Тревога росла, ибо сбои усиливались, непредвиденно возрастая и вдруг исчезая, не давая возможности их осознать и проследить взаимосвязи. Будто проезжаешь на поезде сквозь короткие, нанизанные друг за другом туннели, — в уши влетали и резко обрывались звуки, слова. Если мы выстроимся в ряд, то человек, с криком пробежавший мимо нас, в акустическом плане создаст подобие пунктира, правда, при условии, что благосклонное — хотя бы на этот раз благосклонное — время сбережет в краткой памяти звуковые волны, как воздух хранит конденсационный след самолета. Почти все несли вздор и бестолково топтались на месте.
Вторая чайка, с распахнутыми крыльями пригвожденная к летнему небу в сорока метрах над своей сестрой, лежащей у ног мадам Дену, могла, наверное, окинуть взглядом весь хронифицированный ареал, который Мендекер вскоре нарисует на доске. Там суетились семьдесят человек, они вертелись волчками, дергали себя за волосы, удивленно разглядывали свои руки и ноги, падали на колени, задирали головы вверх, словно там скрывался ОН, ОНА, ОНО, судьбоносный космический корабль. Мне показалось, что я теряю сознание. Борис, Хэрриет, даже Пэтти Доусон рассказывали потом, что почувствовали страх смерти. Анна решила, что у нее приступ внезапной глухоты, Шпербер — что у него инфаркт, предвестником которого бывает ощущение чрезвычайной замедленности, «жвачка последней секунды, растянутая между грязными пальцами злобного мальчишки», как он напишет во втором выпуске «Бюллетеня». А некоторые поначалу якобы вообще ничего не заметили, даже флуктуации внешних звуков. Все зависело, конечно же, от местоположения, от случайного шага, отделявшего тебя от официанток с вечно льющимся про-секко, от перистого сугроба чайки, от электронного табло лифта, внезапно погасшего (отрывная кромка!) на глазах у меня и Берини, на глазах Софи Лапьер, которую муж только что посадил в наш предпоследний лифт и сам оказался теперь беззвучно похороненным, удостоившись воздушного погребения под землей, между ДЕЛФИ и Пунктом № 8.
По-прежнему бьется сердце. Тикают часы на запястье. Трава у ног застыла проволокой, но кто-то проходит мимо и кто-то двигается сзади. С поворотом головы крик, звенящий в ушах, моментально обрывается. Испуганно дергаешься назад — разумеется, назад в пространстве и никогда во времени — и вновь слышишь тяжелое дыхание, хрип, истеричные, судорожные вдохи современников, при условии, что они стоят почти вплотную, на расстоянии, предполагающем скорое или только что расторгнутое объятие. Только твоя вина, если мир вдруг мутнеет, бледнеет и расплывается, — это ты помнишь с детства. Но теперь птицы — цветные кляксы неряшливого импрессиониста. Кто-то усадил восковых кукол на полицейские мотоциклы, приклеив к лицам сахарную вату вместо сигаретного дыма. Громадная лампа накаливания, шар, висящий почти вертикально над нашими головами, тотчас спалит замеревший на катушке проектора синий целлулоид дневного неба в долгие минуты секунды ноль.
Хронифицированный пузырь, поднявшийся из шахты ДЕЛФИ, уже лопнул, когда мадам Дену поймала свою чайку. От него на площадке, подобно мыльной пене, осталось множество маленьких сфер вокруг каждого человека, которые, однако, — и в этом также сходные с мыльными пузырями — склеивались вместе, едва люди приближались друг к другу на расстояние вытянутых рук. Вокруг жалких штришков, изображающих нас на Пункте № 8 в нулевой момент, Мендекер нарисует буферные зоны, напоминающие рыбьи плавательные пузыри или земляные орехи в скорлупе. Внутри такой сферы — как мы смогли определить в тогдашнем паническом, полубезумном состоянии — мы слышим. Шаг в сторону, поворот головы, и тут же тебя охватывает тишина, точнее — лишь твои собственные звуки.
Марсель с телохранителями по бокам стоял достаточно близко ко мне, когда, вытянув руку, нашел самое меткое определение для людей из мира официанток с застывшим просекко:
— Они что, сфотографированы?
«Мумифицированы» тоже подошло бы, но не бывает таких упитанных и ладно сбитых мумий на мотоциклах. «Замороженный» — уместное слово для известной окоченелости обоих водителей ЦЕРНовских автобусов, стоявших напротив друг друга, почесывая ягодицы и массируя шеи. Замените сигареты термометрами — и картина получится вполне естественная. Для нас эти люди выглядели одурманенными наркоманами, сомнамбулами, коматозными куклами, консервами внутри воздушного желе и так далее. Какой-то гром небесный поразил полицейских. Официанток. Водителей автобусов. Чиновников в машине сопровождения Тийе — два чучела на службе, кол проглотившие. Одного ЦЕРНовского техника в сером халате усмешка времени застигла особенно живописным образом: в момент прыжка через канатный барабан, так что теперь он как будто летел за счет подъемной силы распахнутого крылатого халата. Фотоэкземпляры, сфотографированные, выкристаллизованные в закрепителе времени, — детское слово оказалось самым верным, даже для третьего измерения.
4
Выйдя наружу одним из последних, я мог окинуть взглядом почти всех, кто в скором времени появится в «Перечне Шпербера». Два ребенка, пятнадцать женщин, пятьдесят три мужчины. Однако в тот момент мне было не до психологических штудий, как и самому ученому мэтру, колотившему волосатыми лапами по рубашке и без устали звавшему на помощь санитаров; рухнув на колени, он оказался вровень с изогнутой в виттовой пляске Пэтти Доусон. Хладнокровный наблюдатель данной пограничной ситуации мог бы обзавестись увесистым багажом эмпирических знаний. И составить психологически верные портреты — к примеру, Мендекера (с десяток раз ударил себя по угловатому лбу, прихрюкивая), Тийе (в ярости накинулся на телохранителей, которые выхватили пистолеты, чтобы прикончить на месте этого подлого клоуна Хроноса), Бентама и Митидьери. Как я видел тогда и узнал наверняка позднее, ЦЕРНисты были объяты ужасом не меньше нас, профанов в вопросах апокалипсиса. Эксперт ДЕЛФИ Калькхоф моментально опорожнил желудок в штаны, чем доказал высочайшую проницательность и способность к построению и анализу противоестественных моделей: он уже предвидел последствия во всех их хитросплетениях, часы, до краев заполненные страхом.
Ты пока жив — это однозначно. Тебя окружают живые люди, что утешает, хоть они и исполняют хореографию какого-то безумного балетмейстера. Еле держась на ногах, Анна уткнулась лицом в грудь мужа. Один из японцев вышагивает по-журавлиному и как-то замысловато гребет руками по воздуху. То тут, то там кто-то судорожно дергается, но беззвучно; впрочем, слышать все эти вопли тебе и незачем.
Первое: ты выжил. Второе: ты не один. Третье: в очередной раз гроза прошла стороной. Со слухом творится что-то странное, но потом разберемся. А что касается зрения… Возможно, нарушена связь между глазами и мозгом, и поэтому одни люди кажутся нормальными, а другие — оцепеневшими, хотя между теми и другими расстояние не больше метра. Преступаешь границу: это не фотография, а скульптурный парк, выросший на бетонной площадке Пункта № 8. Водители автобусов. Полицейские. Левитирующий над бобиной техник. Живые статуи или статуи живых людей в натуральную величину, и перед ними — а вскоре между ними — передвигаемся мы, зрители, посетители музея, почти потерявшие дар речи при виде столь жизненно-аутентичного искусства (по-прежнему словесные обрывки: «…всего свято… безум… Смотрите!., стоп-кадр?., или…»). Марсель с сестрой уже добрались до полицейских и недоверчиво их трогают. Я смущенно и медленно иду к Борису с Анной, делая, видимо, комичные движения, словно двигаюсь в воде. Воздух кажется тягучим, а дальше, около автобусов, и подавно крепким, как стекло. Губы Бориса бесшумно шевелятся. Но он не молится, а обращается ко мне. Когда я почти могу коснуться его вытянутой рукой, слышу:
— …дение на ДЕЛФИ! Это…
Повреждение. Нападение. Теперь — физически и геометрически — возможно переспросить и обменяться полноценными фразами. Однако внезапное движение Анны, которая все еще прижимает голову к плечу мужа, но уже не боится смотреть по сторонам, прерывает Бориса. Ее рука, почти касаясь одного из телохранителей (Мёллера, который благоговейно, словно мертвую канарейку, поглаживает свой мобильный телефон), указывает на Дэвида Хэрриета в процессе эксперимента с просекко. Хэрриет переходит от рыжеволосой официантки к блондинке и вторично проводит правой рукой по изогнутой ленточке между бутылкой и бокалом, которую официантка, словно цирковая фокусница, до сих пор умудряется удерживать в неподвижности. И вторично молекулы оживают: в струе жидкости, льющейся мимо внезапно неустойчивого бокала; в падающих руках девушки, только что крепко державших бокал и бутылку; во всем ее молодом гибком теле, когда Дэвид вдруг решает ее приобнять. Не думая защищаться, она закрывает один глаз и валится Хэрриету на грудь — это выглядит загадочно. Но когда он резко отстраняется, делая шаг в сторону, становятся наглядны границы нашей способности оживлять. Блондинка повисла, сильно наклонившись вперед, словно перед прыжком в бассейн. Подобно чайке, еще не встретившей руку мадам Дену, она вплавлена в кристалл летнего дня и лишена земного притяжения до тех пор, пока к ней не приблизится один из нас. Кстати, птица не упала. Дрожащая мадам Дену с беззвучным криком отпрянула, забрав с собой свое время. Поэтому одно крыло чайки выброшено в воздух, а голова с разинутым клювом висит над самой землей. То же самое случилось и с девушкой, заколдованной внутри стекла в ожидании поцелуя нового принца, и с бледным худощавым техником со сросшимися бровями и в ленно-новских очках, парящим над кабелем, пока рука одного из детей не опрокидывает его и он не падает, перевернувшись вокруг невидимой оси на уровне бедра, как фигурка настольного футбола.
Борис опять беззвучно двигает губами. Я ничего не слышу, поскольку отступил на шаг и опять смотрю на голубое небо, на восток, проследив взгляды японцев Хаями и Дайсукэ, которые ожесточенно вцепились друг в друга, то ли чтобы удержаться от падения в бездну, то ли намереваясь растерзать друг друга на части. Причина их ужаса, по всей видимости, находится где-то высоко над их головами. Некоторое (никакое) время спустя я гулял с Дайсукэ Куботой по розарию в женевском парке Ля-Гранж: чтобы удобно было разговаривать, мы шли в ногу и плечом к плечу. Он грустно говорил, что 12:47 для него не имеет смысла. Зато положение секундной стрелки — так сказать, официальное положение, определение которого стоило нам некоторого труда, — многозначительно для любого, кто владеет японским: 42, «си-ни», звучит очень зловеще, точно так же читаются иероглифы «смерть, умирание».
Сейчас, пять лет спустя, женевские розы цветут, как и в тот день. Но за три секунды, наконец случившиеся в нашем мире, предмет, напугавший Хаями и Дайсукэ, должен был ощутимо опуститься. На подлете, на расстоянии километра и на двухсотметровой высоте от посадочной полосы аэропорта Куантрен покоился огромный пассажирский лайнер компании «Свисс Эйр» — как птица, как опрокинутая вперед девушка, как водители автобу-
сов, как полицейские, как кленовые листья, в 12:46 закружившиеся в вихре тут же замершего ветра и подобно тонким острым осколкам вправленные в прозрачное Ничто над нашими головами.
Мадам Дену умерла очень тихо.
5
Тишина может быть роскошью и удовольствием, когда позволяет спать долго, за полдень. В бархатных шторах мерцают золотые павлины. Отель «Виктория-Юнгфрау» в стиле модерн — достойный выбор ночлега в Интерлакене. Пять дней пути от Цюриха, и я уже потерял интерес к частным апартаментам вместе с осторожностью. Восхитительно неожиданная встреча может стоить жизни. Наверное, сейчас девять утра. Или одиннадцать. Лень шевелить руками, смотреть на один из трех циферблатов моих часов. Дисплей радиобудильника скрыт за пологом кровати, а каминные часы под стеклянным колпаком мне издалека не разглядеть. Поддаюсь иллюзии, будто тишина вокруг — от бархатных штор, двойных окон, массивных стен. И на несколько вдохов-выдохов мысль о Пункте № 8 всплывает лишь воспоминанием о страшном сне. А чем еще может быть превращение летнего дня в лед, моментальное, без снега и изморози, когда замороженные люди сохраняют тепло, а те, кто поначалу казались счастливо уцелевшими избранниками, впадают в панику и умирают один за другим? Всего на две секунды пережила мадам Дену падение своей чайки. Пергаментный покой на узком лице шестидесятилетней дамы был совсем иного рода, чем неподвижность черт официанток или водителей. Ужас, что мы последуем за ней, возможно, уже в грядущую секунду. Отвратительное возбуждение. Невероятно, что в наших рядах случился лишь один инфаркт — или что еще вырвало мадам Дену из потока событийности или, скорее, небытийности. Шперберова гротескная попытка ее оживить (гигантская бородатая обезьяна пытается изнасиловать наполовину негнущийся манекен не первой молодости ) своей нелепостью могла поспорить только с его же экспериментом по транспортировке тела. Требуются по крайней мере два внимательных и согласованно действующих человека, чтобы более или менее достойно перенести в горизонтальном положении одно из ВАШИХ безвременных тел, живое или мертвое. Даже после пяти лет тренировок мне, несуразному штангисту, не удается оторвать от пола швабру. Неподъемные диски мирового глетчера, вне сферы моей власти, вне моего времени.
Тишина — непременное условие хорошего отеля, внушительные стопки тишины на серебряных подносах в руках шустрых мальчонок в тесных ливреях и с узкими попками (определение и пристрастие Берини), а зеркало в раме черных мраморных колонн, вдобавок украшенное по бокам лентами розоватого шелка, не отражает ничего предосудительного. Может, наконец-таки будет работать душ. Для проверки слегка поворачиваю голову на подушке и вижу будильник — 12:47; протягиваю руку, и цифры на табло гаснут, не успевают до него дотронуться мои пальцы. Придется идти в бассейн. Лифт, разумеется, будет непростительно сломан, как та кабинка, везущая на поверхность Йорга Рулова с последними девятью посетителями ДЕЛФИ. Пожалуй, сильнее смерти мадам Дену меня взволновало отчаяние Софи Лапьер, когда под ее пальцами потухло табло лифта — наше необдуманное и необратимое колдовство. Ее муж, застрявший в шахте вместе с Руловом и прочими гостями подземелья, был так же недостижим, как пассажиры самолета в небе над Куантреном.
Трижды полдевятого, как обычно при пробуждении. Часы на правой руке, коллекционный экземпляр за 260 000 швейцарских франков, часто мешают мне сильнее, чем пара часов на левой, хотя именно для правого запястья я выбирал самую легкую модель. Метод триангуляции времени был предложен ЦЕРНовским физиком Лагранжем, и многие взяли его на вооружение уже в первые дни. Хотя в периоды нервозности люди склонны впадать в крайность, как, например, переводчица советника Тийе, которая в один прекрасный солнечный день появилась с пятнадцатью часами всевозможных моделей: вмонтированными в колечки, цепочки, брошки. Или Шпербер, ставший похожим на нарядный бунчук в жилетке, нашпигованной карманными часами. За все эти годы безвременья ни один из моих женевских шедевров часового искусства не был пойман на измене. Только я должен носить их беспрерывно, каждый божий полдень, даже когда на мне, как в данный момент, не надето ничего другого, и я иду по фиалковому ковру спальни навстречу горничной, которая, не дрогнув ни единой ресничкой, дружелюбно придерживает тяжелую входную дверь моего номера. Марципановое личико, выглядывающее между оборками воротника и белым чепчиком, не выказывает изумления. Розоватость щек не имеет отношения к тому, что состояние моих чресл позволяет повесить на меня еще одни часы; нет, это — неприкрашенный румянец, врожденный солнечный ожог, отметивший ее в материнском чреве лет сорок тому назад. Аккуратную стопку белья в руках горничной увенчивает белоснежный халат. Так что я чувствую себя вполне комфортно, выходя в коридор. Там, как и давеча, стоит, отважно наклонившись вперед, словно готовясь к первому удару гольфа, клетчатый лорд, которого вторгшийся в реку времени ловильный крюк зацепил возле лондонского клуба года этак 1932-го и перетащил в «Виктория-Юнгфрау» нулевого года; лорд вперился взглядом в свой левый каблук, в липкую грязь из пространственно-временной чревоточины. Два господина столь же благородной, но уже современной выделки направляются к лестнице, за ними — типичный тренер по гольфу с бронзоватым отливом и в шортах и дама с летящей собачкой. На всех лицах, да и на шерстяной мордашке терьерчика, левитирующего где-то на уровне колен, нет ни тени испуга или тревоги, как нет их и у горничной, и у всех людей, встреченных мною за пять дорожных и десять цюрихских дней и во время всего путешествия в Цюрих из Мюнхена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Вторая чайка, с распахнутыми крыльями пригвожденная к летнему небу в сорока метрах над своей сестрой, лежащей у ног мадам Дену, могла, наверное, окинуть взглядом весь хронифицированный ареал, который Мендекер вскоре нарисует на доске. Там суетились семьдесят человек, они вертелись волчками, дергали себя за волосы, удивленно разглядывали свои руки и ноги, падали на колени, задирали головы вверх, словно там скрывался ОН, ОНА, ОНО, судьбоносный космический корабль. Мне показалось, что я теряю сознание. Борис, Хэрриет, даже Пэтти Доусон рассказывали потом, что почувствовали страх смерти. Анна решила, что у нее приступ внезапной глухоты, Шпербер — что у него инфаркт, предвестником которого бывает ощущение чрезвычайной замедленности, «жвачка последней секунды, растянутая между грязными пальцами злобного мальчишки», как он напишет во втором выпуске «Бюллетеня». А некоторые поначалу якобы вообще ничего не заметили, даже флуктуации внешних звуков. Все зависело, конечно же, от местоположения, от случайного шага, отделявшего тебя от официанток с вечно льющимся про-секко, от перистого сугроба чайки, от электронного табло лифта, внезапно погасшего (отрывная кромка!) на глазах у меня и Берини, на глазах Софи Лапьер, которую муж только что посадил в наш предпоследний лифт и сам оказался теперь беззвучно похороненным, удостоившись воздушного погребения под землей, между ДЕЛФИ и Пунктом № 8.
По-прежнему бьется сердце. Тикают часы на запястье. Трава у ног застыла проволокой, но кто-то проходит мимо и кто-то двигается сзади. С поворотом головы крик, звенящий в ушах, моментально обрывается. Испуганно дергаешься назад — разумеется, назад в пространстве и никогда во времени — и вновь слышишь тяжелое дыхание, хрип, истеричные, судорожные вдохи современников, при условии, что они стоят почти вплотную, на расстоянии, предполагающем скорое или только что расторгнутое объятие. Только твоя вина, если мир вдруг мутнеет, бледнеет и расплывается, — это ты помнишь с детства. Но теперь птицы — цветные кляксы неряшливого импрессиониста. Кто-то усадил восковых кукол на полицейские мотоциклы, приклеив к лицам сахарную вату вместо сигаретного дыма. Громадная лампа накаливания, шар, висящий почти вертикально над нашими головами, тотчас спалит замеревший на катушке проектора синий целлулоид дневного неба в долгие минуты секунды ноль.
Хронифицированный пузырь, поднявшийся из шахты ДЕЛФИ, уже лопнул, когда мадам Дену поймала свою чайку. От него на площадке, подобно мыльной пене, осталось множество маленьких сфер вокруг каждого человека, которые, однако, — и в этом также сходные с мыльными пузырями — склеивались вместе, едва люди приближались друг к другу на расстояние вытянутых рук. Вокруг жалких штришков, изображающих нас на Пункте № 8 в нулевой момент, Мендекер нарисует буферные зоны, напоминающие рыбьи плавательные пузыри или земляные орехи в скорлупе. Внутри такой сферы — как мы смогли определить в тогдашнем паническом, полубезумном состоянии — мы слышим. Шаг в сторону, поворот головы, и тут же тебя охватывает тишина, точнее — лишь твои собственные звуки.
Марсель с телохранителями по бокам стоял достаточно близко ко мне, когда, вытянув руку, нашел самое меткое определение для людей из мира официанток с застывшим просекко:
— Они что, сфотографированы?
«Мумифицированы» тоже подошло бы, но не бывает таких упитанных и ладно сбитых мумий на мотоциклах. «Замороженный» — уместное слово для известной окоченелости обоих водителей ЦЕРНовских автобусов, стоявших напротив друг друга, почесывая ягодицы и массируя шеи. Замените сигареты термометрами — и картина получится вполне естественная. Для нас эти люди выглядели одурманенными наркоманами, сомнамбулами, коматозными куклами, консервами внутри воздушного желе и так далее. Какой-то гром небесный поразил полицейских. Официанток. Водителей автобусов. Чиновников в машине сопровождения Тийе — два чучела на службе, кол проглотившие. Одного ЦЕРНовского техника в сером халате усмешка времени застигла особенно живописным образом: в момент прыжка через канатный барабан, так что теперь он как будто летел за счет подъемной силы распахнутого крылатого халата. Фотоэкземпляры, сфотографированные, выкристаллизованные в закрепителе времени, — детское слово оказалось самым верным, даже для третьего измерения.
4
Выйдя наружу одним из последних, я мог окинуть взглядом почти всех, кто в скором времени появится в «Перечне Шпербера». Два ребенка, пятнадцать женщин, пятьдесят три мужчины. Однако в тот момент мне было не до психологических штудий, как и самому ученому мэтру, колотившему волосатыми лапами по рубашке и без устали звавшему на помощь санитаров; рухнув на колени, он оказался вровень с изогнутой в виттовой пляске Пэтти Доусон. Хладнокровный наблюдатель данной пограничной ситуации мог бы обзавестись увесистым багажом эмпирических знаний. И составить психологически верные портреты — к примеру, Мендекера (с десяток раз ударил себя по угловатому лбу, прихрюкивая), Тийе (в ярости накинулся на телохранителей, которые выхватили пистолеты, чтобы прикончить на месте этого подлого клоуна Хроноса), Бентама и Митидьери. Как я видел тогда и узнал наверняка позднее, ЦЕРНисты были объяты ужасом не меньше нас, профанов в вопросах апокалипсиса. Эксперт ДЕЛФИ Калькхоф моментально опорожнил желудок в штаны, чем доказал высочайшую проницательность и способность к построению и анализу противоестественных моделей: он уже предвидел последствия во всех их хитросплетениях, часы, до краев заполненные страхом.
Ты пока жив — это однозначно. Тебя окружают живые люди, что утешает, хоть они и исполняют хореографию какого-то безумного балетмейстера. Еле держась на ногах, Анна уткнулась лицом в грудь мужа. Один из японцев вышагивает по-журавлиному и как-то замысловато гребет руками по воздуху. То тут, то там кто-то судорожно дергается, но беззвучно; впрочем, слышать все эти вопли тебе и незачем.
Первое: ты выжил. Второе: ты не один. Третье: в очередной раз гроза прошла стороной. Со слухом творится что-то странное, но потом разберемся. А что касается зрения… Возможно, нарушена связь между глазами и мозгом, и поэтому одни люди кажутся нормальными, а другие — оцепеневшими, хотя между теми и другими расстояние не больше метра. Преступаешь границу: это не фотография, а скульптурный парк, выросший на бетонной площадке Пункта № 8. Водители автобусов. Полицейские. Левитирующий над бобиной техник. Живые статуи или статуи живых людей в натуральную величину, и перед ними — а вскоре между ними — передвигаемся мы, зрители, посетители музея, почти потерявшие дар речи при виде столь жизненно-аутентичного искусства (по-прежнему словесные обрывки: «…всего свято… безум… Смотрите!., стоп-кадр?., или…»). Марсель с сестрой уже добрались до полицейских и недоверчиво их трогают. Я смущенно и медленно иду к Борису с Анной, делая, видимо, комичные движения, словно двигаюсь в воде. Воздух кажется тягучим, а дальше, около автобусов, и подавно крепким, как стекло. Губы Бориса бесшумно шевелятся. Но он не молится, а обращается ко мне. Когда я почти могу коснуться его вытянутой рукой, слышу:
— …дение на ДЕЛФИ! Это…
Повреждение. Нападение. Теперь — физически и геометрически — возможно переспросить и обменяться полноценными фразами. Однако внезапное движение Анны, которая все еще прижимает голову к плечу мужа, но уже не боится смотреть по сторонам, прерывает Бориса. Ее рука, почти касаясь одного из телохранителей (Мёллера, который благоговейно, словно мертвую канарейку, поглаживает свой мобильный телефон), указывает на Дэвида Хэрриета в процессе эксперимента с просекко. Хэрриет переходит от рыжеволосой официантки к блондинке и вторично проводит правой рукой по изогнутой ленточке между бутылкой и бокалом, которую официантка, словно цирковая фокусница, до сих пор умудряется удерживать в неподвижности. И вторично молекулы оживают: в струе жидкости, льющейся мимо внезапно неустойчивого бокала; в падающих руках девушки, только что крепко державших бокал и бутылку; во всем ее молодом гибком теле, когда Дэвид вдруг решает ее приобнять. Не думая защищаться, она закрывает один глаз и валится Хэрриету на грудь — это выглядит загадочно. Но когда он резко отстраняется, делая шаг в сторону, становятся наглядны границы нашей способности оживлять. Блондинка повисла, сильно наклонившись вперед, словно перед прыжком в бассейн. Подобно чайке, еще не встретившей руку мадам Дену, она вплавлена в кристалл летнего дня и лишена земного притяжения до тех пор, пока к ней не приблизится один из нас. Кстати, птица не упала. Дрожащая мадам Дену с беззвучным криком отпрянула, забрав с собой свое время. Поэтому одно крыло чайки выброшено в воздух, а голова с разинутым клювом висит над самой землей. То же самое случилось и с девушкой, заколдованной внутри стекла в ожидании поцелуя нового принца, и с бледным худощавым техником со сросшимися бровями и в ленно-новских очках, парящим над кабелем, пока рука одного из детей не опрокидывает его и он не падает, перевернувшись вокруг невидимой оси на уровне бедра, как фигурка настольного футбола.
Борис опять беззвучно двигает губами. Я ничего не слышу, поскольку отступил на шаг и опять смотрю на голубое небо, на восток, проследив взгляды японцев Хаями и Дайсукэ, которые ожесточенно вцепились друг в друга, то ли чтобы удержаться от падения в бездну, то ли намереваясь растерзать друг друга на части. Причина их ужаса, по всей видимости, находится где-то высоко над их головами. Некоторое (никакое) время спустя я гулял с Дайсукэ Куботой по розарию в женевском парке Ля-Гранж: чтобы удобно было разговаривать, мы шли в ногу и плечом к плечу. Он грустно говорил, что 12:47 для него не имеет смысла. Зато положение секундной стрелки — так сказать, официальное положение, определение которого стоило нам некоторого труда, — многозначительно для любого, кто владеет японским: 42, «си-ни», звучит очень зловеще, точно так же читаются иероглифы «смерть, умирание».
Сейчас, пять лет спустя, женевские розы цветут, как и в тот день. Но за три секунды, наконец случившиеся в нашем мире, предмет, напугавший Хаями и Дайсукэ, должен был ощутимо опуститься. На подлете, на расстоянии километра и на двухсотметровой высоте от посадочной полосы аэропорта Куантрен покоился огромный пассажирский лайнер компании «Свисс Эйр» — как птица, как опрокинутая вперед девушка, как водители автобу-
сов, как полицейские, как кленовые листья, в 12:46 закружившиеся в вихре тут же замершего ветра и подобно тонким острым осколкам вправленные в прозрачное Ничто над нашими головами.
Мадам Дену умерла очень тихо.
5
Тишина может быть роскошью и удовольствием, когда позволяет спать долго, за полдень. В бархатных шторах мерцают золотые павлины. Отель «Виктория-Юнгфрау» в стиле модерн — достойный выбор ночлега в Интерлакене. Пять дней пути от Цюриха, и я уже потерял интерес к частным апартаментам вместе с осторожностью. Восхитительно неожиданная встреча может стоить жизни. Наверное, сейчас девять утра. Или одиннадцать. Лень шевелить руками, смотреть на один из трех циферблатов моих часов. Дисплей радиобудильника скрыт за пологом кровати, а каминные часы под стеклянным колпаком мне издалека не разглядеть. Поддаюсь иллюзии, будто тишина вокруг — от бархатных штор, двойных окон, массивных стен. И на несколько вдохов-выдохов мысль о Пункте № 8 всплывает лишь воспоминанием о страшном сне. А чем еще может быть превращение летнего дня в лед, моментальное, без снега и изморози, когда замороженные люди сохраняют тепло, а те, кто поначалу казались счастливо уцелевшими избранниками, впадают в панику и умирают один за другим? Всего на две секунды пережила мадам Дену падение своей чайки. Пергаментный покой на узком лице шестидесятилетней дамы был совсем иного рода, чем неподвижность черт официанток или водителей. Ужас, что мы последуем за ней, возможно, уже в грядущую секунду. Отвратительное возбуждение. Невероятно, что в наших рядах случился лишь один инфаркт — или что еще вырвало мадам Дену из потока событийности или, скорее, небытийности. Шперберова гротескная попытка ее оживить (гигантская бородатая обезьяна пытается изнасиловать наполовину негнущийся манекен не первой молодости ) своей нелепостью могла поспорить только с его же экспериментом по транспортировке тела. Требуются по крайней мере два внимательных и согласованно действующих человека, чтобы более или менее достойно перенести в горизонтальном положении одно из ВАШИХ безвременных тел, живое или мертвое. Даже после пяти лет тренировок мне, несуразному штангисту, не удается оторвать от пола швабру. Неподъемные диски мирового глетчера, вне сферы моей власти, вне моего времени.
Тишина — непременное условие хорошего отеля, внушительные стопки тишины на серебряных подносах в руках шустрых мальчонок в тесных ливреях и с узкими попками (определение и пристрастие Берини), а зеркало в раме черных мраморных колонн, вдобавок украшенное по бокам лентами розоватого шелка, не отражает ничего предосудительного. Может, наконец-таки будет работать душ. Для проверки слегка поворачиваю голову на подушке и вижу будильник — 12:47; протягиваю руку, и цифры на табло гаснут, не успевают до него дотронуться мои пальцы. Придется идти в бассейн. Лифт, разумеется, будет непростительно сломан, как та кабинка, везущая на поверхность Йорга Рулова с последними девятью посетителями ДЕЛФИ. Пожалуй, сильнее смерти мадам Дену меня взволновало отчаяние Софи Лапьер, когда под ее пальцами потухло табло лифта — наше необдуманное и необратимое колдовство. Ее муж, застрявший в шахте вместе с Руловом и прочими гостями подземелья, был так же недостижим, как пассажиры самолета в небе над Куантреном.
Трижды полдевятого, как обычно при пробуждении. Часы на правой руке, коллекционный экземпляр за 260 000 швейцарских франков, часто мешают мне сильнее, чем пара часов на левой, хотя именно для правого запястья я выбирал самую легкую модель. Метод триангуляции времени был предложен ЦЕРНовским физиком Лагранжем, и многие взяли его на вооружение уже в первые дни. Хотя в периоды нервозности люди склонны впадать в крайность, как, например, переводчица советника Тийе, которая в один прекрасный солнечный день появилась с пятнадцатью часами всевозможных моделей: вмонтированными в колечки, цепочки, брошки. Или Шпербер, ставший похожим на нарядный бунчук в жилетке, нашпигованной карманными часами. За все эти годы безвременья ни один из моих женевских шедевров часового искусства не был пойман на измене. Только я должен носить их беспрерывно, каждый божий полдень, даже когда на мне, как в данный момент, не надето ничего другого, и я иду по фиалковому ковру спальни навстречу горничной, которая, не дрогнув ни единой ресничкой, дружелюбно придерживает тяжелую входную дверь моего номера. Марципановое личико, выглядывающее между оборками воротника и белым чепчиком, не выказывает изумления. Розоватость щек не имеет отношения к тому, что состояние моих чресл позволяет повесить на меня еще одни часы; нет, это — неприкрашенный румянец, врожденный солнечный ожог, отметивший ее в материнском чреве лет сорок тому назад. Аккуратную стопку белья в руках горничной увенчивает белоснежный халат. Так что я чувствую себя вполне комфортно, выходя в коридор. Там, как и давеча, стоит, отважно наклонившись вперед, словно готовясь к первому удару гольфа, клетчатый лорд, которого вторгшийся в реку времени ловильный крюк зацепил возле лондонского клуба года этак 1932-го и перетащил в «Виктория-Юнгфрау» нулевого года; лорд вперился взглядом в свой левый каблук, в липкую грязь из пространственно-временной чревоточины. Два господина столь же благородной, но уже современной выделки направляются к лестнице, за ними — типичный тренер по гольфу с бронзоватым отливом и в шортах и дама с летящей собачкой. На всех лицах, да и на шерстяной мордашке терьерчика, левитирующего где-то на уровне колен, нет ни тени испуга или тревоги, как нет их и у горничной, и у всех людей, встреченных мною за пять дорожных и десять цюрихских дней и во время всего путешествия в Цюрих из Мюнхена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36