а не подала ли каких-либо признаков жизни ее сестрица Росита?
Я проклял тот день, когда сам же – исключительно из желания повысить свои акции в глазах жены: пусть, мол, знает, что есть на свете и другие женщины, которые ко мне неравнодушны, – взял да и рассказал Кармине, что ее сестра снова возникла на горизонте, что она позвонила мне и предложила встретиться и вспомнить наше с ней общее прошлое. Теперь я страшно раскаивался в своей глупой болтливости. И какой черт дернул меня за язык?
– Я ничего о ней не знаю и знать не хочу. Сейчас меня волнует только мой роман.
Встревоженный неожиданным – и опасным – поворотом телефонного разговора, я постарался поскорее его закруглить и на ходу придумал повод: якобы на кухне у меня уже давно кипит кофеварка.
– Знаешь, эта твоя история про парикмахера, влюбленного в свою парикмахерскую… Я прямо нутром чую: что-то за этим кроется, что-то здесь не так… У тебя даже голос сегодня не такой, как обычно, странный какой-то голос… Не пойму почему, но у меня возникло подозрение, что дело не обошлось без моей замечательной сестрицы, небось опять начала крутиться вокруг тебя, – заявила Кармина.
Я попытался сменить тему, но не тут то было. И тогда я сказал, что кофеварка на кухне уже взорвалась, и повесил трубку. Хватит болтать, ведь времени остается совсем мало, а мне еще надо продумать, о чем и как говорить вечером на лекции, если, конечно, не решить проблему иначе: я ведь могу и на самом деле бросить Кармину, а по мере того как день катился к вечеру, мне все сильнее и сильнее хотелось поступить именно так, то есть плюнуть на жену с сыном и убежать с Роситой, то есть с предметом моей страсти, хотя, как я знал, это безвозвратно погубит мою дальнейшую жизнь.
После разговора с Карминой я пребывал в разобранном состоянии и все никак не мог заставить себя вернуться к письменному столу. Наверное, подумалось мне, лучше будет пойти прогуляться и на улице продолжить обдумывание лекции. Тут снова зазвонил телефон, но я сказал себе, что ни за что не сниму трубку – наверняка это снова Кармина. Я направился в ванную, принял душ и медленно оделся. Потом со всегдашней своей недовольной гримасой оглядел в зеркале собственную физиономию: я все никак не могу привыкнуть к моему огромному носу, хотя живу с ним много лет, вернее, не могу с ним смириться; кстати, за длинный нос меня когда-то давно прозвали Сирано, и теперь все зовут только так, словно забыв, что у меня есть настоящее имя или, на крайний случай, писательский псевдоним.
Пока я опорожнял мочевой пузырь, меня посетило приятнейшее ощущение – и такое, разумеется, случилось со мной не впервые, – будто я принимаю участие в природном течении жизни. Опорожнять мочевой пузырь скучно, и, когда возникает срочная в том потребность, я всегда придумываю, чем бы на это время занять свои мысли. В тот день, как и во многие другие дни, я дернул за цепочку, прежде чем успел закончить мочеиспускание, и завороженно наблюдал, как вода и моча смешиваются в созидательном акте, подобном сотворению мира или сочинению романа.
Когда я почувствовал себя на вершине блаженства, когда мысли мои привели меня в экстаз, когда я почти опорожнил мочевой пузырь, до моих ушей донеслось эхо далекого разговора, который в это самое время происходил во внутреннем дворе. Совершенно машинально, подчиняясь какой-то почти извращенческой профессиональной потребности, я замер и прислушался. Неизвестная мне женщина, находясь, судя по всему, на грани отчаяния, жаловалась, что утром у нее сломалась машина; и со смесью бешенства и горькой покорности судьбе она голосом изображала, какие звуки издавал мотор ее автомобиля, сигналя о поломке. Подражание звукам мотора, видимо, подействовало на нее успокаивающе, и она заговорила куда ровнее, словно начала осознавать, что с неприятным фактом надо смириться и ничего тут не поделаешь. Ее собеседница – чуть позже я понял, что это ее мать, – пыталась возражать, но слов я не расслышал – тут способности мои оказались бессильны, – хотя, по всей видимости, слова эти ужасно рассердили первую женщину, ту, что недавно изображала фырчание неисправного мотора. От только что обретенного спокойствия не осталось и следа.
– Не говори глупостей, мама. Тебе главное – поспорить, главное – сказать что-нибудь наперекор.
Опять прошелестели какие-то неразборчивые слова, в ответ – новый взрыв новомодной городской агрессивности.
– Ну, хватит молоть чепуху, мама. У меня нет времени на пустые споры. Мне нужна машина – и точка, слышишь? Мне нужна машина! Машины теперь есть у всех. Да, конечно, существуют автобусы и метро, а можно и пешком ходить… Но мне, слышишь, мне нужна машина. Сегодня же, и обязательно. Нужна. Понимаешь?
Снова неразборчивый ответ матери.
– Что? Ты с ума сошла? Да теперь у всех есть машины!
Я завершил наконец процесс мочеиспускания, в моих ушах, перекатываясь, громыхало слово «машина», и больше я его слышать не желал. Я захлопнул окно, выходившее во внутренний двор, потом причесался, бросил последний взгляд на свой ненавистный нос, из-за которого меня прозвали Сирано, и двинулся к выходу. Проходя по коридору, я нажал кнопку автоответчика и услышал совсем короткое послание от Кармины:
– Ни одна женщина на свете не любит тебя так, как я.
Следом послышались тихие всхлипывания.
Еще не успев дойти до дверей, я почему-то замешкался у окна, из которого была видна улица Дурбан. Мной овладело безумное желание взять подзорную трубу и пошпионить за тем, что происходит на территории, принадлежащей с некоторых пор моему роману. Я пошел на поводу у своего каприза и достал-таки подзорную трубу. Приставил глаз к черному резиновому колечку, очень, надо заметить, уютному, и несколько секунд следил за тем, что происходит на улице. Взгляд мой задержался на унылом остреньком носике бедной сеньоры Хулии, которая по-прежнему сидела у дверей своего винного погребка, уставив взор в облака. С каждым днем я все больше уверялся в мысли, что ее муж недавно умер. Затем я направил полет своего взгляда ввысь и с такой жадностью принялся созерцать какого-то щегла, что, когда птичка дернула скромным клювом в мою сторону, я инстинктивно зажмурил глаз.
Итак, я повел свою лекцию на прогулку.
Сперва спустился вниз по лестнице и забрал почту в комнатке консьержа – пачка оказалась солидной. Но, добавлю, это удовольствие мне приходилось испытывать почти ежедневно. Я сунул всю пачку в карман куртки и поздоровался с хромым консьержем, который вяло повторил следом за мной:
– Добрый день!
Едва я очутился на улице, как меня охватило внезапное и очень бодрящее чувство свободы, я ведь избавился от письменного стола и затхлого запаха литературы, а такое освобождение всегда действовало на меня благотворным образом.
Шагая вниз по улице Дурбан, я решил, что вечером, когда придет время рассказывать о моем деде, будет разумнее начать рассказ с того, что этот шпион за таинством евхаристии всегда считался самым здравомыслящим человеком на свете – да, но только до дня ухода на пенсию. Именно в тот день дали о себе знать первые странности и несуразности, и на некий, весьма непродолжительный, период дед перестал быть нормальным и благоразумным человеком, каким считался всю жизнь.
Именно в тот день – ни днем раньше и ни днем позже – дед восседал во главе стола в окружении родственников, сослуживцев и родственников самых преданных из сослуживцев. Приближался к концу обед, устроенный в честь деда. Дело происходило в саду, где сейчас я пишу эти строки, и тут что-то случилось у деда с головой, легкое помешательство, которое гости и домашние предпочли объяснить либо тем, что он выпил слишком много вина, либо тем, что он чрезмерно радовался, прощаясь с миром трудовых будней после многолетней работы во главе сети магазинов «Оптика Перельо».
На самом деле инцидент выглядел не столь уж безобидно, просто в тот миг никому и в голову не пришло, а может, никому не захотелось придавать этому значение, что прозвучал первый звоночек, возвещавший начало особого отрезка на жизненном пути деда – путешествия по узкому, черному и бредовому туннелю, в конце которого сверкнет свет, который деду покажется фиолетовым, свет мудрой смерти.
И тут надо будет пояснить слушателям, что историю о легком помешательстве деда я узнал от матери, ибо самому мне, когда все это произошло, было года три, не больше.
– Обед, – рассказывала мать, – протекал очень приятно и даже благостно, дед пребывал в прекрасном настроении, много и оживленно говорил. И казалось, ничто не предвещало драматического поворота событий, когда он неожиданно попросил слова, чтобы поблагодарить всех, кто собрался за праздничным столом в столь долгожданный и счастливый для него день. Он вспомнил, как впервые переступил порог фирмы в качестве служащего третьего разряда, как за весьма короткий срок сумел завоевать доверие сеньора Перельо и поднялся до поста управляющего и как целых тридцать лет ему удавалось руководить фирмой, и это были тридцать замечательных и незабываемых лет.
Его слова встретили дружными аплодисментами. То есть, повторюсь, все выглядело наилучшим и наиприличнейшим образом. Гости сидели в тени вековой шелковицы в саду нашего фамильного дома в Премиа, яркий весенний свет и блики на поверхности моря делали картину еще более праздничной. Дед погладил рукой галстук с заколкой в виде раковины и снова поблагодарил всех сидевших за столом и отмечавших вместе с новоиспеченным пенсионером знаменательное событие. Закончил он так:
– То, что вы пришли сюда, очень и очень для меня важно, поэтому я даже не слишком огорчен отсутствием сеньора Перельо. Я искренне счастлив видеть вас в своем доме, но хотел бы добавить, что нынешняя встреча не явилась для меня полной неожиданностью – по правде сказать, меня заранее предупредила о ваших планах некая всемогущая повелительница.
Повелительница…
Слово повисло в воздухе – одинокое и внезапное. И никто не смог бы отрицать, что услышал его. Все сидевшие за столом застыли с поднятыми и не донесенными до рта вилками и растерянно переглядывались.
Его предупредила всемогущая повелительница?
Дед побагровел. Потом склонился над тарелкой, обмакнув галстук в клубнику. Несколько секунд за столом царило всеобщее смятение. Но вдруг кто-то робко захлопал в ладоши, возможно от нервного напряжения, и собравшиеся с облегчением подхватили аплодисменты, а к деду вернулось хорошее настроение.
– Я очень, очень рад видеть вас здесь, – сказал он, – и мне, честно говоря, абсолютно безразлично, что сеньор Перельо не удосужился заглянуть сюда вместе со всеми. В конце концов, для меня его отсутствие не стало неожиданностью, потому что меня заранее предупредила об этом… его секретарша.
Сперва все решили, что сейчас он снова заведет речь о какой-то повелительнице, поэтому конец фразы был встречен вздохом облегчения, а затем опять грохнули аплодисменты. Завершился обед вполне нормально – инцидент с повелительницей был почти забыт.
А в последующие дни он был забыт окончательно, потому что с лица деда не сходило выражение счастья от появившейся у него возможности жить в праздности. По утрам он раскладывал бесконечные пасьянсы, после обеда насвистывал песни своей молодости, ближе к вечеру принимал гостей, а потом до глубокой ночи читал и перечитывал книги, где рассказывалось о путешествиях по странам, в которых и ему самому хотелось побывать.
Но оказалось, что начавшийся процесс продолжал развиваться – в скрытой форме. Дед просто не подавал виду, что в душе у него творится нечто весьма странное. Однажды в середине дня бабушка по чистой случайности столкнулась с ним в центре города: дед с подозрительным вниманием разглядывал витрину лавки, где торговали очками. И на вопрос, что он тут делает, без тени смущения ответил:
– А ты разве сама не понимаешь? Не так уж трудно догадаться. Шпионю за конкурентами. Боюсь, что с некоторых пор им удается во всем нас опережать.
В самом скором времени он превратился в шпиона, наблюдающего за заведениями, торгующими оптикой. Его преданность фирме, где он проработал всю жизнь, была безгранична – до такой степени, что он, видимо, был уже не в силах прекратить ревностно служить ее интересам. Он начал регулярно наведываться в разные кабинеты фирмы «Оптика Перельо» и приносил туда – хотя, понятно, никто его об этом не просил – разного рода сведения о торговых делах конкурентов.
Поначалу служащие фирмы, увидав его в офисе, не выказывали ни малейшего удивления, им это казалось вполне естественным.
– Что, решили снова к нам заглянуть?
– Да, снова, – с улыбкой кивал дед.
Ситуация стала осложняться, когда ритм его визитов в кабинеты фирмы «Оптика Перельо» начал угрожающе нарастать. Новый директор – молодой человек, не отличающийся большим терпением, – вскоре убедился, что дед страдает болезнью, которая часто встречается среди пенсионеров: они до самой смерти желают доказывать преданность своей фирме. Сперва молодой директор пытался отделаться от деда со всей возможной вежливостью, затем наотрез отказался принимать его. И тут случилось неожиданное: мой дед, против ожидания, не обиделся и не разгневался, наоборот, подобное отношение как будто даже привело его в полный восторг. В тот день, когда его не пустили в здание, где располагались кабинеты сотрудников фирмы, он, обратившись к швейцару, произнес явно хорошо обдуманные слова:
– Скажите им: больше всего меня огорчило бы, если бы они там почувствовали, как трудно им без меня обходиться.
Моя мать всегда смеялась, рассказывая мне о том дне, когда деда не пустили на порог фирмы; именно в тот день, как ни странно, он почувствовал себя по-настоящему свободным от трудовых будней. То есть для него реальным днем выхода на пенсию стал день, когда его не пустили на порог фирмы «Онтика Перельо», потому что именно в тот день он наконец почувствовал себя хозяином собственной судьбы, полным хозяином оказавшегося в его распоряжении и абсолютно ничем не занятого времени. А до тех пор он никак не мог смириться с назначенной кем-то сверху датой его отставки, он не раз повторял, что подходящий момент должен выбрать только он сам. По сути так и получилось. Иначе говоря, он ушел на заслуженный отдых, когда счел нужным, то есть когда убедился, что в фирме и без него прекрасно справляются. Дед втайне вынашивал план, как умереть спокойно, умереть тихо, чтобы никто из близких или бывших сослуживцев не горевал о нем. Но план, повторяю, был тайным, поэтому многое из того, что он говорил или делал, вызывало у близких и любимых людей изумление, а порой и огорчение. Например, однажды он вдруг ни к селу ни к городу заявил:
– Мы идем по жизни вслепую. И даже не знаем, как именно ведет себя Господь Бог или как движется солнце.
Эта фраза оказалась пророческой по отношению к тому, что вскоре произошло. Впрочем, возможно, ничего особенного и не произошло бы, если бы дедушка с бабушкой не отправились в путешествие. Моя мама уговорила их проехать по Испании с остановками в Сарагосе, Мадриде, Эскориале и Севилье и взяла на себя все хлопоты по организации поездки. Они отнеслись к ее затее с большим энтузиазмом и в конце мая сели в поезд на Французском вокзале. Было это сорок пять лет назад. Провожали их всей семьей. Дед пребывал в отличном настроении и, надо полагать, именно поэтому захотел подпортить его остальным; уже перед самым отходом поезда он произнес одну из своих странных фраз:
– Я размером с то, что я вижу.
– Что ты хочешь сказать, дедушка?
– Я гляжу на тебя и не знаю, вижу тебя или нет.
В Сарагосе дед, который выглядел помолодевшим лет на двадцать, купил себе черные очки – первые в жизни. И вел себя как ребенок, которому подарили новые башмаки. К тому же город вызвал в нем приятные воспоминания, потому что именно здесь была зачата моя мать.
Итак, в Мадрид дед прибыл в своих великолепных черных очках. Он повторял, что окружающая красота буквально слепит его. Мадрид привел деда в полный восторг, прежде всего благодаря переменам, которые случились там с момента последнего его визита, то есть ровно за полвека. Но в Мадриде в нем вновь проснулась неодолимая тяга к витринам, где выставляются очки и прочие оптические приборы, и это сильно встревожило бабушку, так что она поспешила с отъездом в Эскориал в надежде на то, что там внимание мужа будет отвлечено многими другими вещами. Так оно и случилось.
Но случилось и кое-что еще – кое-что весьма странное. Деда по непонятной причине буквально заворожила крохотная, похожая на склеп каморка, откуда король Фелипе II через маленькое, размером с человеческий глаз, отверстие в стене, отделявшей каморку от королевской молельни, следил за ходом мессы и тешил свое надменное тщеславие таким вот, для него одного устроенным, спектаклем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Я проклял тот день, когда сам же – исключительно из желания повысить свои акции в глазах жены: пусть, мол, знает, что есть на свете и другие женщины, которые ко мне неравнодушны, – взял да и рассказал Кармине, что ее сестра снова возникла на горизонте, что она позвонила мне и предложила встретиться и вспомнить наше с ней общее прошлое. Теперь я страшно раскаивался в своей глупой болтливости. И какой черт дернул меня за язык?
– Я ничего о ней не знаю и знать не хочу. Сейчас меня волнует только мой роман.
Встревоженный неожиданным – и опасным – поворотом телефонного разговора, я постарался поскорее его закруглить и на ходу придумал повод: якобы на кухне у меня уже давно кипит кофеварка.
– Знаешь, эта твоя история про парикмахера, влюбленного в свою парикмахерскую… Я прямо нутром чую: что-то за этим кроется, что-то здесь не так… У тебя даже голос сегодня не такой, как обычно, странный какой-то голос… Не пойму почему, но у меня возникло подозрение, что дело не обошлось без моей замечательной сестрицы, небось опять начала крутиться вокруг тебя, – заявила Кармина.
Я попытался сменить тему, но не тут то было. И тогда я сказал, что кофеварка на кухне уже взорвалась, и повесил трубку. Хватит болтать, ведь времени остается совсем мало, а мне еще надо продумать, о чем и как говорить вечером на лекции, если, конечно, не решить проблему иначе: я ведь могу и на самом деле бросить Кармину, а по мере того как день катился к вечеру, мне все сильнее и сильнее хотелось поступить именно так, то есть плюнуть на жену с сыном и убежать с Роситой, то есть с предметом моей страсти, хотя, как я знал, это безвозвратно погубит мою дальнейшую жизнь.
После разговора с Карминой я пребывал в разобранном состоянии и все никак не мог заставить себя вернуться к письменному столу. Наверное, подумалось мне, лучше будет пойти прогуляться и на улице продолжить обдумывание лекции. Тут снова зазвонил телефон, но я сказал себе, что ни за что не сниму трубку – наверняка это снова Кармина. Я направился в ванную, принял душ и медленно оделся. Потом со всегдашней своей недовольной гримасой оглядел в зеркале собственную физиономию: я все никак не могу привыкнуть к моему огромному носу, хотя живу с ним много лет, вернее, не могу с ним смириться; кстати, за длинный нос меня когда-то давно прозвали Сирано, и теперь все зовут только так, словно забыв, что у меня есть настоящее имя или, на крайний случай, писательский псевдоним.
Пока я опорожнял мочевой пузырь, меня посетило приятнейшее ощущение – и такое, разумеется, случилось со мной не впервые, – будто я принимаю участие в природном течении жизни. Опорожнять мочевой пузырь скучно, и, когда возникает срочная в том потребность, я всегда придумываю, чем бы на это время занять свои мысли. В тот день, как и во многие другие дни, я дернул за цепочку, прежде чем успел закончить мочеиспускание, и завороженно наблюдал, как вода и моча смешиваются в созидательном акте, подобном сотворению мира или сочинению романа.
Когда я почувствовал себя на вершине блаженства, когда мысли мои привели меня в экстаз, когда я почти опорожнил мочевой пузырь, до моих ушей донеслось эхо далекого разговора, который в это самое время происходил во внутреннем дворе. Совершенно машинально, подчиняясь какой-то почти извращенческой профессиональной потребности, я замер и прислушался. Неизвестная мне женщина, находясь, судя по всему, на грани отчаяния, жаловалась, что утром у нее сломалась машина; и со смесью бешенства и горькой покорности судьбе она голосом изображала, какие звуки издавал мотор ее автомобиля, сигналя о поломке. Подражание звукам мотора, видимо, подействовало на нее успокаивающе, и она заговорила куда ровнее, словно начала осознавать, что с неприятным фактом надо смириться и ничего тут не поделаешь. Ее собеседница – чуть позже я понял, что это ее мать, – пыталась возражать, но слов я не расслышал – тут способности мои оказались бессильны, – хотя, по всей видимости, слова эти ужасно рассердили первую женщину, ту, что недавно изображала фырчание неисправного мотора. От только что обретенного спокойствия не осталось и следа.
– Не говори глупостей, мама. Тебе главное – поспорить, главное – сказать что-нибудь наперекор.
Опять прошелестели какие-то неразборчивые слова, в ответ – новый взрыв новомодной городской агрессивности.
– Ну, хватит молоть чепуху, мама. У меня нет времени на пустые споры. Мне нужна машина – и точка, слышишь? Мне нужна машина! Машины теперь есть у всех. Да, конечно, существуют автобусы и метро, а можно и пешком ходить… Но мне, слышишь, мне нужна машина. Сегодня же, и обязательно. Нужна. Понимаешь?
Снова неразборчивый ответ матери.
– Что? Ты с ума сошла? Да теперь у всех есть машины!
Я завершил наконец процесс мочеиспускания, в моих ушах, перекатываясь, громыхало слово «машина», и больше я его слышать не желал. Я захлопнул окно, выходившее во внутренний двор, потом причесался, бросил последний взгляд на свой ненавистный нос, из-за которого меня прозвали Сирано, и двинулся к выходу. Проходя по коридору, я нажал кнопку автоответчика и услышал совсем короткое послание от Кармины:
– Ни одна женщина на свете не любит тебя так, как я.
Следом послышались тихие всхлипывания.
Еще не успев дойти до дверей, я почему-то замешкался у окна, из которого была видна улица Дурбан. Мной овладело безумное желание взять подзорную трубу и пошпионить за тем, что происходит на территории, принадлежащей с некоторых пор моему роману. Я пошел на поводу у своего каприза и достал-таки подзорную трубу. Приставил глаз к черному резиновому колечку, очень, надо заметить, уютному, и несколько секунд следил за тем, что происходит на улице. Взгляд мой задержался на унылом остреньком носике бедной сеньоры Хулии, которая по-прежнему сидела у дверей своего винного погребка, уставив взор в облака. С каждым днем я все больше уверялся в мысли, что ее муж недавно умер. Затем я направил полет своего взгляда ввысь и с такой жадностью принялся созерцать какого-то щегла, что, когда птичка дернула скромным клювом в мою сторону, я инстинктивно зажмурил глаз.
Итак, я повел свою лекцию на прогулку.
Сперва спустился вниз по лестнице и забрал почту в комнатке консьержа – пачка оказалась солидной. Но, добавлю, это удовольствие мне приходилось испытывать почти ежедневно. Я сунул всю пачку в карман куртки и поздоровался с хромым консьержем, который вяло повторил следом за мной:
– Добрый день!
Едва я очутился на улице, как меня охватило внезапное и очень бодрящее чувство свободы, я ведь избавился от письменного стола и затхлого запаха литературы, а такое освобождение всегда действовало на меня благотворным образом.
Шагая вниз по улице Дурбан, я решил, что вечером, когда придет время рассказывать о моем деде, будет разумнее начать рассказ с того, что этот шпион за таинством евхаристии всегда считался самым здравомыслящим человеком на свете – да, но только до дня ухода на пенсию. Именно в тот день дали о себе знать первые странности и несуразности, и на некий, весьма непродолжительный, период дед перестал быть нормальным и благоразумным человеком, каким считался всю жизнь.
Именно в тот день – ни днем раньше и ни днем позже – дед восседал во главе стола в окружении родственников, сослуживцев и родственников самых преданных из сослуживцев. Приближался к концу обед, устроенный в честь деда. Дело происходило в саду, где сейчас я пишу эти строки, и тут что-то случилось у деда с головой, легкое помешательство, которое гости и домашние предпочли объяснить либо тем, что он выпил слишком много вина, либо тем, что он чрезмерно радовался, прощаясь с миром трудовых будней после многолетней работы во главе сети магазинов «Оптика Перельо».
На самом деле инцидент выглядел не столь уж безобидно, просто в тот миг никому и в голову не пришло, а может, никому не захотелось придавать этому значение, что прозвучал первый звоночек, возвещавший начало особого отрезка на жизненном пути деда – путешествия по узкому, черному и бредовому туннелю, в конце которого сверкнет свет, который деду покажется фиолетовым, свет мудрой смерти.
И тут надо будет пояснить слушателям, что историю о легком помешательстве деда я узнал от матери, ибо самому мне, когда все это произошло, было года три, не больше.
– Обед, – рассказывала мать, – протекал очень приятно и даже благостно, дед пребывал в прекрасном настроении, много и оживленно говорил. И казалось, ничто не предвещало драматического поворота событий, когда он неожиданно попросил слова, чтобы поблагодарить всех, кто собрался за праздничным столом в столь долгожданный и счастливый для него день. Он вспомнил, как впервые переступил порог фирмы в качестве служащего третьего разряда, как за весьма короткий срок сумел завоевать доверие сеньора Перельо и поднялся до поста управляющего и как целых тридцать лет ему удавалось руководить фирмой, и это были тридцать замечательных и незабываемых лет.
Его слова встретили дружными аплодисментами. То есть, повторюсь, все выглядело наилучшим и наиприличнейшим образом. Гости сидели в тени вековой шелковицы в саду нашего фамильного дома в Премиа, яркий весенний свет и блики на поверхности моря делали картину еще более праздничной. Дед погладил рукой галстук с заколкой в виде раковины и снова поблагодарил всех сидевших за столом и отмечавших вместе с новоиспеченным пенсионером знаменательное событие. Закончил он так:
– То, что вы пришли сюда, очень и очень для меня важно, поэтому я даже не слишком огорчен отсутствием сеньора Перельо. Я искренне счастлив видеть вас в своем доме, но хотел бы добавить, что нынешняя встреча не явилась для меня полной неожиданностью – по правде сказать, меня заранее предупредила о ваших планах некая всемогущая повелительница.
Повелительница…
Слово повисло в воздухе – одинокое и внезапное. И никто не смог бы отрицать, что услышал его. Все сидевшие за столом застыли с поднятыми и не донесенными до рта вилками и растерянно переглядывались.
Его предупредила всемогущая повелительница?
Дед побагровел. Потом склонился над тарелкой, обмакнув галстук в клубнику. Несколько секунд за столом царило всеобщее смятение. Но вдруг кто-то робко захлопал в ладоши, возможно от нервного напряжения, и собравшиеся с облегчением подхватили аплодисменты, а к деду вернулось хорошее настроение.
– Я очень, очень рад видеть вас здесь, – сказал он, – и мне, честно говоря, абсолютно безразлично, что сеньор Перельо не удосужился заглянуть сюда вместе со всеми. В конце концов, для меня его отсутствие не стало неожиданностью, потому что меня заранее предупредила об этом… его секретарша.
Сперва все решили, что сейчас он снова заведет речь о какой-то повелительнице, поэтому конец фразы был встречен вздохом облегчения, а затем опять грохнули аплодисменты. Завершился обед вполне нормально – инцидент с повелительницей был почти забыт.
А в последующие дни он был забыт окончательно, потому что с лица деда не сходило выражение счастья от появившейся у него возможности жить в праздности. По утрам он раскладывал бесконечные пасьянсы, после обеда насвистывал песни своей молодости, ближе к вечеру принимал гостей, а потом до глубокой ночи читал и перечитывал книги, где рассказывалось о путешествиях по странам, в которых и ему самому хотелось побывать.
Но оказалось, что начавшийся процесс продолжал развиваться – в скрытой форме. Дед просто не подавал виду, что в душе у него творится нечто весьма странное. Однажды в середине дня бабушка по чистой случайности столкнулась с ним в центре города: дед с подозрительным вниманием разглядывал витрину лавки, где торговали очками. И на вопрос, что он тут делает, без тени смущения ответил:
– А ты разве сама не понимаешь? Не так уж трудно догадаться. Шпионю за конкурентами. Боюсь, что с некоторых пор им удается во всем нас опережать.
В самом скором времени он превратился в шпиона, наблюдающего за заведениями, торгующими оптикой. Его преданность фирме, где он проработал всю жизнь, была безгранична – до такой степени, что он, видимо, был уже не в силах прекратить ревностно служить ее интересам. Он начал регулярно наведываться в разные кабинеты фирмы «Оптика Перельо» и приносил туда – хотя, понятно, никто его об этом не просил – разного рода сведения о торговых делах конкурентов.
Поначалу служащие фирмы, увидав его в офисе, не выказывали ни малейшего удивления, им это казалось вполне естественным.
– Что, решили снова к нам заглянуть?
– Да, снова, – с улыбкой кивал дед.
Ситуация стала осложняться, когда ритм его визитов в кабинеты фирмы «Оптика Перельо» начал угрожающе нарастать. Новый директор – молодой человек, не отличающийся большим терпением, – вскоре убедился, что дед страдает болезнью, которая часто встречается среди пенсионеров: они до самой смерти желают доказывать преданность своей фирме. Сперва молодой директор пытался отделаться от деда со всей возможной вежливостью, затем наотрез отказался принимать его. И тут случилось неожиданное: мой дед, против ожидания, не обиделся и не разгневался, наоборот, подобное отношение как будто даже привело его в полный восторг. В тот день, когда его не пустили в здание, где располагались кабинеты сотрудников фирмы, он, обратившись к швейцару, произнес явно хорошо обдуманные слова:
– Скажите им: больше всего меня огорчило бы, если бы они там почувствовали, как трудно им без меня обходиться.
Моя мать всегда смеялась, рассказывая мне о том дне, когда деда не пустили на порог фирмы; именно в тот день, как ни странно, он почувствовал себя по-настоящему свободным от трудовых будней. То есть для него реальным днем выхода на пенсию стал день, когда его не пустили на порог фирмы «Онтика Перельо», потому что именно в тот день он наконец почувствовал себя хозяином собственной судьбы, полным хозяином оказавшегося в его распоряжении и абсолютно ничем не занятого времени. А до тех пор он никак не мог смириться с назначенной кем-то сверху датой его отставки, он не раз повторял, что подходящий момент должен выбрать только он сам. По сути так и получилось. Иначе говоря, он ушел на заслуженный отдых, когда счел нужным, то есть когда убедился, что в фирме и без него прекрасно справляются. Дед втайне вынашивал план, как умереть спокойно, умереть тихо, чтобы никто из близких или бывших сослуживцев не горевал о нем. Но план, повторяю, был тайным, поэтому многое из того, что он говорил или делал, вызывало у близких и любимых людей изумление, а порой и огорчение. Например, однажды он вдруг ни к селу ни к городу заявил:
– Мы идем по жизни вслепую. И даже не знаем, как именно ведет себя Господь Бог или как движется солнце.
Эта фраза оказалась пророческой по отношению к тому, что вскоре произошло. Впрочем, возможно, ничего особенного и не произошло бы, если бы дедушка с бабушкой не отправились в путешествие. Моя мама уговорила их проехать по Испании с остановками в Сарагосе, Мадриде, Эскориале и Севилье и взяла на себя все хлопоты по организации поездки. Они отнеслись к ее затее с большим энтузиазмом и в конце мая сели в поезд на Французском вокзале. Было это сорок пять лет назад. Провожали их всей семьей. Дед пребывал в отличном настроении и, надо полагать, именно поэтому захотел подпортить его остальным; уже перед самым отходом поезда он произнес одну из своих странных фраз:
– Я размером с то, что я вижу.
– Что ты хочешь сказать, дедушка?
– Я гляжу на тебя и не знаю, вижу тебя или нет.
В Сарагосе дед, который выглядел помолодевшим лет на двадцать, купил себе черные очки – первые в жизни. И вел себя как ребенок, которому подарили новые башмаки. К тому же город вызвал в нем приятные воспоминания, потому что именно здесь была зачата моя мать.
Итак, в Мадрид дед прибыл в своих великолепных черных очках. Он повторял, что окружающая красота буквально слепит его. Мадрид привел деда в полный восторг, прежде всего благодаря переменам, которые случились там с момента последнего его визита, то есть ровно за полвека. Но в Мадриде в нем вновь проснулась неодолимая тяга к витринам, где выставляются очки и прочие оптические приборы, и это сильно встревожило бабушку, так что она поспешила с отъездом в Эскориал в надежде на то, что там внимание мужа будет отвлечено многими другими вещами. Так оно и случилось.
Но случилось и кое-что еще – кое-что весьма странное. Деда по непонятной причине буквально заворожила крохотная, похожая на склеп каморка, откуда король Фелипе II через маленькое, размером с человеческий глаз, отверстие в стене, отделявшей каморку от королевской молельни, следил за ходом мессы и тешил свое надменное тщеславие таким вот, для него одного устроенным, спектаклем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14