тогда случились какие-то помехи на линии и неожиданно мы присоединились к странному – на мой, во всяком случае, взгляд – разговору между двумя незнакомцами.
– Тарантини?
– Да, это я.
– Это вы?
– Да, это Тарантини.
– Слушайте внимательно. Палома. Повторить?
– Нет, не нужно. Палома. Понятно. Вы узнали что-нибудь новое про эту женщину?
– Ничего. Шлюха, как мы и полагали.
– Я тоже так думал.
– Двенадцать, сорок три, два. Повторить?
– Да, пожалуйста.
– Двенадцать, сорок три, два.
В этот миг мой мексиканский приятель прервал свои рассуждения про Уго Санчеса и сказал, что сейчас перезвонит – чужие голоса не дают нам спокойно поговорить. Когда он перезвонил, я упрекнул его за то, что он не дал мне дослушать их разговор.
– А о чем они говорили? – спросил он. – Я, по правде сказать, ничего не понял. Что-то про Палому, потом номер телефона…
– Разве телефонный номер может состоять из пяти цифр? Нет, это была шифровка.
– Ба! Ты сошел с ума! Или решил посмеяться надо мной? – воскликнул он и снова вернулся к Уго Санчесу.
– Это было шифрованное послание, нет никаких сомнений…
– Как вижу, ты не потерял чувства юмора. Но я-то и не думал шутить. Я записал номер в блокнот. Потом резко оборвал болтовню про футбол, которая почему-то разом перестала меня интересовать, и повесил трубку. Я пошел на кухню, по дороге заучивая цифры наизусть. Двенадцать – число апостолов, сорок три – мой возраст, два – именно два года исполнилось в тот самый день Бруно. Когда я удостоверился, что крепко-накрепко запомнил шифровку, я устроил себе забаву – решил поиграть в тайного агента. Я сжег бумажку с цифрами в раковине, смыл пепел сильной струей воды и даже отчистил моющим порошком желтые и бурые пятна, оставшиеся на эмали. Потом глянул на часы – было одиннадцать утра, и, значит, времени у меня оставалось в обрез. Потому что цифра двенадцать наверняка означала время, когда Тарантини должен собственной персоной явиться в некое место, а приехать туда следовало на автобусе номер сорок три, который отправлялся с улицы Палома, – такой автобус я обнаружил в своем «Справочнике горожанина» и, разумеется, подумал, что таких совпадений не бывает; я почувствовал неописуемое волнение – получалось, что речь идет о некоем месте, куда можно попасть, если выйти на второй остановке от начала маршрута автобуса сорок три.
Я не стал терять времени даром, взял портфель, надел черные очки и направился в сторону улицы Палома – она находилась рядом с Благотворительным обществом.
Потом я сел на автобус и вышел на второй остановке, где сливались улица Вены с улицей Гравина, там я увидел бар с террасой, галантерейную лавку и почему-то закрытый итальянский ресторан. Я уселся на террасе и развернул газету, затем заказал томатный сок, а принесенную с собой папку положил на видное место – на случай, если кому-нибудь вздумается забрать ее, обменяв на свою, и какое-то время я действительно от души забавлялся, чувствуя себя шпионом. Имелся один шанс из ста, не больше, что я верно все угадал, но мне и этого было достаточно, всего одного шанса из ста, даже совсем слабой надежды, чтобы испытать радость и, можно сказать, чувство полной реализованности, ведь я знал: мне давно требовалось совершить нечто подобное.
Я караулил любое подозрительное движение и, чтобы занять себя чем-то, воображал, будто случайные прохожие на улице, как и посетители бара, сами того не ведая, являются участниками секретной операции. Любая фраза казалась мне подозрительной, хотя я и понимал: на самом деле ничего подозрительного там нет. Все, что мог, я записывал в свой блокнот. Например, слова сидящего неподалеку одинокого клиента, который пытался завязать разговор с официантом: «Вы меня разорите в вашем баре». Любая фраза могла быть паролем. Скажем, слова, брошенные одним прохожим другому: «Жена скоро вернется домой, и тогда у нас сразу будет слишком много народа». Или слова, сказанные одним посетителем бара другому: «Законы меняются». Даже стая голубей, вдруг появившаяся в небе, а потом начавшая кружить над крышей какого-то дома, – все обретало, раз уж мне так этого хотелось, весьма таинственный смысл.
Проблемы начали возникать после того, как пробило половину первого, а ничего интересного так и не произошло. Дело в том, что я сам вдруг превратился в подозрительного типа. Два томатных сока, русский салат, газета, прочитанная от начала до конца, потом перечитанная снова. Один из клиентов попросил у меня огонька и, по всей видимости, хотел попытаться разузнать, что я тут делаю. Другой вдруг уставился на мою папку, но я быстро успокоился, убедившись, что он вдымину пьян – очень пристальный взгляд часто бывает у людей, которые допились до такой степени, что уже и вовсе перестали что-то видеть. В новой стае голубей я уже не углядел ничего странного и загадочного. К тому же меня вдруг одолела страшная зевота. Я расплатился с официантом, боясь заснуть прямо за столиком, – на этом моя секретная миссия и закончилась. Я быстро прошел всю улицу Гравина и, дойдя до Пелайо, увидел в толпе – чего никак не мог ожидать – Роситу, которая как раз собиралась повернуть на улицу Гравина. Я постарался стушеваться, потом решил пошпионить за ней – и увидел, что она, не замедляя шага, прошла всю улицу Вены и кинулась навстречу молодому арабу – а я уже обратил на него внимание чуть раньше, когда он проходил мимо бара. Они обнялись, поцеловались, со смехом зашептали что-то друг другу на ухо, снова поцеловались и удалились по улице Дель Посо. Что ж, я ведь мечтал провести разведывательную операцию… Вот и провел. Это, правда, не имело никакой связи с подслушанным телефонным разговором про Палому, но именно благодаря чужому разговору я узнал, с кем изменяет мне Росита. В самом дурном настроении я повернул на улицу Пелайо, чтобы взять такси. Поджидая свободную машину, я прокручивал в уме реплики из телефонного разговора:
– Разумеется. А вы узнали что-нибудь про эту женщину?
– Шлюха, как мы и предполагали.
Я решил, что расскажу все это вечером на лекции, но, естественно, назову Роситу другим именем – допустим, Рамоной, это будет даже мило. И пока я раздумывал над такими вещами, застыв посреди коридора, хотя времени на подготовку к лекции у меня осталось кот наплакал, на ум мне почему-то вдруг пришла мрачная забава, которой я предавался минувшим летом, – азартно истреблял муравьев с помощью электрозажигалки для газовой плиты. Почему я вспомнил именно об этом? Ответить невозможно, ведь на самом деле все, что происходит в нашей жизни, происходит без всяких «почему» и «потому что». С тех пор как Бога не существует, с тех пор как мы перестали верить в то, что кто-то постоянно за нами наблюдает, из нашей жизни исчезла побудительная причина. Мой брат Максимо однажды заметил: человек прошлых веков, сохранявший религиозное чувство, верил в некое божество, которое постоянно за ним приглядывает, и в результате этот человек – совсем как футболист под придирчивым взором высшего существа, каковым является для него тренер, тоже своего рода заправский шпион-наблюдатель, – старался придать связность игре, то есть всей своей жизни, чтобы в глазах всевышнего наблюдателя она выглядела достойной. Но теперь ни одно высшее существо на нас не смотрит, и все, что происходит в нашей жизни, происходит без всякого «почему». Вот почему я и не могу объяснить, почему вдруг там, в коридоре, вместо того чтобы спешно завершать подготовку к лекции, я стал вспоминать злодейское увлечение минувшего лета, стал вспоминать о том, как шпионил за муравьями с дозорной вышки смехотворного человеческого величия, и о том, как мне нравилось уничтожать их по одному, чтобы каждый насладился отдельной, собственной смертью, и как некоторым муравьям я, играя роль невидимого для них бога, дарил жизнь или, лучше сказать, оттягивал исполнение смертного приговора: понаблюдав какое-то время за тем или иным муравьем – и если он вдруг завоевывал мою симпатию или сострадание, – я дарил ему еще день жизни.
Размышления об отсроченных казнях – любимое занятие меланхоликов – вернули меня к мыслям о самом себе: ведь я, в зависимости от того, какое решение приму, и от того, что случится нынче вечером, вполне могу оказаться в роли существа, которому не остается ни дня жизни – во всяком случае, настоящей жизни, той жизни, которой наслаждаются люди – так я полагал, – живущие в счастливом согласии с законами своих желаний. Мысли об отсрочке исполнения приговора подвели меня к мысли о том, что надо закончить подготовку к лекции, к той самой лекции, с помощью которой я, играя роль вульгарной Шехерезады, собирался обмануть самого себя и поверить, будто все еще можно отсрочить исполнение вынесенного Роситой приговора, еще можно потрясти ее до глубины души моим выступлением, чтобы эхо моих слов никогда больше, даже долгие годы спустя, не отпускало ее, преследовало жарким тайным шепотом, если, конечно, я не положу к ее ногам, прямо в зале на улице Верди, голову Кармины, – иначе мы никогда больше не увидимся.
Я раздумывал над всем этим, когда ко мне вдруг подкралось неприятное воспоминание, воспоминание о том дне, когда мы познакомились с Роситой и я сказал ей на террасе кафе:
– Я буду любить тебя вечно.
Глупость, конечно, просто я был от нее без ума. Теперь, по прошествии многих лет, легче всего было бы изречь, что такое объяснение в любви на самом деле нельзя считать искренним, но и теперь я этого не скажу – своими чарами она сразила меня наповал. Кроме того, в те дни я был особенно влюбчив – я искал женщину на всю жизнь. И с тех пор я не сильно изменился. Да, я утратил наивность, примирился с тусклостью чувств, привык к скуке и разочарованиям, а все равно остался тем же отчаянным влюбленным.
Тогда Росита приблизила свои губы к моим, прежде царапнув их ноготком, и заявила:
– А я буду тебя любить в шесть вечера в следующую среду.
Я изо всех сил старался стереть неприятное воспоминание о том дне, но тут услышал скрежет ключа: Кармина отпирала входную дверь. Я метнулся к себе в кабинет, чтобы сделать вид, будто работаю над реалистической трилогией, и чтобы жена решила, будто я так заработался, что почти забыл о лекции, где мне предстоит говорить о мифической структуре героя.
Сидя в кабинете, я продолжал терзаться неопределенностью ситуации, в которую попал; почти теряя рассудок от собственного безрассудства, я с жадностью ухватился за новую мысль: мой рабочий кабинет должен быть совсем не таким, как сейчас, он должен быть завален секретными документами, всякого рода шифрованными сообщениями, а окна должны быть всегда накрепко закрыты, шторы – задернуты. В тот миг я отдал бы что угодно, лишь бы именно так оно и было, лишь бы в моем владении оказались, скажем, разные донесения о жизни, особых приметах и примечательных поступках как минимум шести миллионов человек – например, жителей всей Каталонии. Иными словами, я хотел быть настоящим шпионом, а не жалким подглядывателем и истребителем муравьев.
Повторюсь: я терял рассудок от собственного безрассудства, полагая, что моя судьба решится в ближайшие два часа, и я не мог отвязаться от вопроса: чем порадует меня фортуна, хотя на самом-то деле решение должен принимать я сам. Тут на память мне пришла фраза, однажды произнесенная Карминой: «Чем больше мужчина любит женщину, тем ближе он к ненависти». Что именно она хотела этим сказать? Может, имела в виду мое плохо скрываемое увлечение ее сестрой?
Я сел за письменный стол, решив сделать вид, будто занят особенно трудным куском реалистической саги о несчастных обитателях улицы Дурбан. Я действительно сделал вид, что пишу, но на самом деле продолжал заниматься своими мыслями – мыслями о том, как было бы здорово, превратись этот кабинет в обиталище настоящего шпиона. Хотя, по правде сказать, трудно отыскать что-либо менее похожее на обиталище настоящего шпиона. Окно было открыто, и в него запросто мог мимоходом заглянуть любой прохожий. Нет, мой кабинет не был тайным шпионским логовом. Тогда я встал перед зеркалом и решил изобразить из себя заправского секретного агента. Незадолго до того я уже принес в кабинет плащ, черные очки и смертоносный зонт. Что еще нужно? Пожалуй, нужна только Мата Хари в качестве невесты. Или нужно стать настоящим секретным агентом. Но ничего постыдного в том, что агентом я не являюсь, тоже не было.
Я вообразил, как через полчаса буду спускаться по лестнице собственного дома, раздираемый сомнениями: какой выбор сделать и что требуется для моей жизни. Я вообразил, как шагаю вниз по улице Дурбан, спрятав в портфель, с которым обычно хожу на лекции, все, что надо, чтобы нарядиться шпионом. Я переоденусь в туалете на улице Верди. Я буду читать лекцию, не снимая черных очков и плаща, а смертоносный зонт положу на стол. Лекцию я закончу, обретя уверенность в себе – и во многом именно благодаря этим атрибутам тайного агента, то есть человека заведомо решительного, – потом подойду к тому месту, где будет сидеть Росита, и, прежде чем мы с ней убежим, распрощаюсь с публикой какой-нибудь остроумной сентенцией про любовь. Я скажу им: «Даю вам честное слово шпиона, долговечность наших чувств так же мало зависит от нашей воли, как и продолжительность нашей жизни».
Я вообразил эту сцену, сидя у себя в кабинете, потом вдруг подумал, что был абсолютно прав, предполагая, будто настоящие писатели должны быть умелыми шпионами. И еще я подумал, что сам в этот миг являю собой отличный тому пример: ведь я живу двойной жизнью, как нормальный двойной агент, – жизнью шпиона и жизнью влюбленного писателя, вдобавок влюбленного в двух сестер одновременно, в двух очень разных женщин, разных, как две вражеские территории.
Я закрыл окно и задернул шторы – снаружи уже стемнело, а значит, стемнело и в моем кабинете. Я все больше входил в роль шпиона. И мне подумалось, что да, разумеется, так оно и есть: многие писатели, совсем как настоящие шпионы, ведут странный образ жизни, потому что они чувствуют себя очень одиноко в своих мрачных кабинетах, на своих наблюдательных башнях, воображая – при плотно задернутых шторах – бесконечные ловушки, которые уготованы им снаружи.
И тут в кабинет влетела Кармина, таща за руку Бруно. Она была явно взвинчена, чем-то озабочена.
– Почему ты задернул шторы? – И, не дожидаясь ответа, добавила: – Бруно хочет, чтобы мы с ним пошли на твою лекцию, говорит, что ты будешь рассказывать про шпионов. Это правда?
Я, уже начиная выходить из себя, повернулся к ним. Я притворился, будто они оторвали меня от важнейшего эпизода в романе.
– Прости, что ты сказала?
Видно, она что-то заподозрила.
– Я сказала, что мы пойдем на лекцию. Мы с Бруно. Ты ведь будешь рад… Я никогда не хожу на твои лекции… А про шпионов с удовольствием послушаю…
Она произнесла это с наигранным ехидством, интуиция нашептывала ей, что в зале может оказаться Росита или будет поджидать меня у выхода. Не случайно же Кармина уже успела поинтересоваться, не слышно ли чего про ее сестрицу.
– Ради бога, Кармина, я работаю, – сказал я. – Какие еще шпионы?
– Бруно сказал, что лекция будет про шпионов, а мне это очень даже интересно. Ты что, собираешься рассказать о том, как я пообещала шпионить за тобой вечно, всю жизнь?
– Бруно наказан, – сказал я самым что ни на есть суровым голосом, – потому что целый день выдумывает всякие глупости. Я запретил ему выходить из дома до завтра. Он заслужил строгое наказание.
Бруно зарыдал. Как только вернулась домой Кармина, он стал вести себя по-прежнему – опять смотрел в пол. Даже заливаясь слезами, он упорно смотрел в пол.
– Пусть еще скажет спасибо, что не получил хорошую взбучку. Представь, он договорился до того, что его изнасиловали. По-твоему, это нормально? – спросил я внушительно.
Мои слова прозвучали достаточно убедительно.
– Значит, ты не собираешься рассказывать про шпионов?
– Господи, ну подумай сама, какие еще шпионы? Как ты могла в такое поверить? Он ведь уже не знает, чего еще придумать.
Тут Кармина обратила внимание на мой красный распухший нос.
– А это еще что?
– Сама видишь: я несчастный избитый писатель.
Таким я и остался: несчастным избитым писателем. Здесь, сидя в тени вековой шелковицы, которая слышала, как однажды шпионивший за облаткой дед произнес слова «великая повелительница». Здесь, в Премиа, где я уже несколько недель записываю свои воспоминания о самом важном дне в моей жизни. Не бывает более странного образа жизни, чем у писателя, пишущего книгу, особенно если все воспоминания касаются одного-единственного дня, когда он спустился по лестнице и двинулся вниз по улице Дурбан, и прочел лекцию, и ему хватило часа, чтобы вынести окончательный приговор всей своей жизни. Странную жизнь ведет тот, кто одержимо пишет об одном дне, когда он прочел лекцию, полагая, будто вот-вот все изменится в его жизни, но ничего не изменилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
– Тарантини?
– Да, это я.
– Это вы?
– Да, это Тарантини.
– Слушайте внимательно. Палома. Повторить?
– Нет, не нужно. Палома. Понятно. Вы узнали что-нибудь новое про эту женщину?
– Ничего. Шлюха, как мы и полагали.
– Я тоже так думал.
– Двенадцать, сорок три, два. Повторить?
– Да, пожалуйста.
– Двенадцать, сорок три, два.
В этот миг мой мексиканский приятель прервал свои рассуждения про Уго Санчеса и сказал, что сейчас перезвонит – чужие голоса не дают нам спокойно поговорить. Когда он перезвонил, я упрекнул его за то, что он не дал мне дослушать их разговор.
– А о чем они говорили? – спросил он. – Я, по правде сказать, ничего не понял. Что-то про Палому, потом номер телефона…
– Разве телефонный номер может состоять из пяти цифр? Нет, это была шифровка.
– Ба! Ты сошел с ума! Или решил посмеяться надо мной? – воскликнул он и снова вернулся к Уго Санчесу.
– Это было шифрованное послание, нет никаких сомнений…
– Как вижу, ты не потерял чувства юмора. Но я-то и не думал шутить. Я записал номер в блокнот. Потом резко оборвал болтовню про футбол, которая почему-то разом перестала меня интересовать, и повесил трубку. Я пошел на кухню, по дороге заучивая цифры наизусть. Двенадцать – число апостолов, сорок три – мой возраст, два – именно два года исполнилось в тот самый день Бруно. Когда я удостоверился, что крепко-накрепко запомнил шифровку, я устроил себе забаву – решил поиграть в тайного агента. Я сжег бумажку с цифрами в раковине, смыл пепел сильной струей воды и даже отчистил моющим порошком желтые и бурые пятна, оставшиеся на эмали. Потом глянул на часы – было одиннадцать утра, и, значит, времени у меня оставалось в обрез. Потому что цифра двенадцать наверняка означала время, когда Тарантини должен собственной персоной явиться в некое место, а приехать туда следовало на автобусе номер сорок три, который отправлялся с улицы Палома, – такой автобус я обнаружил в своем «Справочнике горожанина» и, разумеется, подумал, что таких совпадений не бывает; я почувствовал неописуемое волнение – получалось, что речь идет о некоем месте, куда можно попасть, если выйти на второй остановке от начала маршрута автобуса сорок три.
Я не стал терять времени даром, взял портфель, надел черные очки и направился в сторону улицы Палома – она находилась рядом с Благотворительным обществом.
Потом я сел на автобус и вышел на второй остановке, где сливались улица Вены с улицей Гравина, там я увидел бар с террасой, галантерейную лавку и почему-то закрытый итальянский ресторан. Я уселся на террасе и развернул газету, затем заказал томатный сок, а принесенную с собой папку положил на видное место – на случай, если кому-нибудь вздумается забрать ее, обменяв на свою, и какое-то время я действительно от души забавлялся, чувствуя себя шпионом. Имелся один шанс из ста, не больше, что я верно все угадал, но мне и этого было достаточно, всего одного шанса из ста, даже совсем слабой надежды, чтобы испытать радость и, можно сказать, чувство полной реализованности, ведь я знал: мне давно требовалось совершить нечто подобное.
Я караулил любое подозрительное движение и, чтобы занять себя чем-то, воображал, будто случайные прохожие на улице, как и посетители бара, сами того не ведая, являются участниками секретной операции. Любая фраза казалась мне подозрительной, хотя я и понимал: на самом деле ничего подозрительного там нет. Все, что мог, я записывал в свой блокнот. Например, слова сидящего неподалеку одинокого клиента, который пытался завязать разговор с официантом: «Вы меня разорите в вашем баре». Любая фраза могла быть паролем. Скажем, слова, брошенные одним прохожим другому: «Жена скоро вернется домой, и тогда у нас сразу будет слишком много народа». Или слова, сказанные одним посетителем бара другому: «Законы меняются». Даже стая голубей, вдруг появившаяся в небе, а потом начавшая кружить над крышей какого-то дома, – все обретало, раз уж мне так этого хотелось, весьма таинственный смысл.
Проблемы начали возникать после того, как пробило половину первого, а ничего интересного так и не произошло. Дело в том, что я сам вдруг превратился в подозрительного типа. Два томатных сока, русский салат, газета, прочитанная от начала до конца, потом перечитанная снова. Один из клиентов попросил у меня огонька и, по всей видимости, хотел попытаться разузнать, что я тут делаю. Другой вдруг уставился на мою папку, но я быстро успокоился, убедившись, что он вдымину пьян – очень пристальный взгляд часто бывает у людей, которые допились до такой степени, что уже и вовсе перестали что-то видеть. В новой стае голубей я уже не углядел ничего странного и загадочного. К тому же меня вдруг одолела страшная зевота. Я расплатился с официантом, боясь заснуть прямо за столиком, – на этом моя секретная миссия и закончилась. Я быстро прошел всю улицу Гравина и, дойдя до Пелайо, увидел в толпе – чего никак не мог ожидать – Роситу, которая как раз собиралась повернуть на улицу Гравина. Я постарался стушеваться, потом решил пошпионить за ней – и увидел, что она, не замедляя шага, прошла всю улицу Вены и кинулась навстречу молодому арабу – а я уже обратил на него внимание чуть раньше, когда он проходил мимо бара. Они обнялись, поцеловались, со смехом зашептали что-то друг другу на ухо, снова поцеловались и удалились по улице Дель Посо. Что ж, я ведь мечтал провести разведывательную операцию… Вот и провел. Это, правда, не имело никакой связи с подслушанным телефонным разговором про Палому, но именно благодаря чужому разговору я узнал, с кем изменяет мне Росита. В самом дурном настроении я повернул на улицу Пелайо, чтобы взять такси. Поджидая свободную машину, я прокручивал в уме реплики из телефонного разговора:
– Разумеется. А вы узнали что-нибудь про эту женщину?
– Шлюха, как мы и предполагали.
Я решил, что расскажу все это вечером на лекции, но, естественно, назову Роситу другим именем – допустим, Рамоной, это будет даже мило. И пока я раздумывал над такими вещами, застыв посреди коридора, хотя времени на подготовку к лекции у меня осталось кот наплакал, на ум мне почему-то вдруг пришла мрачная забава, которой я предавался минувшим летом, – азартно истреблял муравьев с помощью электрозажигалки для газовой плиты. Почему я вспомнил именно об этом? Ответить невозможно, ведь на самом деле все, что происходит в нашей жизни, происходит без всяких «почему» и «потому что». С тех пор как Бога не существует, с тех пор как мы перестали верить в то, что кто-то постоянно за нами наблюдает, из нашей жизни исчезла побудительная причина. Мой брат Максимо однажды заметил: человек прошлых веков, сохранявший религиозное чувство, верил в некое божество, которое постоянно за ним приглядывает, и в результате этот человек – совсем как футболист под придирчивым взором высшего существа, каковым является для него тренер, тоже своего рода заправский шпион-наблюдатель, – старался придать связность игре, то есть всей своей жизни, чтобы в глазах всевышнего наблюдателя она выглядела достойной. Но теперь ни одно высшее существо на нас не смотрит, и все, что происходит в нашей жизни, происходит без всякого «почему». Вот почему я и не могу объяснить, почему вдруг там, в коридоре, вместо того чтобы спешно завершать подготовку к лекции, я стал вспоминать злодейское увлечение минувшего лета, стал вспоминать о том, как шпионил за муравьями с дозорной вышки смехотворного человеческого величия, и о том, как мне нравилось уничтожать их по одному, чтобы каждый насладился отдельной, собственной смертью, и как некоторым муравьям я, играя роль невидимого для них бога, дарил жизнь или, лучше сказать, оттягивал исполнение смертного приговора: понаблюдав какое-то время за тем или иным муравьем – и если он вдруг завоевывал мою симпатию или сострадание, – я дарил ему еще день жизни.
Размышления об отсроченных казнях – любимое занятие меланхоликов – вернули меня к мыслям о самом себе: ведь я, в зависимости от того, какое решение приму, и от того, что случится нынче вечером, вполне могу оказаться в роли существа, которому не остается ни дня жизни – во всяком случае, настоящей жизни, той жизни, которой наслаждаются люди – так я полагал, – живущие в счастливом согласии с законами своих желаний. Мысли об отсрочке исполнения приговора подвели меня к мысли о том, что надо закончить подготовку к лекции, к той самой лекции, с помощью которой я, играя роль вульгарной Шехерезады, собирался обмануть самого себя и поверить, будто все еще можно отсрочить исполнение вынесенного Роситой приговора, еще можно потрясти ее до глубины души моим выступлением, чтобы эхо моих слов никогда больше, даже долгие годы спустя, не отпускало ее, преследовало жарким тайным шепотом, если, конечно, я не положу к ее ногам, прямо в зале на улице Верди, голову Кармины, – иначе мы никогда больше не увидимся.
Я раздумывал над всем этим, когда ко мне вдруг подкралось неприятное воспоминание, воспоминание о том дне, когда мы познакомились с Роситой и я сказал ей на террасе кафе:
– Я буду любить тебя вечно.
Глупость, конечно, просто я был от нее без ума. Теперь, по прошествии многих лет, легче всего было бы изречь, что такое объяснение в любви на самом деле нельзя считать искренним, но и теперь я этого не скажу – своими чарами она сразила меня наповал. Кроме того, в те дни я был особенно влюбчив – я искал женщину на всю жизнь. И с тех пор я не сильно изменился. Да, я утратил наивность, примирился с тусклостью чувств, привык к скуке и разочарованиям, а все равно остался тем же отчаянным влюбленным.
Тогда Росита приблизила свои губы к моим, прежде царапнув их ноготком, и заявила:
– А я буду тебя любить в шесть вечера в следующую среду.
Я изо всех сил старался стереть неприятное воспоминание о том дне, но тут услышал скрежет ключа: Кармина отпирала входную дверь. Я метнулся к себе в кабинет, чтобы сделать вид, будто работаю над реалистической трилогией, и чтобы жена решила, будто я так заработался, что почти забыл о лекции, где мне предстоит говорить о мифической структуре героя.
Сидя в кабинете, я продолжал терзаться неопределенностью ситуации, в которую попал; почти теряя рассудок от собственного безрассудства, я с жадностью ухватился за новую мысль: мой рабочий кабинет должен быть совсем не таким, как сейчас, он должен быть завален секретными документами, всякого рода шифрованными сообщениями, а окна должны быть всегда накрепко закрыты, шторы – задернуты. В тот миг я отдал бы что угодно, лишь бы именно так оно и было, лишь бы в моем владении оказались, скажем, разные донесения о жизни, особых приметах и примечательных поступках как минимум шести миллионов человек – например, жителей всей Каталонии. Иными словами, я хотел быть настоящим шпионом, а не жалким подглядывателем и истребителем муравьев.
Повторюсь: я терял рассудок от собственного безрассудства, полагая, что моя судьба решится в ближайшие два часа, и я не мог отвязаться от вопроса: чем порадует меня фортуна, хотя на самом-то деле решение должен принимать я сам. Тут на память мне пришла фраза, однажды произнесенная Карминой: «Чем больше мужчина любит женщину, тем ближе он к ненависти». Что именно она хотела этим сказать? Может, имела в виду мое плохо скрываемое увлечение ее сестрой?
Я сел за письменный стол, решив сделать вид, будто занят особенно трудным куском реалистической саги о несчастных обитателях улицы Дурбан. Я действительно сделал вид, что пишу, но на самом деле продолжал заниматься своими мыслями – мыслями о том, как было бы здорово, превратись этот кабинет в обиталище настоящего шпиона. Хотя, по правде сказать, трудно отыскать что-либо менее похожее на обиталище настоящего шпиона. Окно было открыто, и в него запросто мог мимоходом заглянуть любой прохожий. Нет, мой кабинет не был тайным шпионским логовом. Тогда я встал перед зеркалом и решил изобразить из себя заправского секретного агента. Незадолго до того я уже принес в кабинет плащ, черные очки и смертоносный зонт. Что еще нужно? Пожалуй, нужна только Мата Хари в качестве невесты. Или нужно стать настоящим секретным агентом. Но ничего постыдного в том, что агентом я не являюсь, тоже не было.
Я вообразил, как через полчаса буду спускаться по лестнице собственного дома, раздираемый сомнениями: какой выбор сделать и что требуется для моей жизни. Я вообразил, как шагаю вниз по улице Дурбан, спрятав в портфель, с которым обычно хожу на лекции, все, что надо, чтобы нарядиться шпионом. Я переоденусь в туалете на улице Верди. Я буду читать лекцию, не снимая черных очков и плаща, а смертоносный зонт положу на стол. Лекцию я закончу, обретя уверенность в себе – и во многом именно благодаря этим атрибутам тайного агента, то есть человека заведомо решительного, – потом подойду к тому месту, где будет сидеть Росита, и, прежде чем мы с ней убежим, распрощаюсь с публикой какой-нибудь остроумной сентенцией про любовь. Я скажу им: «Даю вам честное слово шпиона, долговечность наших чувств так же мало зависит от нашей воли, как и продолжительность нашей жизни».
Я вообразил эту сцену, сидя у себя в кабинете, потом вдруг подумал, что был абсолютно прав, предполагая, будто настоящие писатели должны быть умелыми шпионами. И еще я подумал, что сам в этот миг являю собой отличный тому пример: ведь я живу двойной жизнью, как нормальный двойной агент, – жизнью шпиона и жизнью влюбленного писателя, вдобавок влюбленного в двух сестер одновременно, в двух очень разных женщин, разных, как две вражеские территории.
Я закрыл окно и задернул шторы – снаружи уже стемнело, а значит, стемнело и в моем кабинете. Я все больше входил в роль шпиона. И мне подумалось, что да, разумеется, так оно и есть: многие писатели, совсем как настоящие шпионы, ведут странный образ жизни, потому что они чувствуют себя очень одиноко в своих мрачных кабинетах, на своих наблюдательных башнях, воображая – при плотно задернутых шторах – бесконечные ловушки, которые уготованы им снаружи.
И тут в кабинет влетела Кармина, таща за руку Бруно. Она была явно взвинчена, чем-то озабочена.
– Почему ты задернул шторы? – И, не дожидаясь ответа, добавила: – Бруно хочет, чтобы мы с ним пошли на твою лекцию, говорит, что ты будешь рассказывать про шпионов. Это правда?
Я, уже начиная выходить из себя, повернулся к ним. Я притворился, будто они оторвали меня от важнейшего эпизода в романе.
– Прости, что ты сказала?
Видно, она что-то заподозрила.
– Я сказала, что мы пойдем на лекцию. Мы с Бруно. Ты ведь будешь рад… Я никогда не хожу на твои лекции… А про шпионов с удовольствием послушаю…
Она произнесла это с наигранным ехидством, интуиция нашептывала ей, что в зале может оказаться Росита или будет поджидать меня у выхода. Не случайно же Кармина уже успела поинтересоваться, не слышно ли чего про ее сестрицу.
– Ради бога, Кармина, я работаю, – сказал я. – Какие еще шпионы?
– Бруно сказал, что лекция будет про шпионов, а мне это очень даже интересно. Ты что, собираешься рассказать о том, как я пообещала шпионить за тобой вечно, всю жизнь?
– Бруно наказан, – сказал я самым что ни на есть суровым голосом, – потому что целый день выдумывает всякие глупости. Я запретил ему выходить из дома до завтра. Он заслужил строгое наказание.
Бруно зарыдал. Как только вернулась домой Кармина, он стал вести себя по-прежнему – опять смотрел в пол. Даже заливаясь слезами, он упорно смотрел в пол.
– Пусть еще скажет спасибо, что не получил хорошую взбучку. Представь, он договорился до того, что его изнасиловали. По-твоему, это нормально? – спросил я внушительно.
Мои слова прозвучали достаточно убедительно.
– Значит, ты не собираешься рассказывать про шпионов?
– Господи, ну подумай сама, какие еще шпионы? Как ты могла в такое поверить? Он ведь уже не знает, чего еще придумать.
Тут Кармина обратила внимание на мой красный распухший нос.
– А это еще что?
– Сама видишь: я несчастный избитый писатель.
Таким я и остался: несчастным избитым писателем. Здесь, сидя в тени вековой шелковицы, которая слышала, как однажды шпионивший за облаткой дед произнес слова «великая повелительница». Здесь, в Премиа, где я уже несколько недель записываю свои воспоминания о самом важном дне в моей жизни. Не бывает более странного образа жизни, чем у писателя, пишущего книгу, особенно если все воспоминания касаются одного-единственного дня, когда он спустился по лестнице и двинулся вниз по улице Дурбан, и прочел лекцию, и ему хватило часа, чтобы вынести окончательный приговор всей своей жизни. Странную жизнь ведет тот, кто одержимо пишет об одном дне, когда он прочел лекцию, полагая, будто вот-вот все изменится в его жизни, но ничего не изменилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14