Черкес пил водку из фляжки и делал соображения на случай неприятного столкновения с жильцом соснового леса. Полковник прислонился к дереву и осматривал местность. Господин в очках безучастно смотрел на все окружающее и раз только полюбопытствовал узнать от мужика – «на задних лапах выходит медведь или просто». – «Всячески, – отвечал мужик, – как ему лучше, бывает – и на лапы подымается».
Над головами охотников пронеслась стая птиц. Из-за леса послышался собачий лай. Выстрел!.. И мертвая тишина соснового бора сменилась нескладным, безобразным криком загонщиков. Все схватились за ружья; телохранители попятились назад.
Кричат…
С притаенным дыханием все смотрят вперед. Черкес сбросил с себя бурку.
– Ваше сиятельство, подайтесь маленько, способнее будет, – сказал мужик полковнику, взявши его за руку и передвигая с места.
Полковник молча повиновался.
Мужики, стоящие около молодого человека, держали рогатины наперевес. Сам он, бледный, беспокойно глядел вперед.
Господин в очках стоял до наивности храбро. Казалось, что ему схватиться со зверем – дело за обычай.
Мирон встал на пень и тупо глядел на линию охотников.
Кричат…
Черкес поминутно вскидывает ружье. Вот он присел и прицелился. Все встрепенулись. Полковник взял быстро на прицел. Оказалось: фальшивая тревога.
– Баловники! – сказал телохранитель.
Крик на левой стороне усилился. Уж ясно слышатся слова: «Аяяй! Береги, береги!..», «У-ту-ту!..», «Идет, идет…», «Батюшки, береги!», «Кричи, кричи…». Лай собачий превратился в отчаянный визг, и на поляне, в виду всех охотников, показался во всей своей красоте большой бурый медведь.
Таф! Таф! Таф! – раздались глухие выстрелы.
Медведь мгновенно повернул и скрылся в чупыге.
Таф! Таф! – отсалютовал ему вслед черкес.
Господин в очках выстрелил два раза в воздух.
Пятый нумер закричал: «Тиро!»
Полковник был убежден, что он медведя ранил: ему показалось, что медведь перевернулся. Черкес был убежден, что он медведя убил, потому что после его выстрела медведь привскочил. Но ни того, ни другого не совершилось: не перевертывался медведь и не привскакивал, а просто целым и невредимым вышел из-под выстрелов.
Полковник начинал сердиться; ему казалось, что левая сторона кричит слабо.
– Что у вас, чертей проклятых, левое крыло спит! Эки анафемы! Убью! – закричал он на весь лес.
– Сударь, что же это вы кричите? Вы ведьмедя сбиваете, – заметил ему телохранитель, – он должен опять выйти.
Медведь между тем метался по лесу из стороны в сторону, стараясь прорвать цепь загонщиков. Вотще! Загонщики стояли кучно и кричали немилосердно. Зверь решился на отчаянное средство: он бросился на загонщиков, повалил бабу и вырвался на полную волю с правом лечь в новую берлогу и дожидаться нового обретения, новой депеши, по которой будут вызваны более умелые охотники, которые влепят ему пулю под самую лопатку и украсят его чучелом кабинет или парадную лестницу.
Хотя крик заметно смолкал, чувствовалось, что медведь из округа вышел, но полковник не хотел этому верить. Он послал Мирона подбодрить загонщиков. Крик приближался. Уже из лесу слышался разговор. Вот из чащи показалась пара лаптей… вон мальчишка вышел с расстегнутым воротом, вон баба… а вот и Кузьма с Мироном.
– Что же ты, долговязый черт, – набросился на него полковник, – чего смотрел?
– Что делать, сударь! За хвост его не ухватишь, – отвечал уныло Кузьма.
– За хвост! Тебя за бороду надо!
– Воля милости вашей, как угодно, а что ведьмедя действительно выставили.
– А он куда ушел? – спросил господин в очках.
– Да ведь бог его знает, – отвечал неохотно Кузьма.
– Он теперича бежит… Он теперича… с ним теперича ничего не сделаешь. Хоть на лошади – его никак невозможно… – пояснил Мирон.
На поляне рассуждали вышедшие из лесу загонщики.
– Уж как старались – страсть!
– Мы в кругу были. Он как прыснет, да влево и ударился… Ударился он влево, а мы…
– Он мимо меня два раза пробег.
– Снегу сколько я наглотался, полон рот.
– Какой зверища-то здоровенный!
– Да, этакой подберет под себя – пить запросишь.
– Так озяб, пропади эта охота совсем! Ноги так задервенели – на печь, пожалуй, не влезешь.
Молодой человек в изящном полушубке пошел в лес, думая найти^ убитого медведя. Выстрелил там два раза в дерево и опять вышел на поляну.
Все поехали обратно. Черкес при въезде в деревню убил в упор петуха, промолвив: «Тебе этого, что ль, хотелось?»
«Новое время» 4 ноября 1879 г.
Утопленник
Сцена из народной жизни
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Потап, Матвей, Демка – работники на перевозе.
Никита, племянник Потапа, 7 лет мальчик.
Открытый шалаш на берегу реки. На реке паром. Занимается заря.
Кузьма. Как книжка-то прозывается?
Матвей. «Черный гроб, или Кровавая звезда».
Потап. Книжка занятная. В старину, говорят, и в нашей стороне тоже разбойник жил. Знаешь, Булаткин лес… там просека-то…
Кузьма. Как не знать.
Потап. Тут он и жил. И грабил как… страсть! Проезду не было. Дедушка покойник сказывал – он еще махонькой в те поры был: бывало, говорит, соберет махоньких ребятишек к себе в лес, и ничего, не трогает; не то чтобы, к примеру, бил али что, – ничего. Ходи, говорит, ребята, завсегда.
Матвей. Ребят он не трогает. Парнишку махонького за что? Хошь бы вот Микитку? Его за виски, коли он забалуется… Вот его сейчас. (Берет Никитку слегка за волосы.) Что, чертенок?
Никита (смеется). Больно!
Матвей. А тебе не больно хотца? (Никитка смеется.) Постой, я тебя произведу. Бог даст, подрастешь – репу воровать обучу. Ишь ты, верченой!
Кузьма. А ты, Микитка, скажи: я, мол, и без тебя воровать-то умею.
Никита (смеется). Я и без тебя воровать-то умею, Матвей. Умеешь?! Ах ты, паршивой! Так ты умеешь?!. (Тянется к нему.)
Никита со звонким смехом прячется за Потапа.
Кузьма. Микитка, скажи: жену, мол, свою собственную на чаю пропил.
Никита. Жену на чаю пропил.
Кузьма. Свою собственную.
Никита. Собственную.
Матвей. Убью! За ноги, да так в реку и брошу, и матери не скажу.
Никита. Не смеешь!
Потап. Полно, дурашка! Ложись так-то.
Никита ложится на армяк.
Матвей (одевает его). Где такой вор-парень родился, в каком полку он служить будет, на какой народ воевать пойдет?…
Потап. Раз дедушка с ребятами пришел к нему…
Кузьма. К разбойнику-то?
Потап. Да… в лес-то. А он и говорит: «Скажи, говорит, старосте, чтоб беспременно в Спасов день на поклон приходил, а то, говорит, красного петуха к вам пущу». Староста заартачился, а он ночью село с обеих концов и зажег. Все тогда погорело! Церква была у нас большая – и церква сгорела. Вот где теперь крест-то стоит, тут церква была. В те поры, как она погорела, крест на самом на этом месте и поставили, чтобы во веки веков стоял… Чтобы, значит, чувствовать.
Кузьма. Чтобы мы это понимали.
Пота п. Да, известно. Как, значит, тут церква была и вот теперича, например, крест. И это дедушка сказывал, как эта самая церква загорелась, сейчас до самого неба огненный столб встал… верст за пятьдесят его было видно. И стоял этот столб…
Демка (входит). Словно бы по берегу кричит кто-то.
Матвей. Что ж, пущай кричит».
Демка. Может, тонет кто.
Кузьма. Мелко, не утонет.
Потап. Коли ежели около дубу кто сорвался – утонет: там глубоко!
Демка. Лодку нешто отвязать…
Матвей. Что те коробит-то, черт!
Демка. Да мне все одно, я так сказал. (Садится.)
Матвей. Кто теперь на реку пойдет, кому нужно?
Демка. Я, братцы, однова тонул.
Матвей. Пьяный?
Демка. Выпимши.
Матвей. Выпимши нехорошо: долго на воде проваландаешься; а пьяный – любехенько: ровно бы ключик, так и опустишься да сядешь на донышко пузырики пущать.
Демка (вздрагивает). Страсть!
Матвей. Река никого не помилует.
Кузьма. Что говорить.
Потап. А меня раз в Волге сом за ногу ухватил.
Все смеются.
Матвей. Вот на черта-то наскочил.
Потап. Сейчас издохнуть.
Демка вздрагивает, Матвей. Да ты что трясешься-то, аль с фальшивым пачпортом по белу свету гуляешь?
Демка. Да так, братец мой, как вздумаю это я, как было утоп-то, так индо лихоманка прохватывает.
Кузьма. Да где же ты это?
Демка. В Прокшинском бочаге.
Матвей. Эк, тебя лешой-то куда занес!
Демка. Были мы у кума на менинах, в Прокшине. Ну, известно, напились. И так я этого хмелю в свою голову засыпал – себя не помню. Кума прибил (Все смеются.), тетке Степаниде шаль изорвал… Просто, сейчас умереть, лютей волка сделался. И с чего бы, кажись: окромя настойки ничего не пили. Кум-то: «Что ж ты, говорит, мою хлеб-соль ешь, а сам…» – да как хлясь меня в ухо, хлясь в другое!.. И так мне, пьяному-то, обидно показалось, кажись бы, так вот зубами весь потрох из его выворотил! Вышиб я окно, выскочил на улицу да бежать. Дело-то в самое в воздвиженье было. Ночь темная, дождик так и хлещет. Выскочил-то я в одной рубахе, да и бегу ровно очумелый, и не знаю, куда бегу, больно уж злость-то меня одолела. А собаки со всего-то Прокшина за мной… Батюшки мои! Просто на части рвут.
Кузьма. Вот оказия-то!
Демка. Бежал-бежал… раз! Сорвался в овраг, да колесом вертелся-вертелся… бултых!
Потап. В самый этот бочаг?
Демка. Да.
Кузьма. Ну, чудо!
Демка. Помню маленько: рукой это по воде-то бью, а голосу уж этого во мне нет. Ровно бы очувствовался, да и думаю: тону. Как вздумал я это, так ко дну и пошел.
Потап. Значит, испужался.
Демка. Мырнул опять наверх-то, ударил рукой-то, должно, плыть хотел, – в руку мне ровно бы что-то попало. Весь хмель соскочил! Куст тут был; прут от него мне в руку-то и попал; за куст-то я и уцепился. Тут уж в разум пришел. Вижу, братец, ночь темная, хошь глаз выколи, ветер так и воет. Висел-висел на кусту-то, слышу: собаки залаяли, и огонек показался. И закричал же я, братцы, огонечек-то увидамши!.. Давай теперича тысячу рублев – так не крикнешь. Два года опосля глотка болела. Слышу и там кричат… Народ прибежал с фонарями.
Матвей. Как же нашли-то?
Демка. По собакам, собаки означили. Жена за мной выскочила, а за ей и гости, которые побежали. Вытащили меня, привели к куму, опять я этой настойки выпил три стаканчика, согрелся… (Прислушивается.) Взаправду кричат… (Выбегает из шалаша и снова возвращается.) Выходи все! (Все выходят.) Слышь!
Все смотрят друг на друга вопросительно; с противоположного берега слышится глухой стон.
Матвей. Далече!..
Потап. Окрикни.
Матвей. Держись!.. Держи-ись!
Снова слышится стон.
Демка. Тонет, братцы!
Потап. Постой. (Прислушивается.) Да! Чья-то душа богу понадобилась. Отвязывай лодку.
Матвей. Эка, наша река блажная! Сколько она за лето народу переглотает.
Берут весла, отвязывают лодку. Матвей с Демкой садятся.
Потап. Садись живо. Матюха, отчаливай. Права держи… На голос ступай. Ах ты, господи!..
Лодка быстро отваливает.
Кузьма. Где найти: долго больно держался-то! Демка-то еще когда сказывал, что кричит.
Потап. Поди ж ты.
Кузьма. Слава богу, что ночь-то светлая. Ишь ты, зоря-то… белый день… Да вон, вон… видишь – плещется…
Потап. И то!
Кузьма (кричит). Вправо забирай!..
С лодки слышатся голоса: «Держись! Держи-ись!»
Потап. Бог милостив. Видишь… окунулся. Вон… опять выскочил. (Следят внимательно.)
Кузьма. Сохрани, господи, всякого человека.
Потап. Не видать?
Кузьма. Опустился!.. Должно, конец его душеньке…
Потап. Кричит что-то. (Долго смотрят с напряженным вниманием.)
Кузьма. Вон поплыл, вон поплыл… Должно, вытащили. Как-то бог дал.
По реке раздается неясный говор; всходит солнце; Потап и Кузьма крестятся; лодка подходит к берегу.
Потап. Что, братцы?
Матвей. Подержи лодку-то. Чуть было, сам не утоп. Какой тяжелой, бог с ним. Принимай, ребята.
Потап с Кузьмой выносят труп на берег, Потап. Не опущай наземь. Качай так.
Матвей. Ничего не поделаешь, – мертвый.
Кузьма. Взаправду мертвый.
Потап. А может… (Начинают откачивать.) Только, ребята, чтобы не разговаривать, не пужать.
Демка. Нет, братцы, смотри-ко: спина-то у его как посинела.
Все смотрят.
Кузьма. Да.
Потап. Воды много наглотался.
Демка, Долго оченно.
Кладут труп на рогожу.
Матвей. Как ухватил-то я его, еще он, ровно бы, жив был.
Демка. Подошли-то как мы, еще он держался.
Потап. Мы видели.
Матвей. Долго оченно в воде-то я его искал. (Выжимает подол рубашки.) Продрог как… Ухватил я его за волосья-то, словно бы маненько шевелился.
Потап. Какой здоровенной парень-то.
Кузьма. Надо быть, купец.
Демка. Купец и есть: ишь, какая одежина-то.
Матвей. И как, братцы, это он попал?
Пота п. Как попал! Может, ограбили да бросили. Большая дорога по той стороне-то пошла…
Кузьма (покрывая труп рогожкой). Отмаялся ты на сем свете, голубчик.
Никита выходит из шалаша; слышится звон колокола.
Потап. В монастыре к заутрене ударили.
Все крестятся.
Упокой, господи, душу раба твоего.
Все. Упокой, господи.
Матвей (к Никите). А ты что ж не крестишься? Крестись.
Никита (бессознательно). Упокой, господи, душу раба твоего.
Потап. Что ж, ребята, теперь ступай к становому, Объявить надо, так и так…
Кузьма. Затаскают нас, братцы, теперича.
Демка. Да, не помилуют. Пожалуй, и в острог влетишь!
Кузьма. Хитрого нет.
Матвей. За что?
Демка. А за то.
Матвей. За что, за то!
Демка. Там уж опосля выйдет разрешение…
Матвей. Коли ежели так, я его опять в реку сволоку.
Демка. Экой дурак! Ты крещеный ли?
Матвей. Да как же! За что ж меня в острог…
Демка. Я сидел раз в остроге-то, за подозрение. Главная причина, братцы, говори все одно, не путайся. Месяца два меня допрашивали. Сейчас приведут тебя, становой скажет: «Вот, братец, человека вы утопили; сказывай, как дело было». Ничего, мол, ваше благородие, это я не знаю; а что, собственно, услыхамши мы крик, и теперича, как человек ежели тонет, отвязали мы, значит, лодку…
Кузьма. Ну вот, ребята, слушай, да и помни. Чтоб всем говорить одно.
Матвей. Отвязали мы лодку, подошли к энтому самому месту и, значит, вытащили.
Кузьма. Мертвого?
Матвей. Вестимо, мертвого.
Кузьма. То-то.
Демка. А насчет того, что откачивали, – молчи. Потому скажет: как ты смел до его дотронуться? Какое ты полное право имеешь? Коли ежели человек помер, опричь станового никто не может его тронуть. Так вы это и понимайте.
Матвей. Ишь ты, лохматый черт, как он судейские-то дела произошел.
Демка. Я, мол, как свеча, горю перед вашим благородием, прикажите хоть огни подо мной поджигать, – я ничего не знаю. «Я, скажет, братец, верно знаю, что это ваше дело». Говори одно: как вашей милости будет угодно, я этому делу непричинен.
Потап. Так, значит, все так и говори. Баб-то нет, некому над тобой и поплакать-то.
Демка. Может, матушка родная по ем теперича плачет.
Матвей. Кто ж, ребята, пойдет?
Демка. Да я пойду.
Потап. Ступай, брат. Ты насчет разговору лучше.
Демка. Я разговаривать с кем хошь могу. (Идет в шалаш.)
Кузьма. Ах, господин честной, хлопот нам твое тело белое понаделало.
Потап. Богу там за нас помолит.
«Современник». № 1, 1862 г.
На реке
Сцена из народного быта
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Дедушка Степан, старик, лет 60, сторож опустевшей барской усадьбы.
Иван, крестьянин, егерь.
Владимир, Ардальон, Вася, Настя, Гришка, Дема и другие – крестьянские дети из ближнего села.
Жареный, 16 лет, учился в Петербурге у портного, отдан родственникам по приговору окружного суда.
На берегу реки, поросшем ивой, землянка. Из реки выдался в берег большой камень. На противоположном крутом берегу старый барский дом, с заколоченными окнами.
ЯВЛЕНИЕ I
Дедушка Степан сидит у землянки, чинит сапог, Иван подходит.
Иван. Бог помощь, дедушка Степан.
Дедушка Степан. Спасибо, милый человек, спасибо тебе. Что бог дал?
Иван. Плохо!.. Пару чирят… (К собаке.) Куш, ляжь тут, подлая.
Дедушка Степан. Что мало?
Иван. С ружьем что-то… оченно отдавать стало… нет никакой возможности. Утрось зайца хлестанул, насилу сам на ногах устоял… В кузницу надо зайти, казенник отвернуть… Ильич не проходил?
Дедушка Степан. Выпалил тут кто-то по реке.
Иван. Должно, он, окромя его некому. Надо полагать, он теперича к Кривому колену ударился.
Дедушка Степан. Отошел он, значит, от генерала-то?
Иван. Отошел, места ищет.
Дедушка Степан. А житье, кажись, ему было хорошее.
Иван. Умирать бы не надо, но только и терпеть нет никакой возможности.
Дедушка Степан. Ну!
Иван. Оченно уж дерется… Так дерется – страсть! Ежели он теперича стреляет и как, например, мимо – сейчас егеря в ухо. Лучше не стой близко… Сапожки гоношишь?
Дедушка Степан. Да, парнишке Мавриному… починить просил…
Иван. Это черненький-то?
Дедушка Степан. Да, черненький. Вчера прибежал: «Дедушка, говорит, почини». Такой шустрый мальчишка, я таких и не видывал. Даром что махонькой, от земли не видать, а пойдет говорить – складнее барского сына. Ежели бы его в ученье в какое хорошее…
Иван. Ты ребят уж больно балуешь, сказывают.
Дедушка Степан. Целый день они у меня тут. Вот жар-то посвалил, все сейчас прибегут. Васютка уж вон там под ивой старается, удит. С большим мне, друг, хуже, верно тебе говорю… не люблю… а парнишко придет – первый он у меня человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Над головами охотников пронеслась стая птиц. Из-за леса послышался собачий лай. Выстрел!.. И мертвая тишина соснового бора сменилась нескладным, безобразным криком загонщиков. Все схватились за ружья; телохранители попятились назад.
Кричат…
С притаенным дыханием все смотрят вперед. Черкес сбросил с себя бурку.
– Ваше сиятельство, подайтесь маленько, способнее будет, – сказал мужик полковнику, взявши его за руку и передвигая с места.
Полковник молча повиновался.
Мужики, стоящие около молодого человека, держали рогатины наперевес. Сам он, бледный, беспокойно глядел вперед.
Господин в очках стоял до наивности храбро. Казалось, что ему схватиться со зверем – дело за обычай.
Мирон встал на пень и тупо глядел на линию охотников.
Кричат…
Черкес поминутно вскидывает ружье. Вот он присел и прицелился. Все встрепенулись. Полковник взял быстро на прицел. Оказалось: фальшивая тревога.
– Баловники! – сказал телохранитель.
Крик на левой стороне усилился. Уж ясно слышатся слова: «Аяяй! Береги, береги!..», «У-ту-ту!..», «Идет, идет…», «Батюшки, береги!», «Кричи, кричи…». Лай собачий превратился в отчаянный визг, и на поляне, в виду всех охотников, показался во всей своей красоте большой бурый медведь.
Таф! Таф! Таф! – раздались глухие выстрелы.
Медведь мгновенно повернул и скрылся в чупыге.
Таф! Таф! – отсалютовал ему вслед черкес.
Господин в очках выстрелил два раза в воздух.
Пятый нумер закричал: «Тиро!»
Полковник был убежден, что он медведя ранил: ему показалось, что медведь перевернулся. Черкес был убежден, что он медведя убил, потому что после его выстрела медведь привскочил. Но ни того, ни другого не совершилось: не перевертывался медведь и не привскакивал, а просто целым и невредимым вышел из-под выстрелов.
Полковник начинал сердиться; ему казалось, что левая сторона кричит слабо.
– Что у вас, чертей проклятых, левое крыло спит! Эки анафемы! Убью! – закричал он на весь лес.
– Сударь, что же это вы кричите? Вы ведьмедя сбиваете, – заметил ему телохранитель, – он должен опять выйти.
Медведь между тем метался по лесу из стороны в сторону, стараясь прорвать цепь загонщиков. Вотще! Загонщики стояли кучно и кричали немилосердно. Зверь решился на отчаянное средство: он бросился на загонщиков, повалил бабу и вырвался на полную волю с правом лечь в новую берлогу и дожидаться нового обретения, новой депеши, по которой будут вызваны более умелые охотники, которые влепят ему пулю под самую лопатку и украсят его чучелом кабинет или парадную лестницу.
Хотя крик заметно смолкал, чувствовалось, что медведь из округа вышел, но полковник не хотел этому верить. Он послал Мирона подбодрить загонщиков. Крик приближался. Уже из лесу слышался разговор. Вот из чащи показалась пара лаптей… вон мальчишка вышел с расстегнутым воротом, вон баба… а вот и Кузьма с Мироном.
– Что же ты, долговязый черт, – набросился на него полковник, – чего смотрел?
– Что делать, сударь! За хвост его не ухватишь, – отвечал уныло Кузьма.
– За хвост! Тебя за бороду надо!
– Воля милости вашей, как угодно, а что ведьмедя действительно выставили.
– А он куда ушел? – спросил господин в очках.
– Да ведь бог его знает, – отвечал неохотно Кузьма.
– Он теперича бежит… Он теперича… с ним теперича ничего не сделаешь. Хоть на лошади – его никак невозможно… – пояснил Мирон.
На поляне рассуждали вышедшие из лесу загонщики.
– Уж как старались – страсть!
– Мы в кругу были. Он как прыснет, да влево и ударился… Ударился он влево, а мы…
– Он мимо меня два раза пробег.
– Снегу сколько я наглотался, полон рот.
– Какой зверища-то здоровенный!
– Да, этакой подберет под себя – пить запросишь.
– Так озяб, пропади эта охота совсем! Ноги так задервенели – на печь, пожалуй, не влезешь.
Молодой человек в изящном полушубке пошел в лес, думая найти^ убитого медведя. Выстрелил там два раза в дерево и опять вышел на поляну.
Все поехали обратно. Черкес при въезде в деревню убил в упор петуха, промолвив: «Тебе этого, что ль, хотелось?»
«Новое время» 4 ноября 1879 г.
Утопленник
Сцена из народной жизни
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Потап, Матвей, Демка – работники на перевозе.
Никита, племянник Потапа, 7 лет мальчик.
Открытый шалаш на берегу реки. На реке паром. Занимается заря.
Кузьма. Как книжка-то прозывается?
Матвей. «Черный гроб, или Кровавая звезда».
Потап. Книжка занятная. В старину, говорят, и в нашей стороне тоже разбойник жил. Знаешь, Булаткин лес… там просека-то…
Кузьма. Как не знать.
Потап. Тут он и жил. И грабил как… страсть! Проезду не было. Дедушка покойник сказывал – он еще махонькой в те поры был: бывало, говорит, соберет махоньких ребятишек к себе в лес, и ничего, не трогает; не то чтобы, к примеру, бил али что, – ничего. Ходи, говорит, ребята, завсегда.
Матвей. Ребят он не трогает. Парнишку махонького за что? Хошь бы вот Микитку? Его за виски, коли он забалуется… Вот его сейчас. (Берет Никитку слегка за волосы.) Что, чертенок?
Никита (смеется). Больно!
Матвей. А тебе не больно хотца? (Никитка смеется.) Постой, я тебя произведу. Бог даст, подрастешь – репу воровать обучу. Ишь ты, верченой!
Кузьма. А ты, Микитка, скажи: я, мол, и без тебя воровать-то умею.
Никита (смеется). Я и без тебя воровать-то умею, Матвей. Умеешь?! Ах ты, паршивой! Так ты умеешь?!. (Тянется к нему.)
Никита со звонким смехом прячется за Потапа.
Кузьма. Микитка, скажи: жену, мол, свою собственную на чаю пропил.
Никита. Жену на чаю пропил.
Кузьма. Свою собственную.
Никита. Собственную.
Матвей. Убью! За ноги, да так в реку и брошу, и матери не скажу.
Никита. Не смеешь!
Потап. Полно, дурашка! Ложись так-то.
Никита ложится на армяк.
Матвей (одевает его). Где такой вор-парень родился, в каком полку он служить будет, на какой народ воевать пойдет?…
Потап. Раз дедушка с ребятами пришел к нему…
Кузьма. К разбойнику-то?
Потап. Да… в лес-то. А он и говорит: «Скажи, говорит, старосте, чтоб беспременно в Спасов день на поклон приходил, а то, говорит, красного петуха к вам пущу». Староста заартачился, а он ночью село с обеих концов и зажег. Все тогда погорело! Церква была у нас большая – и церква сгорела. Вот где теперь крест-то стоит, тут церква была. В те поры, как она погорела, крест на самом на этом месте и поставили, чтобы во веки веков стоял… Чтобы, значит, чувствовать.
Кузьма. Чтобы мы это понимали.
Пота п. Да, известно. Как, значит, тут церква была и вот теперича, например, крест. И это дедушка сказывал, как эта самая церква загорелась, сейчас до самого неба огненный столб встал… верст за пятьдесят его было видно. И стоял этот столб…
Демка (входит). Словно бы по берегу кричит кто-то.
Матвей. Что ж, пущай кричит».
Демка. Может, тонет кто.
Кузьма. Мелко, не утонет.
Потап. Коли ежели около дубу кто сорвался – утонет: там глубоко!
Демка. Лодку нешто отвязать…
Матвей. Что те коробит-то, черт!
Демка. Да мне все одно, я так сказал. (Садится.)
Матвей. Кто теперь на реку пойдет, кому нужно?
Демка. Я, братцы, однова тонул.
Матвей. Пьяный?
Демка. Выпимши.
Матвей. Выпимши нехорошо: долго на воде проваландаешься; а пьяный – любехенько: ровно бы ключик, так и опустишься да сядешь на донышко пузырики пущать.
Демка (вздрагивает). Страсть!
Матвей. Река никого не помилует.
Кузьма. Что говорить.
Потап. А меня раз в Волге сом за ногу ухватил.
Все смеются.
Матвей. Вот на черта-то наскочил.
Потап. Сейчас издохнуть.
Демка вздрагивает, Матвей. Да ты что трясешься-то, аль с фальшивым пачпортом по белу свету гуляешь?
Демка. Да так, братец мой, как вздумаю это я, как было утоп-то, так индо лихоманка прохватывает.
Кузьма. Да где же ты это?
Демка. В Прокшинском бочаге.
Матвей. Эк, тебя лешой-то куда занес!
Демка. Были мы у кума на менинах, в Прокшине. Ну, известно, напились. И так я этого хмелю в свою голову засыпал – себя не помню. Кума прибил (Все смеются.), тетке Степаниде шаль изорвал… Просто, сейчас умереть, лютей волка сделался. И с чего бы, кажись: окромя настойки ничего не пили. Кум-то: «Что ж ты, говорит, мою хлеб-соль ешь, а сам…» – да как хлясь меня в ухо, хлясь в другое!.. И так мне, пьяному-то, обидно показалось, кажись бы, так вот зубами весь потрох из его выворотил! Вышиб я окно, выскочил на улицу да бежать. Дело-то в самое в воздвиженье было. Ночь темная, дождик так и хлещет. Выскочил-то я в одной рубахе, да и бегу ровно очумелый, и не знаю, куда бегу, больно уж злость-то меня одолела. А собаки со всего-то Прокшина за мной… Батюшки мои! Просто на части рвут.
Кузьма. Вот оказия-то!
Демка. Бежал-бежал… раз! Сорвался в овраг, да колесом вертелся-вертелся… бултых!
Потап. В самый этот бочаг?
Демка. Да.
Кузьма. Ну, чудо!
Демка. Помню маленько: рукой это по воде-то бью, а голосу уж этого во мне нет. Ровно бы очувствовался, да и думаю: тону. Как вздумал я это, так ко дну и пошел.
Потап. Значит, испужался.
Демка. Мырнул опять наверх-то, ударил рукой-то, должно, плыть хотел, – в руку мне ровно бы что-то попало. Весь хмель соскочил! Куст тут был; прут от него мне в руку-то и попал; за куст-то я и уцепился. Тут уж в разум пришел. Вижу, братец, ночь темная, хошь глаз выколи, ветер так и воет. Висел-висел на кусту-то, слышу: собаки залаяли, и огонек показался. И закричал же я, братцы, огонечек-то увидамши!.. Давай теперича тысячу рублев – так не крикнешь. Два года опосля глотка болела. Слышу и там кричат… Народ прибежал с фонарями.
Матвей. Как же нашли-то?
Демка. По собакам, собаки означили. Жена за мной выскочила, а за ей и гости, которые побежали. Вытащили меня, привели к куму, опять я этой настойки выпил три стаканчика, согрелся… (Прислушивается.) Взаправду кричат… (Выбегает из шалаша и снова возвращается.) Выходи все! (Все выходят.) Слышь!
Все смотрят друг на друга вопросительно; с противоположного берега слышится глухой стон.
Матвей. Далече!..
Потап. Окрикни.
Матвей. Держись!.. Держи-ись!
Снова слышится стон.
Демка. Тонет, братцы!
Потап. Постой. (Прислушивается.) Да! Чья-то душа богу понадобилась. Отвязывай лодку.
Матвей. Эка, наша река блажная! Сколько она за лето народу переглотает.
Берут весла, отвязывают лодку. Матвей с Демкой садятся.
Потап. Садись живо. Матюха, отчаливай. Права держи… На голос ступай. Ах ты, господи!..
Лодка быстро отваливает.
Кузьма. Где найти: долго больно держался-то! Демка-то еще когда сказывал, что кричит.
Потап. Поди ж ты.
Кузьма. Слава богу, что ночь-то светлая. Ишь ты, зоря-то… белый день… Да вон, вон… видишь – плещется…
Потап. И то!
Кузьма (кричит). Вправо забирай!..
С лодки слышатся голоса: «Держись! Держи-ись!»
Потап. Бог милостив. Видишь… окунулся. Вон… опять выскочил. (Следят внимательно.)
Кузьма. Сохрани, господи, всякого человека.
Потап. Не видать?
Кузьма. Опустился!.. Должно, конец его душеньке…
Потап. Кричит что-то. (Долго смотрят с напряженным вниманием.)
Кузьма. Вон поплыл, вон поплыл… Должно, вытащили. Как-то бог дал.
По реке раздается неясный говор; всходит солнце; Потап и Кузьма крестятся; лодка подходит к берегу.
Потап. Что, братцы?
Матвей. Подержи лодку-то. Чуть было, сам не утоп. Какой тяжелой, бог с ним. Принимай, ребята.
Потап с Кузьмой выносят труп на берег, Потап. Не опущай наземь. Качай так.
Матвей. Ничего не поделаешь, – мертвый.
Кузьма. Взаправду мертвый.
Потап. А может… (Начинают откачивать.) Только, ребята, чтобы не разговаривать, не пужать.
Демка. Нет, братцы, смотри-ко: спина-то у его как посинела.
Все смотрят.
Кузьма. Да.
Потап. Воды много наглотался.
Демка, Долго оченно.
Кладут труп на рогожу.
Матвей. Как ухватил-то я его, еще он, ровно бы, жив был.
Демка. Подошли-то как мы, еще он держался.
Потап. Мы видели.
Матвей. Долго оченно в воде-то я его искал. (Выжимает подол рубашки.) Продрог как… Ухватил я его за волосья-то, словно бы маненько шевелился.
Потап. Какой здоровенной парень-то.
Кузьма. Надо быть, купец.
Демка. Купец и есть: ишь, какая одежина-то.
Матвей. И как, братцы, это он попал?
Пота п. Как попал! Может, ограбили да бросили. Большая дорога по той стороне-то пошла…
Кузьма (покрывая труп рогожкой). Отмаялся ты на сем свете, голубчик.
Никита выходит из шалаша; слышится звон колокола.
Потап. В монастыре к заутрене ударили.
Все крестятся.
Упокой, господи, душу раба твоего.
Все. Упокой, господи.
Матвей (к Никите). А ты что ж не крестишься? Крестись.
Никита (бессознательно). Упокой, господи, душу раба твоего.
Потап. Что ж, ребята, теперь ступай к становому, Объявить надо, так и так…
Кузьма. Затаскают нас, братцы, теперича.
Демка. Да, не помилуют. Пожалуй, и в острог влетишь!
Кузьма. Хитрого нет.
Матвей. За что?
Демка. А за то.
Матвей. За что, за то!
Демка. Там уж опосля выйдет разрешение…
Матвей. Коли ежели так, я его опять в реку сволоку.
Демка. Экой дурак! Ты крещеный ли?
Матвей. Да как же! За что ж меня в острог…
Демка. Я сидел раз в остроге-то, за подозрение. Главная причина, братцы, говори все одно, не путайся. Месяца два меня допрашивали. Сейчас приведут тебя, становой скажет: «Вот, братец, человека вы утопили; сказывай, как дело было». Ничего, мол, ваше благородие, это я не знаю; а что, собственно, услыхамши мы крик, и теперича, как человек ежели тонет, отвязали мы, значит, лодку…
Кузьма. Ну вот, ребята, слушай, да и помни. Чтоб всем говорить одно.
Матвей. Отвязали мы лодку, подошли к энтому самому месту и, значит, вытащили.
Кузьма. Мертвого?
Матвей. Вестимо, мертвого.
Кузьма. То-то.
Демка. А насчет того, что откачивали, – молчи. Потому скажет: как ты смел до его дотронуться? Какое ты полное право имеешь? Коли ежели человек помер, опричь станового никто не может его тронуть. Так вы это и понимайте.
Матвей. Ишь ты, лохматый черт, как он судейские-то дела произошел.
Демка. Я, мол, как свеча, горю перед вашим благородием, прикажите хоть огни подо мной поджигать, – я ничего не знаю. «Я, скажет, братец, верно знаю, что это ваше дело». Говори одно: как вашей милости будет угодно, я этому делу непричинен.
Потап. Так, значит, все так и говори. Баб-то нет, некому над тобой и поплакать-то.
Демка. Может, матушка родная по ем теперича плачет.
Матвей. Кто ж, ребята, пойдет?
Демка. Да я пойду.
Потап. Ступай, брат. Ты насчет разговору лучше.
Демка. Я разговаривать с кем хошь могу. (Идет в шалаш.)
Кузьма. Ах, господин честной, хлопот нам твое тело белое понаделало.
Потап. Богу там за нас помолит.
«Современник». № 1, 1862 г.
На реке
Сцена из народного быта
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Дедушка Степан, старик, лет 60, сторож опустевшей барской усадьбы.
Иван, крестьянин, егерь.
Владимир, Ардальон, Вася, Настя, Гришка, Дема и другие – крестьянские дети из ближнего села.
Жареный, 16 лет, учился в Петербурге у портного, отдан родственникам по приговору окружного суда.
На берегу реки, поросшем ивой, землянка. Из реки выдался в берег большой камень. На противоположном крутом берегу старый барский дом, с заколоченными окнами.
ЯВЛЕНИЕ I
Дедушка Степан сидит у землянки, чинит сапог, Иван подходит.
Иван. Бог помощь, дедушка Степан.
Дедушка Степан. Спасибо, милый человек, спасибо тебе. Что бог дал?
Иван. Плохо!.. Пару чирят… (К собаке.) Куш, ляжь тут, подлая.
Дедушка Степан. Что мало?
Иван. С ружьем что-то… оченно отдавать стало… нет никакой возможности. Утрось зайца хлестанул, насилу сам на ногах устоял… В кузницу надо зайти, казенник отвернуть… Ильич не проходил?
Дедушка Степан. Выпалил тут кто-то по реке.
Иван. Должно, он, окромя его некому. Надо полагать, он теперича к Кривому колену ударился.
Дедушка Степан. Отошел он, значит, от генерала-то?
Иван. Отошел, места ищет.
Дедушка Степан. А житье, кажись, ему было хорошее.
Иван. Умирать бы не надо, но только и терпеть нет никакой возможности.
Дедушка Степан. Ну!
Иван. Оченно уж дерется… Так дерется – страсть! Ежели он теперича стреляет и как, например, мимо – сейчас егеря в ухо. Лучше не стой близко… Сапожки гоношишь?
Дедушка Степан. Да, парнишке Мавриному… починить просил…
Иван. Это черненький-то?
Дедушка Степан. Да, черненький. Вчера прибежал: «Дедушка, говорит, почини». Такой шустрый мальчишка, я таких и не видывал. Даром что махонькой, от земли не видать, а пойдет говорить – складнее барского сына. Ежели бы его в ученье в какое хорошее…
Иван. Ты ребят уж больно балуешь, сказывают.
Дедушка Степан. Целый день они у меня тут. Вот жар-то посвалил, все сейчас прибегут. Васютка уж вон там под ивой старается, удит. С большим мне, друг, хуже, верно тебе говорю… не люблю… а парнишко придет – первый он у меня человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12