Сделанный из какой-то очень плотной материи, этот убор тоже был богато унизан крупными жемчужинами. Должно быть, это одеяние должно было создавать вид внушительный и величественный. Но эта женщина казалась в нем девочкойподростком, которую нарядили так нарочно, чтобы помучить.
Когда служанка отворила дверь, я вошла и остановилась на пороге в своем испанском черном закрытом платье и с мантильей, черной кружевной, на голове.
Жена Турчанинова поднялась как-то робко. Я заметила, что она хромает. Обута она была в красные сапожки. Легким взмахом руки она отослала прислужницу, а когда та вышла, женщина некоторое время подождала, затем с неожиданной быстротой захромала к двери и резко распахнула ее. Я догадалась, что она проверяет, не подслушивают ли служанки. Что же она намеревается мне доверить?
За дверью никого не было. Женщина вздохнула. Этот глубокий грустный вздох напомнил мне вздохи Катерины. Жена Турчанинова медленно прикрыла дверь и вышла на середину душной своей комнаты. Эта духота в русском жилище очень удивила меня. Ведь на улице, на воздухе было так хорошо, по-осеннему свежо.
Жена Турчанинова подняла на меня глаза. У нее было худенькое личико девочки, совсем прозрачное, с впалыми щеками, и глаза, большие, прозрачно-зеленоватые. Должно быть, и волосы у нее были светлые, может быть, с рыжинкой. Она улыбнулась мне бледными губами и произнесла на дурном немецком, голосок у нее был тонкий, певучий и чуть нарочитый:
– Ну вот! – она снова вздохнула, словно очень устала. – Теперь познакомимся. Мое имя – Татиана Путятовых. А вы из Германии, ведь так?
Поскольку она не садилась, то и я продолжала стоять. Кроме того, я успела подзабыть немецкий и теперь лихорадочно вспоминала. Наконец я ответила:
– Нет, я из Англии. То есть я родилась в Англии и в юности жила там. А после жила в Америке, в Испании.
– О, как это интересно! – воскликнула она своим тонким детским голоском.
Она все еще не приглашала меня присесть. Но у меня возникло ощущение, что это не какой-то там русский обычай, а просто она очень рассеянна и забыла, что это надо бы сделать.
– А где вы так хорошо научились говорить по-немецки? – спросила я, в свою очередь.
Говорила она не так уж хорошо, но я уже поняла, что у русских женщин нет особых возможностей для обучения языкам.
– У меня бабушка была из нашей немецкой слободы. Ее звали Оттилия. Дедушка увез ее насильно, и ее родители ничего не смогли сделать. Мне так нравится имя «Оттилия»! И почему только меня не зовут таким именем? Ведь это какое-то сказочное имя, правда?
Все это было произнесено все тем же тонким, нарочитым и нежным голоском. Мне ничего не оставалось, как учтиво кивнуть.
– Ах, я и забыла! – нежно воскликнула она. – Как же вас-то зовут?
Я вдруг почувствовала самое сердечное расположение к этому хрупкому болезненному существу с таким нежным голоском. И этот балахон, и эта шапка, которые, казалось, пригибали ее к полу.
– Меня зовут Эмбер Майноуринг, это по-английски. А по-испански меня зовут Эльвирой.
– Эльвира, – мечтательно протянула она, – тоже красивое имя.
– Но и «Татиана» мне нравится, так певуче звучит, – заметила я и не солгала.
– Ах, нет, – она попыталась сдвинуть бровки, – вовсе некрасиво.
Мне почему-то захотелось развлекать ее, как ребенка, рассказывать что-то занятное.
– Мое английское имя «Эмбер» означает «янтарь», – сказала я. – Знаете такой камень? Или нет, – я вспомнила Николаоса, – не камень, а вещество, застылая смола…
– Янтарь знаю. У меня есть бусы янтарные и серьги. Показать вам?
– Да, мне было бы приятно.
Мне и вправду было с ней приятно и как-то жалко ее.
Она прохромала к сундуку, откинула крышку и вынула деревянную шкатулку.
– Вот! – она поставила шкатулку на стол, выудила откуда-то из-за пазухи ключик и отперла шкатулку.
Внутри я увидела целую россыпь янтарных украшений, самых разнообразных – от густо-желтых капель твердых до нежно-тепло-прозрачных сгустков.
– Янтарь, – певуче произнесла она. – Это красивое имя – «Янтарь». А почему?
– Моя мать так назвала меня, потому что у моего отца были янтарные глаза. Она очень любила его. Она умерла при моем рождении.
– Ах вы бедняжка! – грустно воскликнула Татиана. Я подумала, что это, пожалуй, немного комично – в моем возрасте жаловаться на сиротство.
– У меня тоже никого нет, – грустно проговорила она. – Все умерли. Только муж вот остался. Бровки ее чуть сдвинулись с каким-то странным недоумением. Я о ней уже знала от Катерины, и то, что я знала, располагало к ней.
Она вынула из шкатулки янтарное ожерелье, и не успела я оглянуться, как ожерелье очутилось у меня на шее.
– А ушки-то у тебя проколоты? – она охватила мои щеки тоненькими холодными пальчиками в кольцах и повернула вбок мою голову.
Затем вынула и серьги и вдела мне в уши.
– Вот, стало быть, носи на здоровье, – просто и очень сердечно сказала она.
– Но мне нечем вас отдарить, – я немного смутилась.
– Да у меня и так всего много. Это все мое приданое. Могу распоряжаться, – она снова нахмурилась.
Я поняла, что муж не дает ей особенно распоряжаться имуществом. Но, возможно, он и прав, она производит впечатление такой хрупкой и рассеянной, не знающей цены вещам.
– Вот справишь свое дело, тогда и отдаришь меня, если захочешь, – продолжала она.
Эти слова заставили меня вздрогнуть. «Дело»! Ну да, конечно, ведь я сюда за делом привезена. Я ведь повивальная бабка.
– А что, – осторожно начала я, – разве меня, еретичку, допустят к самой царице?
– Ш-ш! – Татиана приблизилась ко мне вплотную и приложила палец к моим губам.
Затем быстро зашептала мне в самое ухо:
– И не допустили бы! Да мой Мишка всех вокруг пальца обведет. Он такой! Он, у! какой страшный!
Кажется, ей нравилось, что ее «Мишка» страшный. Наверное, это как-то примиряло с ним и даже внушало любовь. Наверное, здесь любят, когда страшно. Вот и Катерина… Но, значит, меня все же поведут к царице. Это ужасно! Что делать? Но делать нечего. Остается одно лишь томительное ожидание. Хоть бы «Мишке» никого не удалось обвести вокруг пальца. И наверняка не удастся. В этой стране сторонники старых порядков должны быть очень и очень сильны.
– Что ж, это хорошо, – почти машинально произнесла я, стараясь выговаривать слова как можно спокойнее.
– Говорили, будто ты искусная лекарка, так, да? Мне вовсе не хотелось выступать в роли целительницы.
– Да нет, – ответила я уклончиво, – я только по женскому повивальному делу.
Она посмотрела на меня грустно-грустно. Я поняла, что она полагает, будто мне запрещено применять мое искусство к кому бы то ни было, кроме царицы.
Татиана снова посмотрела на меня большими, прозрачно-зеленоватыми глазами и покорно вздохнула.
– Ты чем-то больна? – ласково спросила я.
«В конце концов чему-то я у Сантьяго Переса научилась. Может, и помогу этой девочке».
– Да вроде бы здорова, детей вот только нет. Уж я ездила на богомолье, ездила, – она снова покорно и грустно вздохнула, и договорила примиренно. – На это лечения-то нет. Это Господь не дает, за грехи мои.
Я развела руками.
– А почему ты хромаешь? – спросила я.
– Хромаю-то? Пустое. Это Мишка вчера медведя натравил, я побежала, ну и грохнулась.
– Натравил медведя? Что это значит?
– Да ничего худого не значит. Что же ты так? Или я тебя напугала? У вас медведей, должно быть, нету. Они и не такие уж страшные, медведи. Вот у Мишки один, в подвале сидит.
– Но как он мог натравить медведя на тебя?
– Да ведь он пьяный был, Мишка. Он когда трезвый, тогда и вправду может избить серьезно. Однажды руку мне сломал, другой раз живот весь истоптал сапогами. А пьяный он шутит только. Он в шутку медведя спустил. Да я бы и не испугалась, но он медведю водки дал, вот медведь и остервенел.
Не постучавшись, вошли три служанки, одна за другой. Первая накрыла стол красивой скатертью, ее товарки поставили подносы и сняли с них деревянную и глиняную посуду с кушаньями. Это была русская посуда, ярко разрисованная красными и золотыми цветами и крупными ягодами. Казалось, сама яркая русская осень порхнула, опустились стаей странных птиц на этот стол и замерла. Но ароматный пар, шедший от кушаний, отвлек меня. Я поняла, что сильно проголодалась.
Служанки ушли и мы с хозяйкой сели за стол и ели деревянными ложками. Еда была жирной, обильно приправленной пряностями. Густой наваристый суп из говядины и капусты особенно мне понравился. Я легко привыкаю к новым для меня кушаньям.
После трапезы мы еще немного поговорили, затем расстались. Кажется, я понравилась Татиане; она же вызвала у меня странноватое чувство: какую-то смесь жалости и даже нежности. Когда мы сидели друг против друга, я подметила, что она уже не так молода, ей могло быть под тридцать, я увидела, что кожа ее уже немного дряблая, а от носа к губам пролегли горькие складки.
Глава сто восемьдесят девятая
Когда я вернулась к себе, Катерина явно ждала меня. Девушка с трудом сдерживалась – так ей хотелось что-то сказать мне.
– Ну, – обратилась я к ней. – Тебе принесли поесть?
– Да я с другими поела, – она чуть склонила голову в смущении.
Впрочем, она не притворялась, она и вправду была смущена.
– Ты что, забыла мои слова? – сердито спросила я. Она в ответ принялась уверять меня, что никто ее не узнал, а Мишке Шишкину она сама открылась.
– Но он добрый, он никому не скажет. Я уж уговорилась с ним – завтра и съездить можно.
– Куда? – я сначала не поняла.
– К моим-то. Вы же обещали.
– Быстро, – заметила я. – Ты же хотела для них собрать одежды и припасов.
– Мишка в кладовой возьмет.
Меня рассмешила беспечность в ее голосе. Я почувствовала, что эта беспечность заразительна, что я и сама сейчас начну говорить и вести себя с этой беспечностью.
– Украдет что ли? – я фыркнула.
Она, конечно, почувствовала мое настроение.
– Там всего полно, – оживленно принялась объяснять она. – Ведь у нас все отбирают, до крохи последней!
– Ну, раз у вас отбирают, берите и вы, – Я пожала плечами и улыбнулась.
– Завтра с утра поедем, – оживленно продолжала Катерина, увидите, как у нас красиво.
– Погоди! Я-то почему увижу?
– Так вы же с нами едете. Мишка уж Турчанинову сказал, что повезет вас Москву смотреть.
Я хотела было возразить, что никуда завтра не собиралась, но вдруг подумала, что ведь ничего плохого мне не предлагают. И вправду посмотрю город и деревню, и пусть эта девочка поможет своим родным.
– Хорошо, поедем завтра, – согласилась я.
Она радостно всплеснула руками. Мне было странно, что несмотря на все перенесенные мучения, в Катерине оставалось столько детского. Она казалась даже не женщиной, не девушкой, – девочкой. Ни кулаки Турчанинова, ни гарем Хайреттина не сделали ее женщиной, то есть практичной, расчетливой. Нет, она была девчонкой. И вот эта девчонка вертела мною, как хотела. Но я не сердилась ни на нее, ни на себя, мне все это почему-то было даже забавно.
А наутро мы отправились в ее деревню. Мы с Катериной сидели в экипаже, напоминавшем карету, здесь такой экипаж называется колымагой. Шишкин правил лошадьми (наша колымага была запряжена парой).
В колымаге были окошки, я принялась разглядывать город. Улицы были немощенные, устланные бревнами, во многих местах люди передвигались чуть не по колено в грязи. Но пестрая толпа мне понравилась. В одежде преобладал красный цвет. Женщины были с открытыми лицами. Лица их показались мне очень яркими. Приглядевшись, я поняла, что они сильно набелены и нарумянены. В архитектуре русской столицы главным элементом конечно были золоченые купола церквей и высокие стрельчатые башни царской резиденции – Кремля.
За городом меня снова окружила русская осень. Воздух был изумительно чистым, листва сверкала золотом и огнистой краснотой. Но вот запахло дымом. Мы приближались к деревне. Я решила, что не стану смущать родных девушки своим присутствием, не пойду с ней, а подожду поодаль. Шишкин сказал, что я решила правильно.
Дом родителей моей Катерины находился на самом краю деревни. Колымага остановилась в роще. Людей я не видела. Должно быть, работали. Дом представлял собой жалкую лачугу. Было ощущение, что за ним не присматривают, не поправляют. Шишкин и Катерина с большими узлами в руках пошли вперед. Вот я уже не могла видеть их. Мне стало любопытно. Я тихо прокралась вслед за ними и заглянула в маленькое оконце.
Я много в жизни видела горького и страшного, но почему-то именно это зрелище заставило меня отпрянуть. Тянуло дымом (вероятно, в жилище не было дымохода), вместе с людьми здесь жили теленок и овца. Шишкин возился с узлами, развязывая и вынимая принесенное. Катерина "стояла у печи, занимавшей почти все помещение, она прижимала к груди маленького мальчика, он видимо был болен и не мог стоять. Другой мальчик, постарше, обхватил ее колени. Изможденная, сгорбленная женщина припала к ее плечу и словно бы с каким-то странным наслаждением от собственного страдания подвывала тихо. Не знаю почему, но мне вдруг почудилось, что лишь теперь я вижу истинное человеческое горе, а все, что я видела и пережила прежде, было какое-то другое, не то чтобы ненастоящее, а именно другое. Я не могла больше смотреть и быстро отошла за деревья.
Прошло довольно много времени. Я прохаживалась среди деревьев, мне не хотелось видеть людей. Кажется, впервые в жизни я подумала, что природа может утешать тебя, успокаивать; среди человеческих взаимных мучений она одна пытается сохранить спокойствие, даже когда люди набрасываются на нее с топорами и лопатами.
Шишкин и Катерина быстрым шагом приблизились ко мне. Девушка запыхалась, глаза у нее были заплаканы.
– Видела своих? – коротко бросила я. И почувствовала, что краснею. Ведь я подглядывала. Но почему я краснею? Разве такое в первый раз? Разве прежде не приходилось подглядывать, лгать? Что со мной? Будто это какая-то новая я.
– Видела, – быстро и с каким-то странным придыханием откликнулась Катерина, – Видела Андрюшу и Гришу. Матушку видела.
Она вдруг широко, по-детски приоткрыла рот. Мне показалось, что она сейчас заплачет громко, в голос. Но Шишкин тронул ее за плечо.
– Не реви, – тихо сказал он, – Хорошо же все. Мать жива, братишки живы.
Она все так же по-детски повела плечом, отводя его руку.
– Что, случилось что-то? – спросила я его.
– Да ничего такого, – он повернулся ко мне, – Ничего такого, чтобы реветь. Привыкла там, в чужих краях…
Действительно, ничего такого необычного для здешних мест не случилось. В деревне прошла какая-то заразная хворь. Заболел отец Катерины. Он не мог работать и по приказу Турчанинова был наказан плетьми. Вскоре он умер. Затем умерли ее братья и сестры. В живых остались только мать и два младших брата: Григорий и самый маленький, ее любимый, Андрей. Все трое были больны и слабы.
– Будем помогать твоей семье, – сказала я Катерине, вздохнув, – Не плачь только.
Она кивнула и села вместе со мной в колымагу. Теперь она замкнулась и напряженно о чем-то думала.
Когда Шишкин повернулся ко мне и говорил, я хорошо разглядела его. Так же, как и Плешаков, он был высок и хорошо сложен, но выглядел более хрупким. Смугловатым цветом лица и небольшой черной бородкой, а также черными волосами он напоминал Турчанинова. Глаза у этого юноши были ярко-голубые, а в выражении лица сохранялось что-то мальчишеское. Но говорил он и держался серьезно, с какой-то основательностью, что забавно контрастировало с этим «мальчишеским элементом» во всем его облике. Серьезность его была серьезностью мальчика-подростка, умного и даже не по годам развитого, и потому решившего поиграть «во взрослого». Впрочем, он и сам, кажется, сознавал, что играет. И казалось вдруг, что вот он сейчас бросит эту игру в серьезность и взрослую основательность, и громко, по-ребячески рассмеется, чуть запрокинув голову.
Колымага наша остановилась. В окошко я увидела это серьезное мальчишеское лицо Шишкина. Катерина вышла. Они обменялись несколькими короткими фразами. Девушка усмехнулась с какой-то горечью и бесшабашностью. Потом они взялись за руки и отошли подальше к деревьям (мы все еще ехали через лес). Мне они ничего не сказали. Но я и так поняла, что они хотят делать. Мне стало грустно. Годы брали свое. Еще недавно я жила, а теперь надо все больше свыкаться с этой грустной ролью свидетельницы чужой жизни.
Молодые люди, должно быть, каким-то чутьем поняли, что меня можно не бояться и не стесняться. Катерина прислонилась к широкому стволу огромного дуба. Она подняла платье, движения у нее были легкие, пронизанные силой и какими-то странными изяществом и стыдливостью. Начались сильные движения, быстрые, ритмические, двух тел, слившихся воедино.
Затем оба вернулись ко мне. Шишкин уселся на козлы. Катерина села рядом со мной. Она снова замкнулась в своих напряженных мыслях. Только что происшедшее, казалось, не затронуло ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Когда служанка отворила дверь, я вошла и остановилась на пороге в своем испанском черном закрытом платье и с мантильей, черной кружевной, на голове.
Жена Турчанинова поднялась как-то робко. Я заметила, что она хромает. Обута она была в красные сапожки. Легким взмахом руки она отослала прислужницу, а когда та вышла, женщина некоторое время подождала, затем с неожиданной быстротой захромала к двери и резко распахнула ее. Я догадалась, что она проверяет, не подслушивают ли служанки. Что же она намеревается мне доверить?
За дверью никого не было. Женщина вздохнула. Этот глубокий грустный вздох напомнил мне вздохи Катерины. Жена Турчанинова медленно прикрыла дверь и вышла на середину душной своей комнаты. Эта духота в русском жилище очень удивила меня. Ведь на улице, на воздухе было так хорошо, по-осеннему свежо.
Жена Турчанинова подняла на меня глаза. У нее было худенькое личико девочки, совсем прозрачное, с впалыми щеками, и глаза, большие, прозрачно-зеленоватые. Должно быть, и волосы у нее были светлые, может быть, с рыжинкой. Она улыбнулась мне бледными губами и произнесла на дурном немецком, голосок у нее был тонкий, певучий и чуть нарочитый:
– Ну вот! – она снова вздохнула, словно очень устала. – Теперь познакомимся. Мое имя – Татиана Путятовых. А вы из Германии, ведь так?
Поскольку она не садилась, то и я продолжала стоять. Кроме того, я успела подзабыть немецкий и теперь лихорадочно вспоминала. Наконец я ответила:
– Нет, я из Англии. То есть я родилась в Англии и в юности жила там. А после жила в Америке, в Испании.
– О, как это интересно! – воскликнула она своим тонким детским голоском.
Она все еще не приглашала меня присесть. Но у меня возникло ощущение, что это не какой-то там русский обычай, а просто она очень рассеянна и забыла, что это надо бы сделать.
– А где вы так хорошо научились говорить по-немецки? – спросила я, в свою очередь.
Говорила она не так уж хорошо, но я уже поняла, что у русских женщин нет особых возможностей для обучения языкам.
– У меня бабушка была из нашей немецкой слободы. Ее звали Оттилия. Дедушка увез ее насильно, и ее родители ничего не смогли сделать. Мне так нравится имя «Оттилия»! И почему только меня не зовут таким именем? Ведь это какое-то сказочное имя, правда?
Все это было произнесено все тем же тонким, нарочитым и нежным голоском. Мне ничего не оставалось, как учтиво кивнуть.
– Ах, я и забыла! – нежно воскликнула она. – Как же вас-то зовут?
Я вдруг почувствовала самое сердечное расположение к этому хрупкому болезненному существу с таким нежным голоском. И этот балахон, и эта шапка, которые, казалось, пригибали ее к полу.
– Меня зовут Эмбер Майноуринг, это по-английски. А по-испански меня зовут Эльвирой.
– Эльвира, – мечтательно протянула она, – тоже красивое имя.
– Но и «Татиана» мне нравится, так певуче звучит, – заметила я и не солгала.
– Ах, нет, – она попыталась сдвинуть бровки, – вовсе некрасиво.
Мне почему-то захотелось развлекать ее, как ребенка, рассказывать что-то занятное.
– Мое английское имя «Эмбер» означает «янтарь», – сказала я. – Знаете такой камень? Или нет, – я вспомнила Николаоса, – не камень, а вещество, застылая смола…
– Янтарь знаю. У меня есть бусы янтарные и серьги. Показать вам?
– Да, мне было бы приятно.
Мне и вправду было с ней приятно и как-то жалко ее.
Она прохромала к сундуку, откинула крышку и вынула деревянную шкатулку.
– Вот! – она поставила шкатулку на стол, выудила откуда-то из-за пазухи ключик и отперла шкатулку.
Внутри я увидела целую россыпь янтарных украшений, самых разнообразных – от густо-желтых капель твердых до нежно-тепло-прозрачных сгустков.
– Янтарь, – певуче произнесла она. – Это красивое имя – «Янтарь». А почему?
– Моя мать так назвала меня, потому что у моего отца были янтарные глаза. Она очень любила его. Она умерла при моем рождении.
– Ах вы бедняжка! – грустно воскликнула Татиана. Я подумала, что это, пожалуй, немного комично – в моем возрасте жаловаться на сиротство.
– У меня тоже никого нет, – грустно проговорила она. – Все умерли. Только муж вот остался. Бровки ее чуть сдвинулись с каким-то странным недоумением. Я о ней уже знала от Катерины, и то, что я знала, располагало к ней.
Она вынула из шкатулки янтарное ожерелье, и не успела я оглянуться, как ожерелье очутилось у меня на шее.
– А ушки-то у тебя проколоты? – она охватила мои щеки тоненькими холодными пальчиками в кольцах и повернула вбок мою голову.
Затем вынула и серьги и вдела мне в уши.
– Вот, стало быть, носи на здоровье, – просто и очень сердечно сказала она.
– Но мне нечем вас отдарить, – я немного смутилась.
– Да у меня и так всего много. Это все мое приданое. Могу распоряжаться, – она снова нахмурилась.
Я поняла, что муж не дает ей особенно распоряжаться имуществом. Но, возможно, он и прав, она производит впечатление такой хрупкой и рассеянной, не знающей цены вещам.
– Вот справишь свое дело, тогда и отдаришь меня, если захочешь, – продолжала она.
Эти слова заставили меня вздрогнуть. «Дело»! Ну да, конечно, ведь я сюда за делом привезена. Я ведь повивальная бабка.
– А что, – осторожно начала я, – разве меня, еретичку, допустят к самой царице?
– Ш-ш! – Татиана приблизилась ко мне вплотную и приложила палец к моим губам.
Затем быстро зашептала мне в самое ухо:
– И не допустили бы! Да мой Мишка всех вокруг пальца обведет. Он такой! Он, у! какой страшный!
Кажется, ей нравилось, что ее «Мишка» страшный. Наверное, это как-то примиряло с ним и даже внушало любовь. Наверное, здесь любят, когда страшно. Вот и Катерина… Но, значит, меня все же поведут к царице. Это ужасно! Что делать? Но делать нечего. Остается одно лишь томительное ожидание. Хоть бы «Мишке» никого не удалось обвести вокруг пальца. И наверняка не удастся. В этой стране сторонники старых порядков должны быть очень и очень сильны.
– Что ж, это хорошо, – почти машинально произнесла я, стараясь выговаривать слова как можно спокойнее.
– Говорили, будто ты искусная лекарка, так, да? Мне вовсе не хотелось выступать в роли целительницы.
– Да нет, – ответила я уклончиво, – я только по женскому повивальному делу.
Она посмотрела на меня грустно-грустно. Я поняла, что она полагает, будто мне запрещено применять мое искусство к кому бы то ни было, кроме царицы.
Татиана снова посмотрела на меня большими, прозрачно-зеленоватыми глазами и покорно вздохнула.
– Ты чем-то больна? – ласково спросила я.
«В конце концов чему-то я у Сантьяго Переса научилась. Может, и помогу этой девочке».
– Да вроде бы здорова, детей вот только нет. Уж я ездила на богомолье, ездила, – она снова покорно и грустно вздохнула, и договорила примиренно. – На это лечения-то нет. Это Господь не дает, за грехи мои.
Я развела руками.
– А почему ты хромаешь? – спросила я.
– Хромаю-то? Пустое. Это Мишка вчера медведя натравил, я побежала, ну и грохнулась.
– Натравил медведя? Что это значит?
– Да ничего худого не значит. Что же ты так? Или я тебя напугала? У вас медведей, должно быть, нету. Они и не такие уж страшные, медведи. Вот у Мишки один, в подвале сидит.
– Но как он мог натравить медведя на тебя?
– Да ведь он пьяный был, Мишка. Он когда трезвый, тогда и вправду может избить серьезно. Однажды руку мне сломал, другой раз живот весь истоптал сапогами. А пьяный он шутит только. Он в шутку медведя спустил. Да я бы и не испугалась, но он медведю водки дал, вот медведь и остервенел.
Не постучавшись, вошли три служанки, одна за другой. Первая накрыла стол красивой скатертью, ее товарки поставили подносы и сняли с них деревянную и глиняную посуду с кушаньями. Это была русская посуда, ярко разрисованная красными и золотыми цветами и крупными ягодами. Казалось, сама яркая русская осень порхнула, опустились стаей странных птиц на этот стол и замерла. Но ароматный пар, шедший от кушаний, отвлек меня. Я поняла, что сильно проголодалась.
Служанки ушли и мы с хозяйкой сели за стол и ели деревянными ложками. Еда была жирной, обильно приправленной пряностями. Густой наваристый суп из говядины и капусты особенно мне понравился. Я легко привыкаю к новым для меня кушаньям.
После трапезы мы еще немного поговорили, затем расстались. Кажется, я понравилась Татиане; она же вызвала у меня странноватое чувство: какую-то смесь жалости и даже нежности. Когда мы сидели друг против друга, я подметила, что она уже не так молода, ей могло быть под тридцать, я увидела, что кожа ее уже немного дряблая, а от носа к губам пролегли горькие складки.
Глава сто восемьдесят девятая
Когда я вернулась к себе, Катерина явно ждала меня. Девушка с трудом сдерживалась – так ей хотелось что-то сказать мне.
– Ну, – обратилась я к ней. – Тебе принесли поесть?
– Да я с другими поела, – она чуть склонила голову в смущении.
Впрочем, она не притворялась, она и вправду была смущена.
– Ты что, забыла мои слова? – сердито спросила я. Она в ответ принялась уверять меня, что никто ее не узнал, а Мишке Шишкину она сама открылась.
– Но он добрый, он никому не скажет. Я уж уговорилась с ним – завтра и съездить можно.
– Куда? – я сначала не поняла.
– К моим-то. Вы же обещали.
– Быстро, – заметила я. – Ты же хотела для них собрать одежды и припасов.
– Мишка в кладовой возьмет.
Меня рассмешила беспечность в ее голосе. Я почувствовала, что эта беспечность заразительна, что я и сама сейчас начну говорить и вести себя с этой беспечностью.
– Украдет что ли? – я фыркнула.
Она, конечно, почувствовала мое настроение.
– Там всего полно, – оживленно принялась объяснять она. – Ведь у нас все отбирают, до крохи последней!
– Ну, раз у вас отбирают, берите и вы, – Я пожала плечами и улыбнулась.
– Завтра с утра поедем, – оживленно продолжала Катерина, увидите, как у нас красиво.
– Погоди! Я-то почему увижу?
– Так вы же с нами едете. Мишка уж Турчанинову сказал, что повезет вас Москву смотреть.
Я хотела было возразить, что никуда завтра не собиралась, но вдруг подумала, что ведь ничего плохого мне не предлагают. И вправду посмотрю город и деревню, и пусть эта девочка поможет своим родным.
– Хорошо, поедем завтра, – согласилась я.
Она радостно всплеснула руками. Мне было странно, что несмотря на все перенесенные мучения, в Катерине оставалось столько детского. Она казалась даже не женщиной, не девушкой, – девочкой. Ни кулаки Турчанинова, ни гарем Хайреттина не сделали ее женщиной, то есть практичной, расчетливой. Нет, она была девчонкой. И вот эта девчонка вертела мною, как хотела. Но я не сердилась ни на нее, ни на себя, мне все это почему-то было даже забавно.
А наутро мы отправились в ее деревню. Мы с Катериной сидели в экипаже, напоминавшем карету, здесь такой экипаж называется колымагой. Шишкин правил лошадьми (наша колымага была запряжена парой).
В колымаге были окошки, я принялась разглядывать город. Улицы были немощенные, устланные бревнами, во многих местах люди передвигались чуть не по колено в грязи. Но пестрая толпа мне понравилась. В одежде преобладал красный цвет. Женщины были с открытыми лицами. Лица их показались мне очень яркими. Приглядевшись, я поняла, что они сильно набелены и нарумянены. В архитектуре русской столицы главным элементом конечно были золоченые купола церквей и высокие стрельчатые башни царской резиденции – Кремля.
За городом меня снова окружила русская осень. Воздух был изумительно чистым, листва сверкала золотом и огнистой краснотой. Но вот запахло дымом. Мы приближались к деревне. Я решила, что не стану смущать родных девушки своим присутствием, не пойду с ней, а подожду поодаль. Шишкин сказал, что я решила правильно.
Дом родителей моей Катерины находился на самом краю деревни. Колымага остановилась в роще. Людей я не видела. Должно быть, работали. Дом представлял собой жалкую лачугу. Было ощущение, что за ним не присматривают, не поправляют. Шишкин и Катерина с большими узлами в руках пошли вперед. Вот я уже не могла видеть их. Мне стало любопытно. Я тихо прокралась вслед за ними и заглянула в маленькое оконце.
Я много в жизни видела горького и страшного, но почему-то именно это зрелище заставило меня отпрянуть. Тянуло дымом (вероятно, в жилище не было дымохода), вместе с людьми здесь жили теленок и овца. Шишкин возился с узлами, развязывая и вынимая принесенное. Катерина "стояла у печи, занимавшей почти все помещение, она прижимала к груди маленького мальчика, он видимо был болен и не мог стоять. Другой мальчик, постарше, обхватил ее колени. Изможденная, сгорбленная женщина припала к ее плечу и словно бы с каким-то странным наслаждением от собственного страдания подвывала тихо. Не знаю почему, но мне вдруг почудилось, что лишь теперь я вижу истинное человеческое горе, а все, что я видела и пережила прежде, было какое-то другое, не то чтобы ненастоящее, а именно другое. Я не могла больше смотреть и быстро отошла за деревья.
Прошло довольно много времени. Я прохаживалась среди деревьев, мне не хотелось видеть людей. Кажется, впервые в жизни я подумала, что природа может утешать тебя, успокаивать; среди человеческих взаимных мучений она одна пытается сохранить спокойствие, даже когда люди набрасываются на нее с топорами и лопатами.
Шишкин и Катерина быстрым шагом приблизились ко мне. Девушка запыхалась, глаза у нее были заплаканы.
– Видела своих? – коротко бросила я. И почувствовала, что краснею. Ведь я подглядывала. Но почему я краснею? Разве такое в первый раз? Разве прежде не приходилось подглядывать, лгать? Что со мной? Будто это какая-то новая я.
– Видела, – быстро и с каким-то странным придыханием откликнулась Катерина, – Видела Андрюшу и Гришу. Матушку видела.
Она вдруг широко, по-детски приоткрыла рот. Мне показалось, что она сейчас заплачет громко, в голос. Но Шишкин тронул ее за плечо.
– Не реви, – тихо сказал он, – Хорошо же все. Мать жива, братишки живы.
Она все так же по-детски повела плечом, отводя его руку.
– Что, случилось что-то? – спросила я его.
– Да ничего такого, – он повернулся ко мне, – Ничего такого, чтобы реветь. Привыкла там, в чужих краях…
Действительно, ничего такого необычного для здешних мест не случилось. В деревне прошла какая-то заразная хворь. Заболел отец Катерины. Он не мог работать и по приказу Турчанинова был наказан плетьми. Вскоре он умер. Затем умерли ее братья и сестры. В живых остались только мать и два младших брата: Григорий и самый маленький, ее любимый, Андрей. Все трое были больны и слабы.
– Будем помогать твоей семье, – сказала я Катерине, вздохнув, – Не плачь только.
Она кивнула и села вместе со мной в колымагу. Теперь она замкнулась и напряженно о чем-то думала.
Когда Шишкин повернулся ко мне и говорил, я хорошо разглядела его. Так же, как и Плешаков, он был высок и хорошо сложен, но выглядел более хрупким. Смугловатым цветом лица и небольшой черной бородкой, а также черными волосами он напоминал Турчанинова. Глаза у этого юноши были ярко-голубые, а в выражении лица сохранялось что-то мальчишеское. Но говорил он и держался серьезно, с какой-то основательностью, что забавно контрастировало с этим «мальчишеским элементом» во всем его облике. Серьезность его была серьезностью мальчика-подростка, умного и даже не по годам развитого, и потому решившего поиграть «во взрослого». Впрочем, он и сам, кажется, сознавал, что играет. И казалось вдруг, что вот он сейчас бросит эту игру в серьезность и взрослую основательность, и громко, по-ребячески рассмеется, чуть запрокинув голову.
Колымага наша остановилась. В окошко я увидела это серьезное мальчишеское лицо Шишкина. Катерина вышла. Они обменялись несколькими короткими фразами. Девушка усмехнулась с какой-то горечью и бесшабашностью. Потом они взялись за руки и отошли подальше к деревьям (мы все еще ехали через лес). Мне они ничего не сказали. Но я и так поняла, что они хотят делать. Мне стало грустно. Годы брали свое. Еще недавно я жила, а теперь надо все больше свыкаться с этой грустной ролью свидетельницы чужой жизни.
Молодые люди, должно быть, каким-то чутьем поняли, что меня можно не бояться и не стесняться. Катерина прислонилась к широкому стволу огромного дуба. Она подняла платье, движения у нее были легкие, пронизанные силой и какими-то странными изяществом и стыдливостью. Начались сильные движения, быстрые, ритмические, двух тел, слившихся воедино.
Затем оба вернулись ко мне. Шишкин уселся на козлы. Катерина села рядом со мной. Она снова замкнулась в своих напряженных мыслях. Только что происшедшее, казалось, не затронуло ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49