несмотря на отъезд мужа, она чувствовала себя такой любимой, что, вернувшись домой в одиночестве, все же утешилась тем, что впереди – упоительное ожидание встречи. Они простились до осени.
Лето прошло – теплое, спокойное, грустное. Го ожидала первых желтых листьев, первых стай ласточек, цветения хризантем.
Она несколько раз писала ему, отправляя письма с пакетботами, идущими в Рейкьявик, или с охотниками, но у рыбаков никогда не известно наверняка, дошло ли письмо.
В конце июля от него доставили весточку. Он сообщал, что десятого числа текущего месяца находится в добром здравии, что путина обещает быть на редкость удачной и что в его доле уже тысяча пятьсот рыб. Письмо было наивное и от первой до последней строки составлено по образцу обычных писем рыбаков домой. Людям, воспитанным так, как Янн, и невдомек, что можно писать о своих мыслях, чувствах, мечтах. Более образованная Го смогла сделать на это скидку и между строк прочитать о бесконечной нежности, не выраженной словами. Множество раз в четырехстраничном письме он называл ее супругой, точно ему доставляло удовольствие повторять это слово. А ей доставило радость чтение уже одного только адреса: «Мадам Маргарите Гаос, дом Моанов в Плубазланеке». Ее совсем недавно стали называть мадам Маргарита Гаос!..
Го много работала в эти летние месяцы. Пемпольские женщины, поначалу с недоверием отнесшиеся к неопытной мастерице, говорившие, что у нее слишком красивые холеные руки, в конце концов убедились, что она шьет превосходные платья, которые делают фигуру более стройной, и Го стала известной швеей.
Заработанные деньги шли на благоустройство дома к возвращению Янна. Шкаф и старые кровати были починены, навощены и натерты до блеска; окошко, выходящее на море, она застеклила и убрала занавесками; купила стол, стулья и новое одеяло на зиму.
Деньги, которые, уезжая, оставил ей Янн, так и лежали нетронутые в китайской шкатулочке, и Го хотела представить их мужу целыми и невредимыми.
Летними вечерами, при уходящем свете дня, она сидела на пороге вместе с бабушкой Ивонной, рассудок которой летом заметно поправлялся, и вязала для Янна красивый рыбацкий тельник из голубой шерсти. Старая Ивонна, некогда искусная вязальщица, понемногу вспомнила вязальные приемы и обучила им Го.
Между тем дни стали заметно короче; некоторые растения, пышно цветшие в июле, уже пожухли, и фиолетовые скабиозы вновь зацвели по обочинам дорог – маленькие цветочки на длинных стеблях. Наступили последние дни августа, и однажды вечером у мыса Порс-Эвен появилось первое рыбацкое судно. Праздник возвращения начался.
Люди толпой устремились на скалы – встречать корабль. Но какой из них вернулся?
Это был «Самуэль-Азенид», он всегда возвращался первым.
– «Леопольдина» наверняка не станет задерживаться, – говорил старый отец Янна. – Там, я знаю, если кто-то уходит, другим тоже не сидится на месте.
Рыбаки возвращались. Два судна вернулись на следующий день, четыре – через день и еще двенадцать – на следующей неделе. В край вместе с ними возвращалась радость. Это был праздник для жен и матерей, праздник царил и в трактирах, где прекрасные пемпольки подавали рыбакам выпивку.
«Леопольдина» числилась среди запаздывающих судов – таких еще было десять. Долго так длиться не могло, и Го, думая о том, что самое большее через неделю Янн будет здесь, – такой срок она давала себе, чтобы не разочаровываться, – пребывала в упоительном ожидании и заботилась о том, чтобы хозяйство содержалось в полном порядке.
Все прибрав, она уже не знала, что делать; нетерпение становилось мучительным.
Прибыли еще три запаздывавших судна, потом еще пять. Ждали оставшиеся два.
– Ну, – со смехом говорили ей, – в этом году или «Леопольдине», или «Марии-Жанне» придется собирать за всеми швабры!
И Го тоже смеялась, оживившаяся и еще больше похорошевшая в радостном ожидании.
Между тем шли дни.
Го продолжала, нарядно одевшись и приняв веселый вид, ходить в порт, разговаривать с другими такими же ожидающими. Она говорила, что это опоздание вполне естественно – разве так не случается каждый год? О, такие бывалые моряки и два таких надежных судна!
Но потом, вернувшись домой, ощущала по вечерам первую дрожь тоски и тревоги.
Возможно ли, в самом деле, чтобы ею завладел страх? Так рано?.. Какие глупости!
Ее пугало то, что страх уже поселился в ее душе…
Десятое сентября!.. Как дни летят!
Однажды утром, настоящим осенним утром, когда по земле стелился холодный туман, рассветное солнце застало ее на паперти часовни, там, где молятся вдовы погибших в кораблекрушении. Она сидела с застывшим взором, виски точно стиснуло железное кольцо.
Два дня назад на землю впервые лег этот грустный предрассветный туман, и в то утро Го проснулась с острой тревогой в душе из-за ощущения зимы… Но что такого необычного в этом дне, в этом часе, в этой минуте по сравнению с предыдущими днями, часами, минутами?.. Бывает, корабли задерживаются на две недели и даже на месяц.
Но то утро действительно было особенным: она впервые пришла к часовне, села на паперти и принялась вновь читать имена погибших моряков.
В память о
Гаосе Ивоне, погибшем в море,
вблизи Норд-Фьорда…
С моря налетел шквал ветра, похожий на содрогание, и в это же время по своду что-то застучало, будто дождь… Осенние листья!.. Целый ворох листьев влетел на паперть. Старые взъерошенные деревья во внутреннем дворе, сотрясаемые ветром, теряли листву. Надвигалась зима!..
…погибшем в море,
вблизи Норд-Фьорда,
во время урагана с 4 на 5 августа 1880 года.
Она читала машинально, глаза искали вдали, в стрельчатом проеме двери, море: в то утро оно было затянуто серым туманом, пелена скрывала даль, точно большой траурный занавес.
Опять шквал ветра, и опять на паперть ворвались пляшущие листья. Этот порыв был сильнее, точно западный ветер, некогда уже посеявший в море смерть, теперь хотел стереть с лица земли и имена погибших.
Го с невольным упорством смотрела на пустое место в стене – казалось, оно ждало кого-то. Страшная мысль не отпускала ее – мысль о новой дощечке, с именем, которое она даже мысленно не решалась здесь произнести.
Несмотря на холод, она сидела на гранитной скамье, откинув назад голову.
…погибшем вблизи Норд-Фьорда
во время урагана с 4 на 5 августа 1880 года в
возрасте 23 лет…
Мир его праху!
Ей виделась Исландия и маленькое кладбище там – далекая Исландия под низким полуночным солнцем… И вдруг на пустом месте в стене с жуткой ясностью увидела она ту новую дощечку, с черепом и скрещенными костями, а посередине, в каком-то сиянии, имя, обожаемое имя – Янн Гаос!.. Она вскочила и, словно безумная, исторгла из себя хриплый крик…
Землю по-прежнему застилал серый туман, опавшие листья залетали на паперть.
Шаги по тропинке! Кто-то идет? Она поднялась, выпрямилась, одним движением поправила чепец, придала лицу подобающее выражение. Шаги приближались – вот-вот кто-то войдет в часовню. Она спешно сделала вид, что оказалась здесь случайно, ни за что на свете не желая походить на жену погибшего моряка.
Эта была Фанта Флури, жена помощника капитана «Леопольдины». Она тотчас поняла, что делает здесь Го, – бесполезно с ней притворяться. Обе женщины молча стояли друг перед другом, испуганные и рассерженные на то, что застали одна другую в состоянии страха, и почти ненавидящие друг друга за это.
– Все из Трегье и Сен-Бриё вернулись восемь дней назад, – наконец проговорила безжалостная Фанта глухим и будто даже раздраженным голосом.
Она принесла свечу, чтобы дать обет.
«Ах, да… обет…» Го еще не хотела думать об этом средстве отчаявшихся. Однако молча вошла в часовню за Фантой, и обе преклонили колени, стоя рядом, как две сестры.
Женщины возносили страстные молитвы Мадонне Звезде Морей, возносили со всем пылом своих сердец. Но вскоре стали слышны одни рыдания, на пол закапали слезы…
Молитва и слезы смягчили и сблизили их. Фанта помогла шатающейся Го встать, обняла и поцеловала ее.
Вытерев слезы, поправив волосы, стряхнув пыль и плесень с юбок, они, не говоря больше ни слова, отправились каждая своей дорогой.
Теплым, словно лето, только немного грустным был в том году конец сентября. Стояла такая великолепная погода, что, если бы не желтые листья, печальным дождем сыплющиеся на дороги, можно было бы подумать, что природа переживает веселый месяц июнь. Мужья, женихи, любовники вернулись домой, и всюду царила радость новой весны любви…
В какой-то день один из запаздывающих кораблей показался вдали. Какой?..
Быстро стайки молчаливых, тревожащихся женщин собрались на крутом берегу.
Го, бледная и дрожащая, стояла вместе с отцом Янна.
– Сдается мне, – говорил старый рыбак, – сдается мне, что это они! Красный планширь, марсель на катке очень смахивает на них. А ты что скажешь, дочка моя? – Но нет, – продолжал он внезапно упавшим голосом, – нет, мы снова ошибаемся: утлегарь не тот, да и стаксель. На этот раз не они, это «Мария-Жанна», но, конечно, моя дорогая, и наши скоро вернутся.
Шел день за днем, и каждая ночь приходила в свой час, с неумолимой размеренностью.
Го продолжала наряжаться, словно безумная, из страха походить на жену погибшего моряка, злилась, когда другие при встрече принимали таинственный и сочувственный вид, отводила глаза, чтобы не ловить на себе леденящие душу взгляды.
У нее вошло в обыкновение каждое утро отправляться на край земли, на скалу Порс-Эвен, идя по задворкам отчего дома Янна, чтобы не видели мать и сестры. Она шла на самую оконечность Плубазланека, что вырисовывается оленьим рогом на сером Ла-Манше, и весь день сидела там, у подножия одинокого креста, возвышающегося над необъятной далью вод…
Они стоят повсюду. Эти гранитные кресты высятся на выступающих в море крутых берегах, словно моля о пощаде, словно для того, чтобы смягчить нрав этой загадочной, вечно движущейся стихии, которая заманивает к себе мужчин и не отдает обратно, предпочитая оставлять себе самых сильных и красивых.
Порс-эвенский крест окружали вечнозеленые, поросшие утесником ланды. Воздух возвышенности был чист, с едва ощутимым соленым запахом водорослей, и напоен восхитительными ароматами сентября.
Далеко-далеко вырисовывались все изгибы берега: бретонская земля заканчивалась зубчатыми мысами, у спокойной пропасти вод.
На переднем плане море было усеяно скалами, но за ними уже ничто не нарушало его гладкую, зеркальную поверхность. Море издавало мягкий, нежный шум, слабый и грандиозный, поднимающийся из глубин. И такими спокойными были дали, и такими ласковыми – глубины! Огромная голубая пропасть, могила Гаосов, хранила непроницаемой свою тайну, а слабый, как дыхание, ветерок разносил запах низкорослого дрока, вновь расцветшего под лучами осеннего солнца.
В определенные часы море отступало и кругом появлялись пятна суши, вода словно медленно уходила из Ла-Манша; потом, с той же неторопливостью, вновь прибывала, и, сколько бы ни было смертей, море продолжало это вечное движение.
Го так и сидела у подножия креста, окутанная покоем, и все смотрела и смотрела вдаль, пока не наступала ночь.
Сентябрь минул. Го совсем ничего не ела и не спала.
Теперь она оставалась дома, сидела согнувшись, неподвижная, зажав ладони в коленях и прислонившись запрокинутой головой к стене. Для чего ложиться, для чего вставать? Она бросалась на постель не снимая платья, когда силы совсем иссякали. Зубы стучали от холода, и всегда точно железный обруч сжимал виски; лицо осунулось, рот пересох, будто в лихорадке. Временами она билась головой о гранитную стену и долго, отрывисто, хрипло стонала.
А бывало, звала его по имени, тихо и нежно, словно он был здесь, рядом, и говорила ему слова любви.
Ей случалось и заниматься разными пустяками, например, наблюдать, как с приходом сумерек тень от фаянсовой Богоматери и кропильницы медленно вытягивается на высокой деревянной спинке кровати. Но потом накатывали еще более страшные приступы тоски, и Го опять стонала и билась головой о стену…
Так проходили все дневные часы, один за другим, и все вечерние, и все ночные, и все утренние. Когда Го подсчитывала, сколько дней назад он должен был вернуться, еще больший ужас охватывал ее. Она не желала знать ни чисел, ни дней недели.
Обычно имеются какие-то признаки происшедшего в Исландии кораблекрушения: вернувшиеся моряки видели катастрофу издалека, найдены обломок, труп, что-то, позволяющее строить предположения. Но никто ничего, относящегося к «Леопольдине», не видел, никто ничего не знал. Моряки с «Марии-Жанны», последние, кто видел судно второго августа, сказали, что «Леопольдина» пошла дальше к северу. Что же случилось потом, окутано было непроницаемой завесой тайны.
Ждать, вечно ждать, оставаясь в полном неведении! Наступит ли время, когда больше не придется ждать? Она не знала, и теперь ей хотелось, чтобы это было скорее.
О, если Янн погиб, пусть сжалятся над ней и скажут правду!..
Только бы увидеть его, его или то, что от него осталось!.. Если бы Богоматерь, которой она столько молилась, или другая высшая сила оказала милость и дала возможность увидеть Янна! Живого, собирающегося домой, или тело его, гонимое волнами… чтобы, по крайней мере, знать! Чтобы знать!!!
Порой ей казалось, что на горизонте появился парус. «Леопольдина»! Идет, торопится в порт! Она делала безотчетное движение, чтобы подняться, бежать, всмотреться в даль, убедиться, так ли это…
И снова садилась. Увы, где теперь «Леопольдина»? Где она может быть? Ну конечно, там, в этой страшно далекой Исландии, одинокая, разбитая, пропавшая…
Все кончалось навязчивым видением, всегда одним и тем же: выпотрошенный обломок судна плавно и бесшумно качается на розово-серой поверхности моря, среди безмолвия и покоя мертвых вод.
Два часа ночи.
По ночам она особенно чутко прислушивалась к шагам на улице: при малейшем шуме, малейшем необычном звуке у нее начинало стучать в висках.
Два часа ночи. В эту ночь, как и в предыдущие, она, сложив руки и вперив взгляд в темноту, слушала вечный шум ветра в ландах.
Вдруг – мужские шаги, торопливые мужские шаги по дороге! Кто бы это мог быть в такой час? Она поднялась, охваченная волнением, сердце ее замерло…
Кто-то остановился у крыльца, стал подниматься по каменным ступенькам…
Он!.. О, хвала Небу! Он! Стук в дверь! Разве это может быть кто-то другой?.. Босая, ослабевшая за столько дней, она проворно прыгнула к двери, точно кошка, и развела руки, чтобы обнять любимого. Ну конечно, «Леопольдина» пришла ночью, стала на якоре в бухте Порс-Эвен и он прибежал домой – все это мелькнуло в ее голове, будто молния. Она поранила себе пальцы о гвозди в двери, в ярости отпирая тяжелую задвижку.
Ах!.. Она, поникшая, медленно отошла назад, голова ее упала на грудь. Прекрасный сон безумицы кончился. На пороге стоял Фантек, ее сосед… Осознав, что перед ней не Янн, Го почувствовала, что вновь падает в прежнюю пропасть, на самое дно прежнего страшного отчаяния.
Он извинился, бедный Фантек, его жена, как всем было известно, тяжело болела, а теперь еще их ребенок задыхался в колыбели – вот он и пришел звать на помощь, пока сбегает за врачом в Пемполь.
Ей-то что до всего этого? Одичав в своем горе, она уже не могла откликаться на страдания других людей. Упав на скамью, она сидела с остановившимся взором, точно мертвая, не слушая, не отвечая и даже не глядя на соседа. Что ей-то до всего, что говорит этот человек?
Он все понял; он догадался, почему ему так быстро открыли дверь, и пожалел, что причинил ей боль.
Он пробормотал извинение: правда, он не должен был ее беспокоить!..
– Меня? – вдруг, оживившись, воскликнула Го. – Да почему же не меня, Фантек?
Жизнь внезапно вернулась к ней, ведь Го все еще не хотела выглядеть отчаявшейся в глазах людей, ни за что не хотела. И теперь она, в свою очередь, почувствовала жалость к соседу, быстро оделась и пошла вслед за ним ухаживать за малюткой.
Когда в четыре часа утра, смертельно уставшая, она вернулась домой и бросилась на постель, сон на мгновение овладел ею.
Но вскоре Го проснулась, будто от какого-то толчка. Вспомнив что-то, она приподнялась на постели… Опять что-то, касающееся Янна… Среди путаницы бродивших в ее голове мыслей она торопливо искала, что это было… «Ах нет, это Фантек…»
Она вторично провалилась в ту же пропасть мрачного и безнадежного ожидания.
И все же что-то исходящее от него витало вокруг. В Бретани это называют предзнаменованием. И Го еще более внимательно стала вслушиваться в звуки шагов снаружи, предчувствуя, что, быть может, придет кто-то и расскажет о нем.
И действительно, когда рассвело, пришел отец Янна. Сняв шапку, он поправил свои красивые седые волосы, кудрявые, как и у сына, и сел возле кровати Го.
Его сердце тоже было охвачено тревогой, ведь Янн, его прекрасный Янн, был старшим, его любимцем, его гордостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Лето прошло – теплое, спокойное, грустное. Го ожидала первых желтых листьев, первых стай ласточек, цветения хризантем.
Она несколько раз писала ему, отправляя письма с пакетботами, идущими в Рейкьявик, или с охотниками, но у рыбаков никогда не известно наверняка, дошло ли письмо.
В конце июля от него доставили весточку. Он сообщал, что десятого числа текущего месяца находится в добром здравии, что путина обещает быть на редкость удачной и что в его доле уже тысяча пятьсот рыб. Письмо было наивное и от первой до последней строки составлено по образцу обычных писем рыбаков домой. Людям, воспитанным так, как Янн, и невдомек, что можно писать о своих мыслях, чувствах, мечтах. Более образованная Го смогла сделать на это скидку и между строк прочитать о бесконечной нежности, не выраженной словами. Множество раз в четырехстраничном письме он называл ее супругой, точно ему доставляло удовольствие повторять это слово. А ей доставило радость чтение уже одного только адреса: «Мадам Маргарите Гаос, дом Моанов в Плубазланеке». Ее совсем недавно стали называть мадам Маргарита Гаос!..
Го много работала в эти летние месяцы. Пемпольские женщины, поначалу с недоверием отнесшиеся к неопытной мастерице, говорившие, что у нее слишком красивые холеные руки, в конце концов убедились, что она шьет превосходные платья, которые делают фигуру более стройной, и Го стала известной швеей.
Заработанные деньги шли на благоустройство дома к возвращению Янна. Шкаф и старые кровати были починены, навощены и натерты до блеска; окошко, выходящее на море, она застеклила и убрала занавесками; купила стол, стулья и новое одеяло на зиму.
Деньги, которые, уезжая, оставил ей Янн, так и лежали нетронутые в китайской шкатулочке, и Го хотела представить их мужу целыми и невредимыми.
Летними вечерами, при уходящем свете дня, она сидела на пороге вместе с бабушкой Ивонной, рассудок которой летом заметно поправлялся, и вязала для Янна красивый рыбацкий тельник из голубой шерсти. Старая Ивонна, некогда искусная вязальщица, понемногу вспомнила вязальные приемы и обучила им Го.
Между тем дни стали заметно короче; некоторые растения, пышно цветшие в июле, уже пожухли, и фиолетовые скабиозы вновь зацвели по обочинам дорог – маленькие цветочки на длинных стеблях. Наступили последние дни августа, и однажды вечером у мыса Порс-Эвен появилось первое рыбацкое судно. Праздник возвращения начался.
Люди толпой устремились на скалы – встречать корабль. Но какой из них вернулся?
Это был «Самуэль-Азенид», он всегда возвращался первым.
– «Леопольдина» наверняка не станет задерживаться, – говорил старый отец Янна. – Там, я знаю, если кто-то уходит, другим тоже не сидится на месте.
Рыбаки возвращались. Два судна вернулись на следующий день, четыре – через день и еще двенадцать – на следующей неделе. В край вместе с ними возвращалась радость. Это был праздник для жен и матерей, праздник царил и в трактирах, где прекрасные пемпольки подавали рыбакам выпивку.
«Леопольдина» числилась среди запаздывающих судов – таких еще было десять. Долго так длиться не могло, и Го, думая о том, что самое большее через неделю Янн будет здесь, – такой срок она давала себе, чтобы не разочаровываться, – пребывала в упоительном ожидании и заботилась о том, чтобы хозяйство содержалось в полном порядке.
Все прибрав, она уже не знала, что делать; нетерпение становилось мучительным.
Прибыли еще три запаздывавших судна, потом еще пять. Ждали оставшиеся два.
– Ну, – со смехом говорили ей, – в этом году или «Леопольдине», или «Марии-Жанне» придется собирать за всеми швабры!
И Го тоже смеялась, оживившаяся и еще больше похорошевшая в радостном ожидании.
Между тем шли дни.
Го продолжала, нарядно одевшись и приняв веселый вид, ходить в порт, разговаривать с другими такими же ожидающими. Она говорила, что это опоздание вполне естественно – разве так не случается каждый год? О, такие бывалые моряки и два таких надежных судна!
Но потом, вернувшись домой, ощущала по вечерам первую дрожь тоски и тревоги.
Возможно ли, в самом деле, чтобы ею завладел страх? Так рано?.. Какие глупости!
Ее пугало то, что страх уже поселился в ее душе…
Десятое сентября!.. Как дни летят!
Однажды утром, настоящим осенним утром, когда по земле стелился холодный туман, рассветное солнце застало ее на паперти часовни, там, где молятся вдовы погибших в кораблекрушении. Она сидела с застывшим взором, виски точно стиснуло железное кольцо.
Два дня назад на землю впервые лег этот грустный предрассветный туман, и в то утро Го проснулась с острой тревогой в душе из-за ощущения зимы… Но что такого необычного в этом дне, в этом часе, в этой минуте по сравнению с предыдущими днями, часами, минутами?.. Бывает, корабли задерживаются на две недели и даже на месяц.
Но то утро действительно было особенным: она впервые пришла к часовне, села на паперти и принялась вновь читать имена погибших моряков.
В память о
Гаосе Ивоне, погибшем в море,
вблизи Норд-Фьорда…
С моря налетел шквал ветра, похожий на содрогание, и в это же время по своду что-то застучало, будто дождь… Осенние листья!.. Целый ворох листьев влетел на паперть. Старые взъерошенные деревья во внутреннем дворе, сотрясаемые ветром, теряли листву. Надвигалась зима!..
…погибшем в море,
вблизи Норд-Фьорда,
во время урагана с 4 на 5 августа 1880 года.
Она читала машинально, глаза искали вдали, в стрельчатом проеме двери, море: в то утро оно было затянуто серым туманом, пелена скрывала даль, точно большой траурный занавес.
Опять шквал ветра, и опять на паперть ворвались пляшущие листья. Этот порыв был сильнее, точно западный ветер, некогда уже посеявший в море смерть, теперь хотел стереть с лица земли и имена погибших.
Го с невольным упорством смотрела на пустое место в стене – казалось, оно ждало кого-то. Страшная мысль не отпускала ее – мысль о новой дощечке, с именем, которое она даже мысленно не решалась здесь произнести.
Несмотря на холод, она сидела на гранитной скамье, откинув назад голову.
…погибшем вблизи Норд-Фьорда
во время урагана с 4 на 5 августа 1880 года в
возрасте 23 лет…
Мир его праху!
Ей виделась Исландия и маленькое кладбище там – далекая Исландия под низким полуночным солнцем… И вдруг на пустом месте в стене с жуткой ясностью увидела она ту новую дощечку, с черепом и скрещенными костями, а посередине, в каком-то сиянии, имя, обожаемое имя – Янн Гаос!.. Она вскочила и, словно безумная, исторгла из себя хриплый крик…
Землю по-прежнему застилал серый туман, опавшие листья залетали на паперть.
Шаги по тропинке! Кто-то идет? Она поднялась, выпрямилась, одним движением поправила чепец, придала лицу подобающее выражение. Шаги приближались – вот-вот кто-то войдет в часовню. Она спешно сделала вид, что оказалась здесь случайно, ни за что на свете не желая походить на жену погибшего моряка.
Эта была Фанта Флури, жена помощника капитана «Леопольдины». Она тотчас поняла, что делает здесь Го, – бесполезно с ней притворяться. Обе женщины молча стояли друг перед другом, испуганные и рассерженные на то, что застали одна другую в состоянии страха, и почти ненавидящие друг друга за это.
– Все из Трегье и Сен-Бриё вернулись восемь дней назад, – наконец проговорила безжалостная Фанта глухим и будто даже раздраженным голосом.
Она принесла свечу, чтобы дать обет.
«Ах, да… обет…» Го еще не хотела думать об этом средстве отчаявшихся. Однако молча вошла в часовню за Фантой, и обе преклонили колени, стоя рядом, как две сестры.
Женщины возносили страстные молитвы Мадонне Звезде Морей, возносили со всем пылом своих сердец. Но вскоре стали слышны одни рыдания, на пол закапали слезы…
Молитва и слезы смягчили и сблизили их. Фанта помогла шатающейся Го встать, обняла и поцеловала ее.
Вытерев слезы, поправив волосы, стряхнув пыль и плесень с юбок, они, не говоря больше ни слова, отправились каждая своей дорогой.
Теплым, словно лето, только немного грустным был в том году конец сентября. Стояла такая великолепная погода, что, если бы не желтые листья, печальным дождем сыплющиеся на дороги, можно было бы подумать, что природа переживает веселый месяц июнь. Мужья, женихи, любовники вернулись домой, и всюду царила радость новой весны любви…
В какой-то день один из запаздывающих кораблей показался вдали. Какой?..
Быстро стайки молчаливых, тревожащихся женщин собрались на крутом берегу.
Го, бледная и дрожащая, стояла вместе с отцом Янна.
– Сдается мне, – говорил старый рыбак, – сдается мне, что это они! Красный планширь, марсель на катке очень смахивает на них. А ты что скажешь, дочка моя? – Но нет, – продолжал он внезапно упавшим голосом, – нет, мы снова ошибаемся: утлегарь не тот, да и стаксель. На этот раз не они, это «Мария-Жанна», но, конечно, моя дорогая, и наши скоро вернутся.
Шел день за днем, и каждая ночь приходила в свой час, с неумолимой размеренностью.
Го продолжала наряжаться, словно безумная, из страха походить на жену погибшего моряка, злилась, когда другие при встрече принимали таинственный и сочувственный вид, отводила глаза, чтобы не ловить на себе леденящие душу взгляды.
У нее вошло в обыкновение каждое утро отправляться на край земли, на скалу Порс-Эвен, идя по задворкам отчего дома Янна, чтобы не видели мать и сестры. Она шла на самую оконечность Плубазланека, что вырисовывается оленьим рогом на сером Ла-Манше, и весь день сидела там, у подножия одинокого креста, возвышающегося над необъятной далью вод…
Они стоят повсюду. Эти гранитные кресты высятся на выступающих в море крутых берегах, словно моля о пощаде, словно для того, чтобы смягчить нрав этой загадочной, вечно движущейся стихии, которая заманивает к себе мужчин и не отдает обратно, предпочитая оставлять себе самых сильных и красивых.
Порс-эвенский крест окружали вечнозеленые, поросшие утесником ланды. Воздух возвышенности был чист, с едва ощутимым соленым запахом водорослей, и напоен восхитительными ароматами сентября.
Далеко-далеко вырисовывались все изгибы берега: бретонская земля заканчивалась зубчатыми мысами, у спокойной пропасти вод.
На переднем плане море было усеяно скалами, но за ними уже ничто не нарушало его гладкую, зеркальную поверхность. Море издавало мягкий, нежный шум, слабый и грандиозный, поднимающийся из глубин. И такими спокойными были дали, и такими ласковыми – глубины! Огромная голубая пропасть, могила Гаосов, хранила непроницаемой свою тайну, а слабый, как дыхание, ветерок разносил запах низкорослого дрока, вновь расцветшего под лучами осеннего солнца.
В определенные часы море отступало и кругом появлялись пятна суши, вода словно медленно уходила из Ла-Манша; потом, с той же неторопливостью, вновь прибывала, и, сколько бы ни было смертей, море продолжало это вечное движение.
Го так и сидела у подножия креста, окутанная покоем, и все смотрела и смотрела вдаль, пока не наступала ночь.
Сентябрь минул. Го совсем ничего не ела и не спала.
Теперь она оставалась дома, сидела согнувшись, неподвижная, зажав ладони в коленях и прислонившись запрокинутой головой к стене. Для чего ложиться, для чего вставать? Она бросалась на постель не снимая платья, когда силы совсем иссякали. Зубы стучали от холода, и всегда точно железный обруч сжимал виски; лицо осунулось, рот пересох, будто в лихорадке. Временами она билась головой о гранитную стену и долго, отрывисто, хрипло стонала.
А бывало, звала его по имени, тихо и нежно, словно он был здесь, рядом, и говорила ему слова любви.
Ей случалось и заниматься разными пустяками, например, наблюдать, как с приходом сумерек тень от фаянсовой Богоматери и кропильницы медленно вытягивается на высокой деревянной спинке кровати. Но потом накатывали еще более страшные приступы тоски, и Го опять стонала и билась головой о стену…
Так проходили все дневные часы, один за другим, и все вечерние, и все ночные, и все утренние. Когда Го подсчитывала, сколько дней назад он должен был вернуться, еще больший ужас охватывал ее. Она не желала знать ни чисел, ни дней недели.
Обычно имеются какие-то признаки происшедшего в Исландии кораблекрушения: вернувшиеся моряки видели катастрофу издалека, найдены обломок, труп, что-то, позволяющее строить предположения. Но никто ничего, относящегося к «Леопольдине», не видел, никто ничего не знал. Моряки с «Марии-Жанны», последние, кто видел судно второго августа, сказали, что «Леопольдина» пошла дальше к северу. Что же случилось потом, окутано было непроницаемой завесой тайны.
Ждать, вечно ждать, оставаясь в полном неведении! Наступит ли время, когда больше не придется ждать? Она не знала, и теперь ей хотелось, чтобы это было скорее.
О, если Янн погиб, пусть сжалятся над ней и скажут правду!..
Только бы увидеть его, его или то, что от него осталось!.. Если бы Богоматерь, которой она столько молилась, или другая высшая сила оказала милость и дала возможность увидеть Янна! Живого, собирающегося домой, или тело его, гонимое волнами… чтобы, по крайней мере, знать! Чтобы знать!!!
Порой ей казалось, что на горизонте появился парус. «Леопольдина»! Идет, торопится в порт! Она делала безотчетное движение, чтобы подняться, бежать, всмотреться в даль, убедиться, так ли это…
И снова садилась. Увы, где теперь «Леопольдина»? Где она может быть? Ну конечно, там, в этой страшно далекой Исландии, одинокая, разбитая, пропавшая…
Все кончалось навязчивым видением, всегда одним и тем же: выпотрошенный обломок судна плавно и бесшумно качается на розово-серой поверхности моря, среди безмолвия и покоя мертвых вод.
Два часа ночи.
По ночам она особенно чутко прислушивалась к шагам на улице: при малейшем шуме, малейшем необычном звуке у нее начинало стучать в висках.
Два часа ночи. В эту ночь, как и в предыдущие, она, сложив руки и вперив взгляд в темноту, слушала вечный шум ветра в ландах.
Вдруг – мужские шаги, торопливые мужские шаги по дороге! Кто бы это мог быть в такой час? Она поднялась, охваченная волнением, сердце ее замерло…
Кто-то остановился у крыльца, стал подниматься по каменным ступенькам…
Он!.. О, хвала Небу! Он! Стук в дверь! Разве это может быть кто-то другой?.. Босая, ослабевшая за столько дней, она проворно прыгнула к двери, точно кошка, и развела руки, чтобы обнять любимого. Ну конечно, «Леопольдина» пришла ночью, стала на якоре в бухте Порс-Эвен и он прибежал домой – все это мелькнуло в ее голове, будто молния. Она поранила себе пальцы о гвозди в двери, в ярости отпирая тяжелую задвижку.
Ах!.. Она, поникшая, медленно отошла назад, голова ее упала на грудь. Прекрасный сон безумицы кончился. На пороге стоял Фантек, ее сосед… Осознав, что перед ней не Янн, Го почувствовала, что вновь падает в прежнюю пропасть, на самое дно прежнего страшного отчаяния.
Он извинился, бедный Фантек, его жена, как всем было известно, тяжело болела, а теперь еще их ребенок задыхался в колыбели – вот он и пришел звать на помощь, пока сбегает за врачом в Пемполь.
Ей-то что до всего этого? Одичав в своем горе, она уже не могла откликаться на страдания других людей. Упав на скамью, она сидела с остановившимся взором, точно мертвая, не слушая, не отвечая и даже не глядя на соседа. Что ей-то до всего, что говорит этот человек?
Он все понял; он догадался, почему ему так быстро открыли дверь, и пожалел, что причинил ей боль.
Он пробормотал извинение: правда, он не должен был ее беспокоить!..
– Меня? – вдруг, оживившись, воскликнула Го. – Да почему же не меня, Фантек?
Жизнь внезапно вернулась к ней, ведь Го все еще не хотела выглядеть отчаявшейся в глазах людей, ни за что не хотела. И теперь она, в свою очередь, почувствовала жалость к соседу, быстро оделась и пошла вслед за ним ухаживать за малюткой.
Когда в четыре часа утра, смертельно уставшая, она вернулась домой и бросилась на постель, сон на мгновение овладел ею.
Но вскоре Го проснулась, будто от какого-то толчка. Вспомнив что-то, она приподнялась на постели… Опять что-то, касающееся Янна… Среди путаницы бродивших в ее голове мыслей она торопливо искала, что это было… «Ах нет, это Фантек…»
Она вторично провалилась в ту же пропасть мрачного и безнадежного ожидания.
И все же что-то исходящее от него витало вокруг. В Бретани это называют предзнаменованием. И Го еще более внимательно стала вслушиваться в звуки шагов снаружи, предчувствуя, что, быть может, придет кто-то и расскажет о нем.
И действительно, когда рассвело, пришел отец Янна. Сняв шапку, он поправил свои красивые седые волосы, кудрявые, как и у сына, и сел возле кровати Го.
Его сердце тоже было охвачено тревогой, ведь Янн, его прекрасный Янн, был старшим, его любимцем, его гордостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19