандашиком. Взглянув на Анну поверх очков и как бы рассудив, что метров двадцать пять у него еще есть, он опять ткнулся в гроссбух.
– Сколько же можно, голубчик,– пробубнил он, не поднимая головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20