– Значит, ты бы не пустил меня к себе?
– Почему не пустил? Пустил бы. Иногда мне казалось, что вот сегодня вечером я точно обнаружу тебя у себя под дверью, и от возбуждения у меня даже слезы наворачивались на глаза.
– От возбуждения или от ожидания?
– Тогда я был не в состоянии провести столь тонкое различие.
Мы смеемся.
– Когда у меня слезы наворачивались на глаза, я не мог больше думать, во всяком случае так было тогда.
– Понятно. А сейчас?
– Сейчас я ни о чем не мечтаю.
– Серьезно?
– Да. Все мои мечты и фантазии в один прекрасный момент умерли.
– Не верю, – говорит Сюзанна. – Скорее наоборот. Ты так сжился со своими мечтами и фантазиями, что уже сам не замечаешь их.
В этот момент пустили музыку. Теперь нечего и думать о приятном продолжении вечера. Сюзанна тяжело вздыхает и отодвигает тарелку на середину стола. Наверное, мне нужно было заранее удостовериться, что нас не будут здесь глушить музыкой. Мы сидим и молчим.
– Посмотри на этих теток! – говорит Сюзанна какое-то время спустя. – Они как будто состоят из двух половинок. Так, вроде бы и в теле, всё на месте, но ты погляди на эти кислые рожи! А эти унылые взгляды?! А эти поджатые губки?! Посмотришь – и сразу ясно, что ты их хоть перераздень, никакого удовольствия от этого не получишь!
Я подумал, не заказать ли десерт, но вместо этого спросил:
– Ну что, может быть, пойдем?
– Давай вино допьем и пойдем, – говорит Сюзанна.
Официант уже понял, что мы собираемся уходить, и поспешил принести счет.
– Останешься сегодня у меня?
– Если ты меня выдержишь.
– Еще неизвестно, кого труднее выдержать, тебя или меня.
Мы смеемся.
– Но у меня есть к тебе одна просьба, – говорит Сюзанна.
Я выжидающе молчу.
– Я, к сожалению, все время просыпаюсь, – говорит Сюзанна. – Во всяком случае в последнее время. Из-за того, что я какая-то вся нервная и взвинченная стала. Я буду вставать, зажигать свет, рассматривать в зеркало свой обложенный язык, я буду умирать от страха, что у меня рак, что у меня воспаление придатков, и прочее, и прочее, и прочее. У меня в тумбочке лежит полплитки шоколада, и если я буду слишком много говорить, ты отломи кусочек, засунь мне его в рот и поправь мне подушку. Я буду лежать и чувствовать во рту вкус тающего шоколада, и тогда я постепенно опять засну.
– Задание понял, – говорю я.
Только в спальне Сюзанна спрашивает меня, нравится ли мне ее наряд. На ней сегодня юбка и пиджачок, напоминающий по фасону летчицкую куртку, из светло-серой легкой натуральной ткани с двумя косыми молниями, которые весь вечер были полурасстегнуты. Из-под пиджака выглядывает лимонно-желтая блузка с вырезом, позволяющим видеть бусы из игрушечно-мелких жемчужинок.
Под глазами у Сюзанны золотые блестки, которые она теперь старательно смывает. Потом она отцепляет клипсы с висюльками пирамидальной формы.
– Не знаю, что и сказать, – честно признаюсь я, услышав ее вопрос.
И чтобы мой ответ не очень обидел ее, добавляю:
– Женщинам свойственно преувеличивать значение своих нарядов и то впечатление, какое они производят на окружающих. Во всяком случае на мужчин. Большинству мужчин совершенно неважно, во что одета женщина.
– Ты тоже принадлежишь к этому большинству?
– Боюсь, что да.
Она вынимает из тумбочки шоколадку и кладет ее на другую половину кровати. Потом она достает спички и зажигает шесть свечей в высоком подсвечнике, что стоит на комоде.
– У меня есть одна знакомая, у нее свой бутик, так она мне дарит иногда то блузку, то платье, которые сама наденет раз-другой и всё, а продавать не хочет.
– Понятно, – рассеянно говорю я.
– Да, тряпки тебя действительно не интересуют.
– Мне попросить у тебя за это прощения?
Сюзанна смеется и отставляет подсвечник на самый дальний край комода. На дне большой вазы, наполовину заполненной апельсинами и яблоками, я вижу упаковку таблеток от головной боли. Все ясно, отмечаю я про себя.
– Только не думай, что я тут развела эту возню со свечами для создания романтической обстановки. Я эту пошлость сама не люблю. Просто не хочу, чтобы ты меня видел во всей моей красе.
– Ах ты боже мой! – отвечаю я. – Тоже мне нашла проблему. Опять типично женское заблуждение. Кому нужно вас особо разглядывать?
– Я знаю, это ты меня так успокаиваешь, – говорит Сюзанна.
– И себя заодно.
В глубине души Сюзанна явно склонна к меланхолии, именно поэтому нам есть о чем поговорить и мы как-то понимаем друг друга. Хотя мне до сих пор не очень ясно, знает ли Сюзанна о том, что она склонна к меланхолии. Обилие материальных предметов, к которым она относится с явным благоговением (слишком много шмоток, слишком много развлечений, слишком много внимания к смыслу, слишком много всяких украшений), все это свидетельствует скорее о том, что она не догадывается об этом.
– Не бойся быть скучной, – говорю я.
– Почему ты так говоришь?
– Потому что невозможно отрицать тот факт, что любовь со временем становится неотделимой от скуки.
– Нет. Такого я не могу себе позволить.
– А что тебе мешает?
– Я и так полжизни борюсь с мыслью о том, что меня просто-напросто нет.
– Скучным женщинам удается в жизни гораздо больше, чем нескучным. Они способны на долгое и глубокое чувство, – говорю я.
Сюзанна кладет два апельсина и одно яблоко рядом с подсвечником.
– Будешь есть апельсин? – спрашиваю я.
– Нет. Просто, когда я лежу в постели, мне хочется иметь перед глазами какие-нибудь фрукты, иначе рано или поздно мне начинает казаться, будто я лежу в морге.
– Ты слишком много думаешь, – говорю я.
– Конечно. А ты что – нет?
Мы смеемся и целуемся. Потом Сюзанна садится на край кровати.
– Слушай, посмотри на меня разок как следует, критическим взглядом, – просит она, выставляя свои голые ноги.
Я сажусь на единственный в комнате стул и начинаю разглядывать Сюзанну. Я немного боюсь того, что таким женщинам, как Сюзанна, обязательно нужно во всем быть на высоте. Им подавай все самое лучшее: шикарную еду, шикарные рестораны, шикарные тряпки, шикарные выходные и шикарное тело.
– Ну и как? – спрашивает Сюзанна.
– Что «как»?
– Ты ничего не замечаешь?
– Не знаю, к чему ты клонишь.
– Ну, посмотри как следует.
Я рассматриваю Сюзанну со всех сторон настолько пристально и внимательно, насколько это возможно после одиннадцати часов вечера.
– Ты разве не видишь, – говорит Сюзанна, – у меня под коленками вон какие штуки наросли!
Я молча гляжу на Сюзаннины коленки.
– Сначала у меня появились тут какие-то шишки или бугры, я думала, рассосется, пройдет. Ничего подобного! Они всё росли и росли, стали мясистыми такими, здоровыми. А теперь, пожалуйста, как будто у меня на каждой ноге по две коленки! Ноги как у старухи!
Сюзанна принялась давить на свои коленки, ощупывать их, будто проверяя, не расползлась ли болезнь.
Я снимаю рубашку и брюки и говорю:
– Есть только два главных признака, по которым можно судить о том, что человек состарился. У мужчин это уши, они становятся длиннее, а у женщин – носы, они у них всегда тоже вытягиваются.
Сюзанна смеется и забывает про свои двойные коленки, во всяком случае на время. Она утягивает меня за собою в постель и начинает целовать так, как будто мы куда-то торопимся. Я несколько озадачился, но тут же спохватился и сказал себе, что мое недоумение в данном случае неуместно. Ты пожинаешь то, что посеял: ты сделал всё, чтобы приобрести значение в глазах этой женщины. Сюзанна, не отрываясь от меня, переворачивает меня на спину. Она торопится. Может быть, оттого, что стыдится своей груди, которая, как ей кажется, утратила былую упругость. С первого раза у нас ничего получается. Второй заход тоже ничем не кончился. Я замечаю, что забыл снять носки. Мне почему-то вбилось в голову, что для Сюзанны это будет ударом. В настоящий момент я никак не могу незаметно избавиться от своих носков. Меня самого эта творческая неудача нисколько не расстраивает. Скорее наоборот. В неудачах есть что-то невинное. Они деликатно напоминают мне о том, что я ничего не понимаю в жизни и никогда не понимал. Стоило мне об этом подумать, как я впал в мое обычное состояние духа, когда мне кажется, что я лишь кое-как могу справиться с очередной жизненной ситуацией и потому все, что я делаю, я делаю случайно и как бы по недоразумению. Интересно, что у Сюзанны такое мягкое тело и от него исходит какая-то детская доверчивость. Чувство случайности жизненных поступков, вырвавшись на свободу, трансформируется в отчетливое представление о том, что меня ждет постыдное мелкое поражение. Я не знаю, что будет дальше и как я буду выбираться из этой ситуации, но я упорно продолжаю делать свое дело и делаю до тех пор, пока у меня не возникает четкое ощущение, что всё, процесс пошел. Мы больше ничего не говорим. Я аккуратно переворачиваю Сюзанну на спину, стараясь при этом подцепить кусок одеяла, чтобы закрыть свои носки. От Сюзанны исходит какой-то кисловатый запах, который ей самой, наверное, не нравится, но на меня он действует возбуждающе. В постели вдруг запахло так, как пахло из открытой хлебницы на кухне у нас в доме. Сюзанна смотрит на меня, и мне хочется сказать ей: успокойся, так пахнет в хорошей, старой булочной. Но мне почему-то кажется, что Сюзанна не одобрит такое сравнение. Недопустимо оскорблять возвышенные чувства, приличествующие данному моменту, пошлыми образами грубой действительности. Я решил сосредоточиться на не охваченных лаской частях Сюзанниного тела и спустился немного пониже. Именно в этот момент мне почему-то вспомнился Химмельсбах. Я представил себе, как он с Марго гуляет по городу. Опасные мысли, сейчас опять все пойдет насмарку. Мне становится смешно, когда я снова представил себе мелкие подростковые хитрости Химмельсбаха, оглаживающего Марго. Я долго и с удовольствием целую Сюзанну в живот.
Вот так, учись, дружище, обращаюсь я мысленно к Химмельсбаху и сползаю еще ниже. На каждый поцелуй я трачу гораздо больше времени, чем предусмотрено обычной нормой. Образовавшийся излишек уходит у меня на то, чтобы попытаться изгнать Химмельсбаха из своего сознания. Меня бросает в пот оттого, что я не знаю, справлюсь ли я с этой задачей. Я весь вспотел, особенно голова и шея. Если так пойдет дальше, нам с Сюзанной придется начинать всё сначала. Я прямо не знаю, что предпринять, чтобы не думать о Химмельсбахе. Я пытаюсь сосредоточиться на Сюзанне. При этом мне кажется, что подо мной не женское тело, а моя жизнь, перед которой я бью поклоны. Я кланяюсь и кланяюсь и одновременно чувствую, что это хороший способ заставить жизнь склониться передо мной. Так, чуть ниже Сюзанниного пупка у меня появилась надежда, что все-таки настанет день, когда я, быть может, смогу выписать себе разрешение на эту жизнь, нужно только не полениться и отдать ей достаточное количество поклонов. Если их будет много, то в конце концов никто уже и не разберет, это я склоняюсь перед жизнью или она передо мной, а мое бесконечное долготерпение будет вознаграждено должным образом. Судя по всему, идея с поклонами оказалась очень удачной. Химмельсбах бесследно исчезает из моих мыслей, и я перестаю вести с ним воображаемый разговор. Избавившись от лишнего груза, я возвращаюсь к Сюзанне и, окрыленный успехом, с воодушевлением довожу дело до победного конца. Сюзанна притихла. Я смотрю на нее, и мне хочется задать ей один вопрос. Но, пожалуй, не буду. Притихшим женщинам, как известно, вопросов лучше задавать не надо.
10
Несколько дней кряду я размышлял над тем, что мне делать с чувством досады, которое настойчиво толкало меня к тому, чтобы отказаться от работы и забыть обо всех башмаках вместе взятых. Вчера вечером я принял окончательное решение повременить с отказом, невзирая на снижение зарплаты. Я сижу в комнате и печатаю очередной отчет о последней партии, полученной мною от Хабеданка. Конечно, случалось, я и прежде подмухлевывал, но чтобы у меня в отчете шел один сплошной мухлеж – такого еще не бывало. Впредь они будут получать от меня только такую липу, а непроверенные башмаки я буду продавать на рынке, чтобы компенсировать сокращение ставки. На улице зарядил дождь, и это уже не первый день. Я сижу у открытого окна. Мне нравится запах, который источает город после затяжных дождей. Он складывается из запаха стройки, тины, плесени, мочи, пыли, болота и ржавчины. Время от времени я отрываюсь от работы, чтобы походить по квартире, посмотреть на людей в соседних домах. Они тоже смотрят на меня, никто ни от кого не прячется, иногда мы даже улыбаемся друг другу, – это, наверное, дождь настроил нас на такой мирный лад. Самое яркое впечатление на меня произвела сегодня женщина, по виду лет шестидесяти, которая старательно смела всю грязь на своем в балконе в маленькую кучку и так ее и оставила. Она ушла обратно в комнаты и теперь посматривает из окна на дело рук своих. Я вполне готов смириться с тем, что это главное событие этих дождливых дней. Другого мне не надо. Поднялся ветер и разметал аккуратную кучку. Женщина смотрит на то, как уничтожаются следы ее труда, но ничего не предпринимает, чтобы воспрепятствовать этому. На третий день дождя мне позвонила фрау Балькхаузен. Я разговариваю с ней сначала сдержанно, с оттенком некоторого недоумения. Если быть честным, я просто не знаю, что меня связывает с фрау Балькхаузен, и мне, судя по всему, не удается скрыть этот факт. У меня сразу возникло то особое телефонное чувство, которое бывает у меня довольно часто: ощущение того, что я должен подготовиться к дурной вести, но просто не успеваю этого сделать, поскольку трачу на подготовку слишком много времени, и потому вынужден принимать эту дурную весть с открытым забралом. Впрочем, то, что сообщает мне фрау Балькхаузен, звучит, скорее, как жалкая пародия на хорошую дурную весть. Фрау Балькхаузен принадлежит к числу тех людей, которым удается беседовать со мною без какой бы то ни было встречной реакции с моей стороны.
– Сегодня у меня одни сплошные мелкие неприятности, – говорит она. – Представляете, у меня только что разбилась лампочка в ванной, потом упала ваза, а потом разъехался шов на синих брюках!
Фрау Балькхаузен смеется, я молчу, вернее не молчу. Я попытался составить коротенькое предложение, но оно зачахло, не успев родиться.
– Тогда я решила позвонить вам, – говорит фрау Балькхаузен. – Вы ведь мне сами сказали, что я могу вам позвонить… Это Институт памяти?
О боже! Этот проклятый институт! Я и думать забыл о нем, равно как и о фрау Балькхаузен. Теперь и я рассмеялся, но чувствую, что одного смеха будет недостаточно, чтобы вытеснить из памяти ненавистный мне институт.
– Я так много думала о вашем институте! – говорит фрау Балькхаузен.
Мы начинаем бесконечно долго обсуждать, когда нам лучше встретиться: после обеда, ближе к вечеру или вечером. Теперь я вспомнил, что фрау Балькхаузен записалась в Институт памяти, то есть ко мне, на один сеанс яркой жизни. Фрау Балькхаузен предпочла бы встретиться не очень поздно.
– Вечером куда пойдешь – только в ресторан, – говорит она. – Но честно вам скажу, эти народные гулянья по ресторанам не для меня. Там ведь одна сплошная скукомасса, а я с этой публикой не хочу иметь ничего общего.
Я никогда не слышал слова «скукомасса» и потому задумался над тем, что оно может означать и не придумала ли фрау Балькхаузен это слово только для того, чтобы продемонстрировать мне, какая она тонкая и сложная натура и как непросто будет ей угодить, поскольку она никак не может удовлетвориться простыми человеческими радостями. Все то время, пока мы разговариваем по телефону, я смотрю сквозь открытую дверь на свою осеннюю комнату. Листья уже почти все засохли и замечательно свернулись в трубочки или скукожились. На какие-то доли секунды мне становится ясно, почему мне так хотелось завести осеннюю комнату. Чтобы иметь хотя бы одно-единственное помещение на свете, где бы меня никто и ничто не могло напутать. Чтобы иметь хотя бы одно-единственное помещение на свете, в котором никто и ничто не пристанет ко мне, не приблизится на слишком близкое расстояние, не предъявит ко мне никаких требований. Когда я брожу по этой комнате среди своих листьев, у меня даже исчезает чувство, что я чего-то не доделал и что пора ставить точку Прекрасное все-таки изобретение эта осенняя комната, придуманная моей душой, которой, пожалуй, не откажешь в хитроумности.
– Мне не хватает настоящих, ярких впечатлений, – говорит фрау Балькхаузен. – Чтобы они были моими, личными впечатлениями, понимаете?
Хотя я не имею ни малейшего понятия, что мне делать с фрау Балькхаузен, я договариваюсь с ней на четыре часа.
– У причала.
– У причала, – повторяет фрау Балькхаузен, и мы прощаемся.
На самом деле лето клонится к концу, и это занимает меня гораздо больше. Трава пожухла, а листья мало того что пожелтели, так еще стали и опадать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17