А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Но Уэлбек был для этого слишком большим человеком, крупные букмекеры никогда не проигрывают, а также не обманывают, и Джордж Уэлбек на самом деле следовал своему девизу с тех самых пор, как впервые совсем по маленькой занялся этим бизнесом. Так что деньги были вполне в сохранности, нам никогда в жизни даже не снилось так много денег. Так или иначе, в два часа в Ворчестере Солнечный Город пришел последним, а Говард ставил на его победу. Но в два тридцать он ставил на фаворита, а именно на Весеннего Птенца, жокей С. Меллор, при ставке 5–2. Похоже, теперь, к нему шла удача, так как он получил в три часа еще одного победителя, Железного Бойца, при 100-9, Мальчик Бруксби в три тридцать пришел вторым при 20-1, и по этому поводу Говард сказал только то, что у пего тут «пакет».
В четверг Говард ничего не делал, сконцентрировав все, по его выражению, на пятнице и на субботе той самой недели, в пятницу были скачки в Сандауне. Дарджент в час пришел первым при 20-1, и Говард сыпал проклятиями, так как ничего на него не поставил. Потом до двух тридцати у него не было ни побед, ни платных мест, пока Непробиваемый Вал не пришел третьим при 6–1, но он снова сыпал проклятиями на Огнедышащий Пулемет, который пришел первым при 100-9 и на которого он едва не поставил. Однако у него не было настоящих причин сыпать проклятиями и ворчать, потому что очистился, по его выражению, симпатичный пакетик на Серебряном Куполе, который пришел в три часа первым при 20-1. В субботу утром Говарду посыпались письма, все с чеками, но он мне показал лишь одно, от Джорджа Уэлбека, причем вы с трудом бы поверили своим глазам. 29 000 фунтов, ясно как день. Говард взглянул на прочие чеки и говорит:
– Вполне удовлетворительно, только мы еще не закончили. – А потом, когда позавтракал – немножечко поздно, потому что в субботу, – он отправился в банк в своем лучшем пальто.
Вернулся лишь к обеду, а я, зная, что во второй половине дня в Сандаун-Парке, Ньюкасле и Донкастере большие скачки и что это последний день, когда Говард ставит на лошадей, не стала готовить к обеду особенно много, просто банку лосося с пюре из картошки, и никто из нас даже не мог особенно есть, как в прошлую субботу, но, конечно, дела были теперь не такие плохие. Некоторые скачки показывали по ТВ, только Говард сказал, что не хочет смотреть, это слишком выматывает, с него вполне достаточно потом послушать по радио результаты. Сказал, ляжет в постель, потом спустится, когда пойдут спортивные новости. Не знаю почему, но коротенькая мелодия марша, которую крутят по радио перед спортивными новостями, па мой слух, один из самых унылых на свете мотивов. Непонятно, зачем это надо? Есть как бы что-то ужасно печальное в пяти часах субботнего зимнего дня, не могу объяснить. Но когда Говард спустился послушать про результаты скачек, доложу вам, что нечего было особо печалиться. На некоторых скачках он немножечко проиграл, но в Сандауне в три часа поставил на Меч, который пришел первым при 100-9. Азартный Боец пришел вторым при 13-2 в Ньюкасле на Медбернских скачках с препятствиями для новичков, а Говард на него поставил туда и сюда. В скачках с препятствиями в Олнвик-Касл победителем стал Джон Ди при 20-1, но после этого в Ньюкасле больше не повезло. Впрочем, лучше всего у Говарда получилось в Донкастере, где в час победил Королевский Спрей при 100-7, Скряга в три часа пришел вторым в повторных скачках с препятствиями, 11-2, а Жемчужный Кулон на тех же самых скачках был третьим, 33-1. Вот так вот.
– Хорошо, – сказал Говард.
– Ну, как наши дела, любимый? – спросила я.
– Я все это обработаю, – сказал он, – когда буду пить чай.
– Чай еще чуточку не готов, – говорю я. – Я приготовила рыбные котлеты из банки лосося и остатков картофельного пюре, только их еще надо поджарить.
– Хорошо, – сказал он. – Сейчас грубо прикину, пока ты готовишь чай. – И я пошла на кухню жарить рыбные котлеты, на самом деле ни о чем не думая по-настоящему, немножечко отупев насчет всех этих денег, неспособная все это по-настоящему осознать. Пока я накрывала на стол, Говард сидел у огня в своем кресле, положив на колени свой кейс вроде столика, и записывал на бумажке свои победы. Он шевелил губами и слегка хмурился, но я не говорила ни слова. А когда принесла чайник с рыбными котлетами, говорю:
– Чай, любимый, – а он сказал:
– Минутку.
Я села, стала намазывать кусок хлеба маслом, потом полила свои рыбные котлеты (по две на каждого) соусом «Оу-Кей», а потом Говард сказал:
– Готово, только помни, что грубо; может быть, тут есть пара ошибок, однако я сделал… в том числе то, что отнес в банк нынче утром… я сделал…
– Ну, – говорю я.
– …я сделал, – говорит Говард, – чуть меньше восьмидесяти тысяч. Чуть меньше восьмидесяти тысяч монет, вот так вот. – И нахмурился.
– Ох, Говард, – говорю я, открыв рот, и показывая, какая у меня там еда, и глядя на него так, точно он сделал что-то плохое. – Ох, Говард.
– Скажем, приблизительно семьдесят девять тысяч, – сказал Говард, – просто ради осторожности. – И слегка кивнул, по-прежнему хмурясь. – Я рассчитывал приблизительно на сто тысяч, но, наверно, сойдет и так.
– Ох, Говард, – снова сказала я. Кажется, и не могла ничего больше сказать. А потом говорю: – Иди пей свой чай.
– Конечно, – говорит он, – если б ты захотела, чтобы я дошел до отметки в сто тысяч, это можно было бы сделать без всяких проблем.
– Не искушай судьбу, – говорю я. – Семьдесят девять тысяч фунтов – жуткая куча денег. Чертовская куча денег. Что мы собираемся с ними делать?
– Мы их собираемся тратить, – сказал Говард. А потом сел пить чай. – С виду очень милые рыбные котлеты, – сказал он.
Глава 13
Не стану со всеми подробностями рассказывать про обсуждения и планы, про споры и предложения, про то, как мы лежали в постели без сна, потом спали, ворочались, ерзали, отчего падали одеяла, и мы снова и снова от холода просыпались; и про то, как скурили больше сигарет, чем я за всю свою прежнюю жизнь; и про стоявшие на тумбочке возле Говарда бутылки «Гранд Марнье», «Дюбонне», «Инвалид Порт», испанского шерри и прочего, которые мы выпили, в результате чего я теперь, став как никогда в своей жизни богатой, также и чувствовала себя как никогда в жизни плохо. Я все твердила Говарду, надо нам быть поумнее, отложить кое-какие деньги на черный день, а он говорил ладно, но не совсем от чистого сердца и с какой-то хитрецой.
– В любом случае, – сказал он, – есть одна вещь. Ты согласна, что было б хорошей идеей немножечко отдохнуть, оказаться в каком-нибудь месте чуть поближе к солнцу, чем Англия, ведь, похоже, зима грядет адская?
– Ну, – говорю я, – Рождество приближается, правда? Как-то неправильно ехать на Рождество отдыхать, правда? Я никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь так когда-нибудь делал. В любом случае, люди нашего класса. – И я мысленно видела магазины, сплошь залитые светом, ребятишек с воздушными шариками, милый холодный и теплый запах Рождества и нас от всего этого вдалеке.
Говард взбеленился и говорит:
– Нашего класса? Люди нашего класса? Мы не в том классе, где были всегда, моя девочка, ничего даже похожего. Мы теперь в классе, который известен как денежный, и нам надо вести себя так, точно мы делаем в жизни последнее дело. – Потом он немножко смягчился и говорит, что можно прелестнейшим образом провести Рождество далеко от Брадкастера, просто вдвоем, с прелестнейшими в мире подарками, и с шампанским, и с танцами под тропической луной, и под звездами, и под пальмовыми деревьями, что колышутся под душистым бризом; очень романтическая идея, как в кино в те времена, когда было подобного типа кино и когда люди обычно ходили в кино. Однако я сказала:
– Рождество неправильно проводить на жаре. Это просто вообще будет не Рождество, правда? Я хочу сказать, само собой разумеется, на Рождество должен быть холод, правда?
И тут Говард со своими фотографическими мозгами принялся рассуждать насчет дневных температур в Вифлееме, когда родился Иисус, и что я консервативная или законсервированная, или какая-то там. А я снова и снова твердила, что Рождество без холода не было бы Рождеством, пока Говард почти совсем не сдался. В конце концов решили мы вот что: мы поедем в Америку, на самолете, и остановимся на Рождество в каком-нибудь большом отеле, или еще где-то, в Нью-Йорке, а потом, после Рождества, полетим, поплывем, или еще что-нибудь, на Карибы. Говард мне нарисовал на бумажке идеальный рисунок Америки со всеми островами, прямо из своих фотографических мозгов, показав, что имеет в виду под Карибами, чего я раньше никогда как следует не понимала.
Ну, вопрос был не такой простой, как в кино, где звонят в аэропорт, спрашивают, есть ли рейс на Нью-Йорк, и в ответ слышат: «Да, сэр, отправление через тридцать минут, только-только успеете». Для людей нашего класса трудностей оказалось гораздо больше. Во-первых, пришлось получать паспорта, на что ушло какое-то время. Потом надо было улаживать всякие вещи с агентами из туристического агентства «Джеспонс уорлд тревел» на Хай-стрит в Брадкастере, мимо которого я сто раз пробегала, но внутри никогда не была. До чего увлекательно было просматривать проспекты с картинками, где на тропических пляжах, абсолютно желтых, лежали абсолютно красные мужчины и женщины в солнечных очках, и с картинками, где были мосты типа детского конструктора «Меккано», и старые церкви, и небоскребы. Я все предоставила Говарду, а Говард мне предоставил только покупку нарядов в очень хорошем торговом центре в Брадкастере из трех больших магазинов не хуже любых лондонских, причем с очень хорошей одеждой. Говард сделал вот что: дал мне целую чековую книжку, пустую, если не считать его подписей, так что оставалось лишь вписывать сумму, уплаченную в каждом универмаге, а потом мне присылали покупки, сразу после клиринга чека, что бы это ни значило. Ну, как вы догадались, я потрясающе провела время. Купила платья для коктейля, костюмы, спортивные костюмы, чулки, обувь, белье. А еще сумочки и три дивных вечерних платья, сплошь пенистые и разорительные. Когда я опять встретилась с Говардом, тоже делавшим кое-какие покупки, только для себя, и рассказала ему, что купила и что все это пришлют, он сказал:
– А где шуба из норки?
Я на него взглянула, немножечко открыв рот.
– Но это невозможно, – говорю я. – Шуба из норки стоит тысяч и тысяч. Норковые шубы не для таких, как я.
Говард чуть не взбесился, выпихнул меня на улицу и говорит:
– Для, для, для. Ты получишь норковую шубу, слышишь? Ту самую, что стоит тысяч и тысяч. Слышишь? – И как бы заплясал в ярости прямо на улице, так что люди оборачивались и таращились на него.
И я пошла к меховщикам у Эйнштейна, и они пережили сильнейшее потрясение в жизни, когда я сказала, что хочу шубу из норки во всю длину, как носит королева. Доложу вам, это их пробудило от спячки, они даже свой чай расплескали, а одна девушка перевернула чашку. Они даже вывели из холодного склада маленького человечка, милого маленького еврейчика с кольцами и с курчавыми волосами там, где не было лысины, и он завертелся вокруг меня с поклонами, все никак не мог перестать. Дело кончилось тем, что достаточно хорошей на складе не оказалось, но они позвонят в лондонский филиал и с большим удовольствием придут к нам домой, принесут несколько на примерку. И меня с поклонами проводили оттуда в большом возбуждении.
Ну а когда мы вернулись домой, пробегав целый день по магазинам, то обнаружили поджидавшего у порога мужчину. Мы не слишком-то хорошо его разглядели, а он говорит:
– Мистер Ширли? Это вы – мистер Ширли, покровитель искусств?
Говард из этого не особенно много понял, однако сказал:
– Минуточку, – потом открыл парадную дверь и спросил: – В чем дело? Лучше заходите.
Ну, тот самый мужчина зашел, и теперь, на свету в коридоре, мы его ясно увидели. Это был молодой человек с жестким типом лица, без пальто, в одном толстом пуловере по горлышко, отчего я подумала, что на нем нет и рубашки. Это был темноволосый молодой человек с темными кругами под глазами и с каким-то обвисшим ртом. Волосы не совсем длинные, но прямой длинный чуб спереди все время свешивался на глаза. Лицо очень желтое, с виду довольно грязное. Но улыбка у него была очень милая. На нем были фланелевые штаны, которые показались мне чересчур легкими для зимы, а вдобавок они были грязные, в пятнах, и обувь у него тоже была грязная.
– Ну, – сказал Говард, ведя того самого молодого мужчину в гостиную, – по какому вы делу пришли? – Говард думал, что это, наверно, из туристического агентства или из какого-нибудь магазина.
– Я хотел сказать, что вы правильно распорядились своими деньгами, мистер Ширли, – сказал молодой человек. – Я их вчера получил. Девятьсот фунтов. Обещаю, я вас не разочарую.
– Девятьсот? – с удивлением говорит Говард. – Ох, ясно. Но, – опять с удивлением говорит он, – ведь я посылал чек на тысячу.
– Сотню Берт Ривс оставил себе, – пояснил молодой человек. – Сказал, что в действительности сделал дело агента и взял себе десять процентов комиссионных. О, кстати, меня зовут Редверс Гласс.
Говард был вынужден попросить, чтоб он еще и еще повторил это имя, пока не уяснил. Я подумала, странное имя, хотя на самом деле почему бы ему и не быть настоящим, никаких причин на то нету.
– Ну, – сказал Говард, – очень мило с вашей стороны приехать сказать спасибо, так сказать, лично.
– Не так сказать, – сказал тот самый Редверс Гласс. – Это действительно лично я. – Я подумала: это немножечко грубо, однако Редверс Гласс говорил с такой милой улыбкой, что никак нельзя было обидеться. – Я пишу историю своей жизни, – сказал он, – В стихах. Девять сотен как раз очень кстати.
– Очень рад, – сказал Говард. – Слушайте, знаете, вам ведь нечего было проделывать такой путь, чтобы просто спасибо сказать. Вполне можно было письмо прислать или еще что-нибудь.
– Я подумал, – сказал Редверс Гласс, а мы очень глупо все так же стояли в гостиной, мы с Говардом все так же в пальто, – подумал, поеду, реально своими глазами увижу того, кто покровительствует искусствам. И, – сказал он, оглядываясь вокруг, – живет в муниципальном доме. С самой, – сказал он, неожиданно повернувшись ко мне, – что ни на есть очаровательной женой, если, конечно, это ваша жена.
– Слушайте, – говорит Говард, готовый разозлиться.
– Я хочу сказать, – сказал тот самый Редверс Гласс, – что она может быть вашей сестрой, нареченной или кем-то подобным. – Тут он как бы поклонился, весь расплылся в улыбке, и я чуть-чуть хихикнула.
– На какой поезд вы думаете успеть? – спросил Говард. – Вы, наверно, хотите пораньше вернуться в Лондон.
– В Лондон? – сказал Редверс Гласс, словно Лондон был дурной привычкой или типа того. – О нет, не в Лондон. Если в провинции могут найтись покровители искусств, именно в провинции мне и следует быть. Если Брадкастер порождает людей вроде вас, бескорыстных жертвователей на благое дело, Брадкастер – того рода место, которое я так долго искал. Никто в Лондоне никогда не поможет, никто, нет, совсем никто. – И он снова мне улыбнулся. Лет ему было, наверное, столько же, сколько и Говарду.
– С Брадкастером все в порядке, – сказал Говард. – Ничего особенно плохого в Брадкастере нету. Можно сделать и кой-что похуже, чем немножечко пожить в Брадкастере. – Он все время не сводил глаз с Редверса Гласса, как бы взвешивая его. – Есть в Брадкастере пара хороших отелей, «Ройял», «Джордж», «Висячая лампа».
– Что висячая?
– Лампа. А еще «Белый лев», четырехзвездный отель.
– Люди, подобные мне, не останавливаются в отелях, – сказал Редверс Гласс и как бы весь съежился, будто хотел показаться совсем замерзшим и маленьким. – Люди моего класса. Может быть, люди вашего класса останавливаются в отелях, но я и подобные мне – нет. – И он обернулся ко мне, очень быстро тряся головой, и от этого губы его затряслись – бр-р-р. И тогда я сказала:
– Что ж, давайте-ка лучше все выпьем по чашечке чаю. Холод сегодня адский, – и пошла его готовить. А Редверс Гласс говорит:
– Очень крепкий, пожалуйста. Я люблю очень крепкий.
– Получите такой, – говорю я, – какой я люблю. Что за наглость. – Но не могла удержаться, немножечко про себя усмехалась, шагая на кухню. Нечасто увидишь в Брадкастере людей вроде этого Редверса Гласса. Нечасто увидишь поэтов и тому подобное. Когда чайник вскипел, я выложила на тарелку немножко бисквитов, а еще вытащила из банки ореховый кекс, который купила неделю назад, но его ни Говард, ни я особенно не любили, потом заварила чай и понесла все в гостиную.
Говард как раз говорил тому самому Редверсу Глассу:
– Вы самозванец проклятый, вот кто, и я, будь я проклят, собираюсь вас вышвырнуть прямо па улицу. – А увидев меня, говорит: – Этот тип называет себя поэтом и писателем, я его попросил процитировать что-то свое, просто чтоб посмотреть, настоящий ли он, а то, что он процитировал, вообще не его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20