Стены были сырые. Пол тоже, и на полу не было даже соломы. Нет, глупо торчать здесь. Надо выбираться. Но как? Если я постучу, услышит ли меня караульный? А если я брошена здесь одна, обречена на голодную смерть?
Я решительно постучала. Тотчас же откликнулся мужской голос:
– Что вам угодно?
Что-то показалось странным в этом голосе. Но что? Не могла понять. Или я так отупела? И вдруг – озарение. Голос говорил по-французски. Удивительно! Французский! Это сразу заставило меня вспомнить мой самый первый приезд в Лондон, когда после возвращения Карла II столица заполнилась французами. Французские портные, парикмахеры, трактирщики, учителя танцев. Брюс Карлтон тогда взял для меня учителя французского языка.
– Кто вы? – спросила я тоже по-французски, – Могли бы вы позвать слугу?
– Я и есть слуга, – доброжелательно ответил голос, – Я здесь караулю. Мое имя – Дмитрий Рогозин.
– Можно попросить огня и воды, пить хочется.
– Нет, к сожалению, пока это запрещено.
Я хотела было попросить его, чтобы он привел Турчанинова, но решила, что подобная торопливость сделает меня смешной. А мне не хотелось, чтобы Турчанинов считал меня смешной трусихой. Поэтому я не попросила послать за Турчаниновым, а спросила:
– Откуда вы знаете французский язык?
– Я учился во Франции, – ответил голос.
Меня это уже не удивило (после Плешакова и Шишкина).
– Странно, – заметила я, – Такие образованные слуги у господина Турчанинова. А сам он, кажется, ни на одном европейском языке не говорит.
– Он пишет и читает, – донесся до меня голос Дмитрия Рогозина, – У него пассивное владение языками.
– А вы владеете только французским?
– Еще турецким.
– О, и я немного! Но объясните мне, как же это так: неужели господин Турчанинов, будучи за границей, не сумел обучиться тому, чем в совершенстве овладели его слуги?
– Да почему вы решили, что он бывал за границей?
– Но если даже слуги бывали…
– А сам он никогда. Из нашей страны можно выехать только по особому дозволению царя. А господин Турчанинов никогда не получит подобного дозволения, царь слишком дорожит им.
Нашу занимательную беседу прервали громкие шаги. Не знаю почему, но я догадалась, что это Турчанинов. И вправду это оказался он.
– Отвори, Митька, – обратился он к слуге.
Дверь открылась. В руке Турчанинова теплилась свеча без подсвечника.
Я смутно различала в полумраке два мужских силуэта.
– Согласна ли? – тихо произнес Турчанинов.
И странно, еще несколько минут назад я хотела, чтобы послали за ним, хотела согласиться. Теперь же, когда он пришел сюда, когда я различала его, непокорство снова охватило меня. Почему я не соглашалась? Все мое существо было охвачено смутным ощущением, что если я соглашусь теперь, сейчас, я словно бы потеряю себя. И тогда я потеряю и… И кого? И что? Я ничего не понимала.
– Нет, – коротко и глухо бросила я.
Дверь спокойно закрылась.
Я подождала, пока шаги не затихли. Затем снова окликнула Рогозина. Я принялась расспрашивать его о Париже. Это было так приятно. Но ни воды, ни огня, ни пищи я в тот день так и не получила. Периодически нашу приятную болтовню прерывал надрывный медвежий вой.
Глава сто девяносто вторая
Миновало примерно несколько дней. Каждое утро Дмитрий Рогозин приносил мне хлеб и воду. Я рассмотрела его, насколько позволял полумрак. Он был ровесник Плешакову и Шишкину, такой же высокий стройный молодой человек. Впрочем, он не был так красив, как они, но кого-то он мне напоминал. Волосы у него были русые, нос уточкой. Где-то я уже видела такое лицо, только… с бородкой. Я вспомнила, как Турчанинов велел своим холопам показать, как проворно и ловко они умеют фехтовать. Один был Михаил Шишкин, а второй… Второй был этот самый Митька Рогозин, только с бородкой… Нет, это не был человек, похожий на него, это был он сам. Но, кажется, Турчанинов называл его иначе…
– Вы не были во дворе в день моего приезда? – спросила я.
– Был, как же.
– Вы еще фехтовали с Шишкиным? Мой собеседник рассмеялся.
– То не я был. То брат мой – Ванька Алексеев.
– Вы так похожи!
– Как не похожи! Мы близнецы!
Теперь я поняла это удивительное сходство. Но если они не просто братья, а даже близнецы, почему же у них разные фамилии? Впрочем, стоит ли особенно задумываться над этим? Ясно, что хозяин здесь Турчанинов, захотел он – и вот у братьев-близнецов – разные фамилии. Только и всего, и думать особенно нечего.
Турчанинов приходил еще два раза, спрашивал, согласна ли я. Я отвечала, что нет. Теперь уже он не казался мне странным и даже таинственным, ничего такого я уже в нем не различала. Обычный жестокий самодур. И ничего более.
Где-то на шестой день (или седьмой) меня почему-то вывели из подвала. Вел меня Рогозин. Мы поднялись по лестнице. Меня немного пошатывало. Рогозин провел меня в одну из комнат Турчанинова. К своему удивлению (я ожидала нового разговора), в комнате был накрыт стол. Рогозин (при ближайшем рассмотрении он мне совсем понравился своей вежливостью, а также внимательностью) попросил меня поесть и смущенно предложил поспешить. Я села за стол.
– Что за спешка? – быстро спросила я.
– Да так, не знаю, велено поторопиться.
Я вдруг догадалась, что к царице меня все же поведут. Сегодня, очень скоро. Женская интуиция мне подсказала. Значит, так обстоятельства складываются, что надо меня вести, нет другого выхода. А что же Турчанинов? Как он теперь «извернется» или «вывернется»? Не помню. Я поспешно глотала. А окончив есть, быстро сказала Рогозину:
– Я предполагаю, куда именно меня поведут. На мне грязная одежда. Я должна быстро переодеться. Проводите меня в мои комнаты.
Он вдруг улыбнулся, кивнул и послушно встал у двери, готовый сопровождать меня.
Я думала, что мы пройдем через двор. Но он повел меня по каким-то внутренним лестницам и переходам. Но в конце концов мы оказались у подножья лестницы, которая вела в мои комнаты. Я взбежала бегом. Теперь я думала о том, что в моей помощи, возможно, нуждается роженица и потому надо спешить.
Катерина сидела у окошка и вязала детский чулок. Должно быть, все эти дни она с помощью Шишкина опустошала кладовые Турчанинова. Впрочем, должна же она была поставить на ноги свою мать и братишек. Она увидела меня и непритворно обрадовалась.
– Катерина! Быстро! – скомандовала я, – Я должна умыться и переодеться.
Она бросила вязанье, притащила таз и кувшин с водой, вынула платье из сундука. Через минут двадцать я была готова. Рогозин ждал меня снаружи. Уже спустившись по лестнице, я почему-то почувствовала, что на меня кто-то смотрит сверху. Я подняла голову и увидела Татиану. Я обрадовалась и поняла, что соскучилась по ней.
– Танюша! – закричала я.
Она улыбнулась, кивнула и вдруг сложила пальцы правой руки щепотью и перекрестила меня.
Турчанинова не было. Рогозин вывел меня во двор. Мы сели в закрытую карету. Это была карета, не возок и не колымага. Было совсем темно. Лошади помчались.
Глава сто девяносто третья
Меня привезли во дворец. Снова ввели в какую-то крытую галерею, освещенную и пестро расписанную. Быстро подошел ко мне какой-то человек. И через мгновение я узнала Турчанинова. Рогозин сначала отступил в сторону, затем и вовсе ушел. Михаил Турчанинов приблизился ко мне. Не знаю почему, но краем накидки я прикрыла лицо.
– Сейчас попросят перекреститься, – деловито бросил он, словно между нами уже была твердая договоренность, – Перекрестишься по-нашему. Сможешь?
– Да, – быстро ответила я. И пошла следом за ним.
Все ясно. Меня ведут к царице. Я уже не думала о Турчанинове, но лихорадочно освежала в памяти все, что узнала от Сантьяго Переса и из его книг. А как же крестятся по-русски? Я вспоминала, как поднималась и опускалась рука Татианы.
Мы подошли к очередной тяжелой дубовой двери.
Турчанинов постучал легонько, костяшками пальцев. Дверь приоткрылась. Высунулось старческое женское лицо, обрамленное дорогой головной повязкой.
– Привел, – тихо проговорил, почти прошептал Турчанинов.
– А то… – начала старуха.
– Перекрестись, Марфа, – Турчанинов обернулся ко мне.
Я не могла спросить, почему я Марфа, времени не было. Я представила себе движения руки Татианы и перекрестилась.
Дверь приоткрылась шире. Старуха впустила меня. Турчанинов остался снаружи.
И снова мы шли по коридорам, под низкими сводчатыми потолками.
– Куда вы ведете меня? – спросила я тихо.
– В царицыну мыльню, – отвечала старуха.
Я знала, что «мыльня» значит «баня». Но почему в баню меня ведут? Что я должна буду сделать? Я встревожилась. Правда, я родила трех детей. Я что-то знаю. Но сумею ли я принять роды? А если возникнут или уже возникли какие-либо осложнения? Что тогда? Если здоровье роженицы настолько плохо, что она может умереть на моих руках? Кто вступится за меня? Но как всегда, не было времени додумывать до конца:
Я уже слышала страшный истошный женский вопль. Нет, я когда рожала, никогда не кричала так. Значит, очень трудные роды. И что я буду делать? Пропала я! Но ведь сама согласилась ехать сюда, в Москву, в этот странный мир, где все так странно. Кого мне теперь винить? Константина Плешакова? Но я не Катерина. Я понимаю, что могу винить только себя. И никого больше.
Жаркий воздух ударил мне в лицо. И снова распахнулась очередная дверь. Меня впустили в мыльню. Я невольно широко раскрыла рот и вдохнула горячий душный воздух. Это была баня. На широкой, приподнятой скамье лежала женщина в задранной рубахе. Я с трудом различала черты ее покрасневшего от натуги лица. Волосы ее были расплетены, свисали вниз. Она то и дело напрягалась, синела даже, на мгновение затихала, затем снова кричала. Вокруг, как угорелые, сновали еще какие-то женщины, вероятно, служанки и приближенные. Моя провожатая держалась близко ко мне.
– Почему здесь, в бане? – шепнула я ей в самое ухо.
– От тепла костям мягче, ребеночек легче выйдет.
Я сбросила на пол свою головную накидку. Быстро подошла к роженице. Она снова закричала. Надо было действовать решительно.
Я начала ощупывать живот. Когда что-то делаешь, всегда легче. То есть делать легче, чем думать, изнурять себя размышлениями, предположениями.
Я знала, что я должна определить, в какой стадии роды и в каком положении ребенок. Головка должна была быть внизу. Роженица кричала. Две женщины держали ее руки, еще одна – поддерживала голову.
Я сосредоточилась на своем деле. Я должна понять, в каком положении плод. Я почти успокоилась. Не обращала внимания на крики и суматоху.
Но результаты осмотра меня встревожили. Судя по всему, плод лежит боком. Как действовать? Я вспомнила одну из книг Сантъяго Переса. Написал ее некий Эмилио… не вспоминалось, как дальше… Зорро? Дзалло? Зали? Ну да все равно. Я с изумлением заметила, что снова перекрестилась, повторяя запомнившиеся мне движения Татианы.
– Принесите миску топленого свиного сала! Быстро, бабы! – скомандовала я.
Женщины кинулись врассыпную.
– Быстрее, быстрее! – повторяла я.
Теперь я знала только свое дело. Роженицы, конкретной женщины для меня не существовало. Пусть ею занимаются остальные, держат, утешают, отирают пот с лица. Для меня реален лишь этот живот и плод в нем. Я вспомнила, что когда плод именно в таком положении, может выпасть ручка. Это очень опасно. Ведь плечику не пройти. Роженица будет напрасно напрягаться и страдать. Она не сможет разрешиться. В конце концов погибнут и ребенок и мать.
Наконец принесли топленое сало. Я засучила рукава и тщательно смазала руки. Теперь – самое главное. Сумею ли я? Ведь я никогда ничего подобного не делала.
Я осторожно вправила ручку. Так. Теперь я просовываю свою руку. Я должна правильно повернуть ребенка. Я ощущаю под пальцами биение его сердечка. Нет, повернуть не удастся. Что же? Может быть, вытянуть плод? Пусть ножками пройдет. Вот они, ножки. Осторожно я ухватилась и потянула. Так. Еще. Еще. Пошло.
Я ослабила пальцы. Роженица с новым криком напряглась. Вот родились ягодички, туловище. Но головка все еще не показывалась. Теперь надо было ждать. Все зависит теперь от усилий самой матери.
Новые потуги, новые крики. И вот ребенок у меня на руках. Он жив. Мне подают нож, я перерезаю пуповину. Вокруг суетятся. У меня берут ребенка. Я слышу его крик и успокаиваюсь. Его обмывают и пеленают.
Теперь я смотрю на лицо роженицы. Оно бледно и в испарине. Она без памяти.
– Она задохнется! – громко говорю я, – Ее надо вынести отсюда.
Роженицу несут. Я иду, бегу. В комнате, тоже жарко натопленной, но все же более прохладной, чем баня, я стою у постели, на которой лежит женщина. Я щупаю ее пульс. Она жива.
– Надо быть осторожными, – говорю я, – Теперь может быть опасность сильного кровотечения. Дальше время начинает идти как-то странно быстро. Я все время у постели этой женщины. Иногда отхожу в соседнюю комнату, где в нарядной колыбели лежит ребенок. Господи, как же здесь жарко! Ну, если они привыкли…
Женщина начинает выздоравливать. Теперь я вижу, что она красива. У нее тонкие черты лица, нежная кожа, легкий румянец и длинные черные волосы, которые служанки заплетают в косу и прячут под головную повязку. Оказывается, их распустили потому что здесь верят, что женщина легче родит, если волосы у нее распущены. Ребенок похож на мать. Он большой, у него круглое личико и темные глаза. Когда-нибудь он сделается очень красивым юношей. Странно и смешно немного; когда он родился, я так была встревожена, что даже не сразу поняла, что это мальчик.
Не помню, но, кажется, я так и не говорила с царицей, может быть, несколько слов, коротких фраз. Это была совсем еще молодая женщина. Она – вторая жена царя. Первая умерла от родов. У царя много сыновей и дочерей, но сыновья его слабы здоровьем. Именно поэтому он хотел иметь сыновей и от второй жены. Он надеялся, что рожденные молодой женщиной, они будут крепче. Но ей никак не удавалось родить ему сына. Однако этот мальчик явно оправдает его надежды. Он уже сейчас крепкий и большой. Младенца нарекли Петром.
Глава сто девяносто четвертая
Я стою на каком-то широком дворе. Господи, какое счастье, наконец-то полной грудью вдыхаю свежий воздух. Что теперь? Я прихожу в себя. Да, все. Все сделано. Мне заплатят, я еще побуду здесь, уже спокойно. А после вернусь на корабле в Лондон. До этого самого Архангельска уж как-нибудь доберусь. Турчанинов пошлет со мной кого-нибудь из своих высокообразованных слуг. Мне становится смешно и я смеюсь.
Вдруг я чувствую, что на меня кто-то пристально смотрит. Двор вымощен каменными плитами. В зазорах пробивается пожухлая трава. С громким карканьем взлетает большая ворона.
Я оборачиваюсь.
Турчанинов стоит чуть поодаль и смотрит на меня. Он снова смотрит как-то смущенно, будто робеет. На нем коричневый кафтан, перехваченный в поясе кушаком. В такой одежде видно, что он сильный и еще стройный, чем-то похожий на своих молодых и ученых рабов. И глаза он опустил, и ресницы у него длинные и темные.
Я совсем не боюсь его.
– Вы приехали за мной? – спокойно спрашиваю я. Он низко наклоняет голову.
Теперь я чувствую, что он как бы в моей власти. Впрочем, с таким человеком, как Турчанинов, это может быть очень даже обманчивое ощущение.
– Что же молчите? – спрашиваю я.
– Вы сами говорите, – вдруг произносит он так странно-беззащитно, что я не знаю, что и подумать.
Чоки был совсем молодой парнишка, но даже в его голосе я не слышала таких интонаций. Я даже теряюсь на мгновение.
– Что говорить? – спрашиваю я.
– Не знаю. Что-нибудь.
Ужасно удивительно все это. Этот человек, ведь я знаю, что это страшный человек, и вот он со мной так говорит. А я растерялась. А ведь я столько с мужчинами говорила.
– Все обошлось, все хорошо, – говорю я, – Вы, наверное, уже знаете?
– Знаю, – произносит он все с теми же интонациями.
– Я еще побуду в Москве, – продолжаю я, чувствуя, как одолевает меня эта необычная робость, растерянность.
Он молчит и вдруг поднимает глаза и смотрит.
Глаза у него необыкновенно красивые. Они немного узкие, с такими плотными смуглыми веками, они черные, и такие ресницы!..
Он немного щурится. Может быть, от осеннего солнца? Такие у него странные глаза, так странно смотрят, прищур такой. И что в этих глазах? Какая-то победность и робость и отчаянное веселье. Немного похоже на глаза Чоки.
– Ну что? – я отступаю на шаг, хотя он не приближается ко мне, – Ну что, что?
А он опять молчит.
– Ну скажите что-нибудь. Вы скажите, – прошу я с этой своей новой робостью.
А он не говорит ничего.
– Мы поедем? – спрашиваю я.
А он молча поворачивается и идет. И ничего не говорит мне, не говорит, чтобы я шла за ним. Но я знаю, что мне надо идти за ним. И я иду.
Мы доходим до ворот. Ждет этот неуклюжий и смешной возок – не то карета, не то не знаю что – колымага. Я становлюсь на опущенную подножку и чуть приподымаю юбку с туфель. Оглядываюсь – нет его. Но мне не странно. Он такой. Колымага трогается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49