Священник же ему сказал:
— Ты смельчак, но только вот что прими в рассуждение: кто бы ночью в субботу ни шел через дюны, всех потом находят на песке мертвыми, загрызенными. Плотинщики ходят на работу по нескольку человек. Вечереет. Слышишь, как воет в долине weerwolf? Неужели он, как и накануне, всю мочь будет выть так ужасно на кладбище? Да благословит тебя бог, сын мой, но лучше бы ты не ходил.
Священник перекрестился.
— Пепел бьется о мою грудь, — молвил Уленшпигель.
Тогда священник сказал:
— Коль скоро ты исполнен непреклонной решимости, я тебе помогу.
— Ваше преподобие, — сказал Уленшпигель, — сходите к Тории — матери убитой девочки, а также к двум братьям Тории, и скажите, что волк близко и что я его подстерегу и убью, — сделайте это для меня и для всего нашего истерзанного края!
— Я тебе советую караулить волка на дороге к кладбищу, — сказал священник. — Дорога эта пролегает между изгородями. На ней двум человекам не разойтись.
— Там я его и подкараулю, — решил Уленшпигель. — А вы, доблестный священнослужитель, радеющий об освобождении родной страны, прикажите и велите матери убитой девочки, отцу ее и двум дядям взять оружие и, пока еще не подан сигнал к тушению огней, идти в церковь. Если они услышат, что я кричу чайкой, значит, я видел оборотня. Тогда пусть ударят в набат — и скорей ко мне на помощь. А еще есть у вас тут смелые люди?..
— Нет, сын мой, — отвечал священник. — Рыбаки боятся weerwolf'а больше, чем чумы и смерти. Не ходи!
Но Уленшпигель ему на это ответил:
— Пепел бьется о мою грудь.
Тогда священник сказал:
— Я исполню твою просьбу. Господь с тобой! Ты есть хочешь или пить?
— И то и другое, — отвечал Уленшпигель.
Священник угостил его пивом, вином и сыром.
Уленшпигель поел, попил и ушел.
Дорогой он поднял глаза к озаренному ярким лунным сиянием небу, и ему привиделся отец его Клаас сидящим во славе подле господа бога. Уленшпигель смотрел на море и на тучи, слушал, как неистово завывал ветер, дувший со стороны Англии.
— О черные быстролетные тучи! — говорил он. — Преисполнитесь мести и цепями повисните на ногах злодея! Ты, рокочущее море, ты, небо, мрачное, как зев преисподней, вы, огнепенные гребни, скользящие по темной воде, в нетерпении и в гневе наскакивающие один на другой, вы, бесчисленные огненные звери, быки, барашки, кони, змеи, плывущие по течению или же вздымающиеся и рассыпающиеся искрометным дождем, ты, черное-черное море, ты, трауром повитое небо, помогите мне одолеть злого вампира, убивающего девочек! И ты помоги мне, ветер, жалобно воющий в зарослях терновника и корабельных снастях, ты, голос жертв, взывающих о мести к господу богу, на которого я в начинании своем уповаю!
Тут он спустился в долину, раскачиваясь на своих естественных подпорках так, словно в голову ему ударил хмель-л словно он поел лишнего.
Он напевал, икал, пошатывался, зевал, плевал, останавливался, будто бы оттого, что его тошнит, на самом же деле зорко следил за всем, что творилось кругом, и вдруг, услыхав пронзительный вой, остановился, делая вид, что его выворачивает наизнанку, и при ярком лунном свете перед ним явственно обозначилась длинная тень волка, направлявшегося в кладбищу.
Все так же шатаясь из стороны в сторону, Уленшпигель пошел по тропинке, проложенной в зарослях терновника. На тропинке он будто нечаянно растянулся, но это ему нужно было для того, чтобы поставить капкан и вложить стрелу в арбалет, затем поднялся, отошел шагов на десять и, продолжая разыгрывать пьяного, остановился, пошатываясь, икая и блюя, на самом же деле все существо его было натянуто, как тетива, слух и зрение напряжены.
И видел он лишь черные тучи, мчавшиеся, как безумные, по небу, да длинную крупную, хотя и невысокую черную фигуру, приближавшуюся к нему. И слышал он лишь жалобный вой ветра, громоподобный грохот волн морских да скрежет ракушек под чьим-то тяжелым скоком.
Будто бы намереваясь сесть, Уленшпигель грузно, как пьяный, повалился на тропинку и опять сделал вид, что его рвет.
— Вслед за тем в двух шагах от него лязгнуло железо, со стуком захлопнулся капкан и кто-то вскрикнул.
— Weerwolf попал передними лапами в капкан, — сказал себе Уленшпигель. — Вот он с ревом встает, сотрясает капкан, хочет освободиться. Нет, теперь уж не убежит!
Уленшпигель пустил стрелу и попал ему в ногу.
— Ранен! Упал! — сказал он и крикнул чайкой.
В ту же минуту зазвонил сполошный колокол; в разных концах селения слышался звонкий мальчишеский голос:
— Вставайте, кто спит! Weerwolf пойман!
— Слава богу! — сказал Уленшпигель.
Раньше всех прибежали с фонарями мать Беткин, Тория, ее муж Лансам, ее братья Иост и Михель.
— Пойман? — спросили они.
— Вот он, на тропинке, — сказал Уленшпигель.
— Слава богу! — воскликнули они и перекрестились.
— Кто это звонит? — спросил Уленшпигель.
— Это мой старший сын, — отвечал Лансам. — Младший бегает по всему городу, стучится в двери и кричит, что волк пойман. Честь тебе и слава!
— Пепел бьется о мою грудь, — отвечал Уленшпигель.
— Сжалься надо мной, Уленшпигель, сжалься! — неожиданно заговорил weerwolf.
— Волк заговорил! — воскликнули все и перекрестились. — Это дьявол — ему даже известно, что юношу зовут Уленшпигель.
— Сжалься! Сжалься! — повторял пойманный. — Прекрати колокольный звон — это звон похоронный. Пожалей меня! Я не волк. Руки мне перебил капкан. Я стар, я истекаю кровью. Пожалей меня! Чей это звонкий детский крик будит село? Пожалей меня!
— Я узнал тебя по голосу! — с жаром воскликнул Уленшпигель. — Ты — рыбник, убийца Клааса, вампир, загрызавший бедных девочек! Горожане и горожанки, не бойтесь! Это старшина рыбников, который свел в могилу Сооткин.
С этими словами он одной рукой схватил его за горло, а другою выхватил нож.
Но Тория, мать Беткин, удержала Уленшпигеля.
— Его надо взять живьем! — крикнула она и, бросившись на рыбника, стада рвать клоками его седые волосы и царапать ему лицо.
И она выла от горя и злобы.
Руки weerwolf'у защемил капкан; weerwolf бился на земле от дикой боли и вопил:
— Сжальтесь! Сжальтесь! Оттащите эту женщину! Я вам дам два каролю. Разбейте колокола! Зачем так громко кричат дети?
— Не убивайте его! — кричала Тория. — Не убивайте его — пусть заплатит сполна! Это по тебе похоронный звон, по тебе, убийца! На медленном огне тебя, калеными тебя щипцами! Не убивайте его! Пусть заплатит сполна!
Тория нашла на земле вафельницу с длинными ручками. Осмотрев ее при свете факелов, Тория обнаружила вырезанные в железных пластинках ромбы (обычная в Брабанте форма для вафель), а также длинные острые зубья, придававшие вафельнице сходство с железной пастью. Когда Тория раскрыла ее, то она приобрела сходство с пастью борзой собаки.
Охваченная бешеной злобой, Тория то открывала, то закрывала вафельницу, потом вдруг, скрипя зубами, хрипя, точно в агонии, крича от боли, которую ей причиняла неутоленная месть, принялась вонзать зубья этого орудия в руки рыбнику, в ноги, куда попало, и все старалась укусить его в шею и при каждом укусе приговаривала:
— Вот так он кусал железными зубами мою Беткин. А теперь расплачивается. Что, течет у тебя кровь, душегуб? Господь справедлив. Слышишь похоронный звон? Кровь Беткин вопиет к отмщению. Чувствуешь, как впиваются зубы? Это пасть господня.
Она кусала его беспрерывно и беспощадно, а когда не могла укусить, то била вафельницей. Но так сильна была в ней жажда мести, что она не забила его до смерти.
— Смилуйтесь! — кричал рыбник. — Уленшпигель, ударь меня ножом — я хочу скорой смерти! Оттащи эту женщину! Разбей похоронные колокола, умертви кричащих детей!
А Тория все кусала его, пока один старик не сжалился над рыбником и не отобрал у нее вафельницу.
Тогда Тория плюнула в лицо weerwolf'у и, вцепившись ему в волосы, крикнула:
— Ты за все заплатишь на медленном огне, под калеными щипцами! Я тебе глаза выцарапаю!
Между тем, прослышав, что weerwolf не дьявол, а человек, прибежали хейстские рыбаки, хлебопашцы и женщины. Одни пришли с фонарями, другие с горящими факелами. И все кричали:
— Убийца! Грабитель! Где деньги, которые ты отнял у несчастных жертв? Отдавай!
— У меня ничего нет. Пощадите! — бормотал рыбник.
А женщины швырялись в него камнями и песком.
— Вот она, расплата! Вот она, расплата! — кричала Тория.
— Сжальтесь! — стонал рыбник. — Я истекаю кровью. Сжальтесь!
— У тебя еще хватит крови на расплату! — вскричала Тория. — Смажьте ему бальзамом раны. Он расплатится на медленном огне, расплатится, когда ему руки вырвут калеными щипцами. За все заплатит, за все!
И она опять кинулась бить его, но вдруг замертво упала на песок. И ее не трогали, пока она сама не очнулась.
Уленшпигель между тем, высвободив руки рыбника, обнаружил, что на правой руке у него не хватает трех пальцев.
Он велел связать его потуже и положить в корзину для рыбы. Мужчины, женщины, подростки, сменяя друг друга, понесли его в Дамме на суд и расправу. И освещали они себе дорогу факелами и фонарями.
А рыбник все повторял:
— Разбейте колокола! Умертвите кричащих детей!
А Тория твердила:
— Пусть он за все заплатит на медленном огне, пусть за все заплатит под калеными щипцами!
Потом оба смолкла. Уленшпигель слышал только прерывистое дыхание Тории, тяжелые шаги мужчин и громоподобный грохот волн.
С тоскою глядел он на тучи, как безумные мчавшиеся по небу, на огненные барашки в море и на освещенное факелами и фонарями бледное лицо рыбника, который следил за ним злыми своими глазами.
И пепел бился о грудь Уленшпигеля.
Так шли они четыре часа, а когда приблизились к Дамме, то их встретила толпа народа, уже обо всем осведомленного. Горожанам хотелось посмотреть на пойманного, и все шла за рыбаками с криком, с гиком, танцуя, ликуя.
— Weerwolf пойман, лиходей пойман! — кричали они. — Спасибо Уленшпигелю! Да здравствует наш брат Уленшпигель! Long leven onsen breeder Ulenspiegel!
Это было настоящее народное торжество.
Когда толпа проходила мимо дома судьи, тот вышел на шум и обратился к Уленшпигелю:
— Ты одолел. Честь тебе и хвала!
— Пепел Клааса бился о мою грудь, — отвечал Уленшпигель.
Тогда судья сказал:
— Ты получишь половину достояния убийцы.
— Раздайте ее родственникам погибших, — сказал Уленшпигель.
Пришли Ламме и Неле. Неле, смеясь и плача от радости, целовала своего дорогого Уленшпигеля; Ламме, тяжело подпрыгивая, хлопал его по животу и приговаривал:
— Вот кто храбр, надежен и предан! Это мой лучший друг. Среди вас, мужланов, таких людей не найдешь.
Рыбаки, однако ж, потешались над ним.
44
На другой день зазвонил колокол, так называемый borgstorm, созывая судей, старшин и секретарей к Vierschare, на четыре дерновые скамьи под дерево правосудия — под красивую липу. Кругом толпился народ. На допросе рыбник ни в чем не сознался, даже когда ему показали отрубленные солдатом три пальца, которых у него не хватало на правой руке. Он все повторял:
— Я беден и стар — пощадите меня!
Народ, однако ж, ревел:
— Ты старый волк, ты загрызал детей! Нет пощады ему, господа судьи!
Женщины кричали:
— Не смотри на нас холодными своими глазами! Ты не дьявол — ты человек, мы тебя не боимся. Кровожадная тварь! Ты трусливее кошки, загрызающей птенцов в гнезде. Ты убивал бедных девочек, с малолетства мечтавших честно прожить свою жизнь.
— Пусть за все заплатит на медленном огне, под калеными щипцами! — твердила Тория.
Невзирая на стражу, матери научили ребят бросать камни в рыбника. Ребята не заставляли себя упрашивать, улюлюкали, когда рыбник смотрел на них, и кричали не переставая:
— Bloedzuyger! (Кровопийца!) Sla dood! (Убейте его!)
А Тория продолжала кричать:
— Пусть за все заплатит на медленном огне, пусть за все заплатит род калеными щипцами!
А толпа шумела.
— Глядите! — говорили между собой женщины. — Нынче день жаркий, солнечный, а его знобит, он старается выставить на солнце свои седые космы и лицо, а как ему Тория лицо-то исцарапала!
— Дрожит от боли!
— Гнев божий!
— Какой у него пришибленный вид!
— Поглядите на руки злодея — они у него связаны и кровоточат — капканом-то его поранило!
— Пусть за все заплатит, за все! — кричала Тория.
А он плакался:
— Я беден — отпустите меня!
Но все, даже судьи, смеялись над ним. Он выдавливал из себя слезы, чтобы разжалобить их. Но женщины смеялись.
Так как основания для пытки были, то суд постановил пытать его до тех пор, пока он не сознается, как именно он убивал, откуда появлялся, где вещи убитых и где он прятал награбленные деньги.
В застенке на него надели совсем новенькие тесные сапоги, и судья спросил его, каким образом сатана внушил ему столь злые умыслы и толкнул его на столь ужасные преступления, он же судье ответил так:
— Сатана — это я сам, таково мое естество. Я родился на свет уродцем, неспособным к телесным упражнениям, и меня все почитали за дурачка и часто били. Меня никто не жалел — ли мальчики, ни девочки. Когда я вырос, ни одна женщина не желала иметь со мной дело, даже за деньги. Тогда я возненавидел смертельной ненавистью все, что происходит от женщины. Я донес на Клааса, оттого что его все любили. Я любил только денежки — это были мои белокурые или же золотистые подружки. Казнь Клааса обогатила меня и доставила наслаждение. Но меня час от часу сильнее манило стать волком, мне до страсти хотелось кусаться. В Брабанте я увидел вафельницу и подумал, что из такой вафельницы можно сделать отличную железную пасть. О, если б я мог схватить вас за горло, кровожадные тигры, забавляющиеся муками старика! Я бы вас искусал с еще большим наслаждением, нежели солдата или же девочку. Когда она, такая хорошенькая, беззащитная, спала на солнышке, зажав в руках сумочку с деньгами, во мне заговорили жалость и вожделение. Но так как я уже стар и обладать ею не мог, то я укусил ее…
На вопрос судьи, где он живет, рыбник ответил так:
— В Рамскапеле. Оттуда я хожу в Бланкенберге, в Хейст в даже в Кнокке. Но воскресеньям и праздничным дням я делаю в этой самой вафельнице по брабантскому способу вафли и хожу по городам и селам. Вафельница у меня всегда чистая, смазанная жиром. На вафли, на эту иноземную новинку, большой спрос. Если же вы полюбопытствуете, почему никто не мог меня узнать, то я вам скажу, что я красил и лицо и волосы в рыжий цвет. Что касается волчьей шкуры, на которую вы, вопрошая, злобно указываете пальцем, то я из презрения к вам отвечу и на этот вопрос: я убил двух волков в Равесхоольском и Мальдегемском лесах. Я сшил обе шкуры, вышла одна большая, и в нее я влезал. Прятал я ее в ящике среди хейстских дюн. Там и награбленная одежда — я хотел продать ее как-нибудь при случае по выгодной цене.
— Подведите его к огню, — распорядился судья.
Палач исполнил приказание.
— А где деньги? — спросил судья.
— Этого король не узнает, — отвечал рыбник.
— Жгите его свечами, — приказал судья. — Поближе, поближе к огню!
Палач исполнил приказ, а рыбник закричал:
— Я ничего больше не скажу! Я и так много наговорил, и вы меня сожжете. Я не колдун — зачем вы подвигаете меня к огню? И так ноги у меня в ожогах, в крови! Я ничего не скажу. Зачем еще ближе? Ноги у меня все в крови, говорят вам, в крови! Эти сапоги из раскаленного железа. Деньги? Это мои единственные друзья на всем свете… Ну хорошо… Только не надо огня! Деньги у меня в погребе, в Рамскапеле, в сундуке… Не отнимайте их у меня! Помилосердствуйте и пощадите, господа судьи! Убери свечи, проклятый палач!.. А он еще сильнее стал жечь… Деньги в сундуке с двойным дном, завернуты в шерстяную ткань, чтобы не слышно было звяканья, если кто-нибудь тряхнет сундук. Ну теперь я все сказал. Отведите меня от огня!
Его отвели от огня, и он злобно усмехнулся.
Судья спросил, чему он смеется.
— От радости, что больше не жжет, — отвечал рыбник.
Судья задал ему вопрос:
— Тебя никто не просил показать твою вафельницу с зубьями?
Рыбник же ему на это ответил так:
— У других точно такие же, только в моей дырочки, куда я ввинчивал железные зубья. На рассвете я их вынимал. Крестьяне охотней покупали вафли у меня, чем у других продавцов. Они их называют waefels met brabandsche knoopen (вафли с брабантскими пуговочками): когда зубьев нет, то от пустых углублений на вафлях остаются кружочки, похожие на пуговочки.
А судья ему опять:
— Когда ты нападал на несчастные жертвы?
— И днем и ночью. Днем я со своей вафельницей обходил дюны, выходил на большие дороги и подстерегал прохожих, а уж по субботам всегда караулил, потому что в Брюгге большой базар в этот день. Если мимо меня шагал крестьянин и вид у него был мрачный, я его не трогал: коли крестьянин закручинился, значит, в кошельке у него отлив. Если же я видел веселого путника, то шел за ним по пятам, неожиданно бросался на него сзади, прокусывал затылок и отбирал кошелек. И так я грабил не только в дюнах, а и на всех дорогах и тропах.
Тут судья сказал ему:
— Кайся и молись богу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Ты смельчак, но только вот что прими в рассуждение: кто бы ночью в субботу ни шел через дюны, всех потом находят на песке мертвыми, загрызенными. Плотинщики ходят на работу по нескольку человек. Вечереет. Слышишь, как воет в долине weerwolf? Неужели он, как и накануне, всю мочь будет выть так ужасно на кладбище? Да благословит тебя бог, сын мой, но лучше бы ты не ходил.
Священник перекрестился.
— Пепел бьется о мою грудь, — молвил Уленшпигель.
Тогда священник сказал:
— Коль скоро ты исполнен непреклонной решимости, я тебе помогу.
— Ваше преподобие, — сказал Уленшпигель, — сходите к Тории — матери убитой девочки, а также к двум братьям Тории, и скажите, что волк близко и что я его подстерегу и убью, — сделайте это для меня и для всего нашего истерзанного края!
— Я тебе советую караулить волка на дороге к кладбищу, — сказал священник. — Дорога эта пролегает между изгородями. На ней двум человекам не разойтись.
— Там я его и подкараулю, — решил Уленшпигель. — А вы, доблестный священнослужитель, радеющий об освобождении родной страны, прикажите и велите матери убитой девочки, отцу ее и двум дядям взять оружие и, пока еще не подан сигнал к тушению огней, идти в церковь. Если они услышат, что я кричу чайкой, значит, я видел оборотня. Тогда пусть ударят в набат — и скорей ко мне на помощь. А еще есть у вас тут смелые люди?..
— Нет, сын мой, — отвечал священник. — Рыбаки боятся weerwolf'а больше, чем чумы и смерти. Не ходи!
Но Уленшпигель ему на это ответил:
— Пепел бьется о мою грудь.
Тогда священник сказал:
— Я исполню твою просьбу. Господь с тобой! Ты есть хочешь или пить?
— И то и другое, — отвечал Уленшпигель.
Священник угостил его пивом, вином и сыром.
Уленшпигель поел, попил и ушел.
Дорогой он поднял глаза к озаренному ярким лунным сиянием небу, и ему привиделся отец его Клаас сидящим во славе подле господа бога. Уленшпигель смотрел на море и на тучи, слушал, как неистово завывал ветер, дувший со стороны Англии.
— О черные быстролетные тучи! — говорил он. — Преисполнитесь мести и цепями повисните на ногах злодея! Ты, рокочущее море, ты, небо, мрачное, как зев преисподней, вы, огнепенные гребни, скользящие по темной воде, в нетерпении и в гневе наскакивающие один на другой, вы, бесчисленные огненные звери, быки, барашки, кони, змеи, плывущие по течению или же вздымающиеся и рассыпающиеся искрометным дождем, ты, черное-черное море, ты, трауром повитое небо, помогите мне одолеть злого вампира, убивающего девочек! И ты помоги мне, ветер, жалобно воющий в зарослях терновника и корабельных снастях, ты, голос жертв, взывающих о мести к господу богу, на которого я в начинании своем уповаю!
Тут он спустился в долину, раскачиваясь на своих естественных подпорках так, словно в голову ему ударил хмель-л словно он поел лишнего.
Он напевал, икал, пошатывался, зевал, плевал, останавливался, будто бы оттого, что его тошнит, на самом же деле зорко следил за всем, что творилось кругом, и вдруг, услыхав пронзительный вой, остановился, делая вид, что его выворачивает наизнанку, и при ярком лунном свете перед ним явственно обозначилась длинная тень волка, направлявшегося в кладбищу.
Все так же шатаясь из стороны в сторону, Уленшпигель пошел по тропинке, проложенной в зарослях терновника. На тропинке он будто нечаянно растянулся, но это ему нужно было для того, чтобы поставить капкан и вложить стрелу в арбалет, затем поднялся, отошел шагов на десять и, продолжая разыгрывать пьяного, остановился, пошатываясь, икая и блюя, на самом же деле все существо его было натянуто, как тетива, слух и зрение напряжены.
И видел он лишь черные тучи, мчавшиеся, как безумные, по небу, да длинную крупную, хотя и невысокую черную фигуру, приближавшуюся к нему. И слышал он лишь жалобный вой ветра, громоподобный грохот волн морских да скрежет ракушек под чьим-то тяжелым скоком.
Будто бы намереваясь сесть, Уленшпигель грузно, как пьяный, повалился на тропинку и опять сделал вид, что его рвет.
— Вслед за тем в двух шагах от него лязгнуло железо, со стуком захлопнулся капкан и кто-то вскрикнул.
— Weerwolf попал передними лапами в капкан, — сказал себе Уленшпигель. — Вот он с ревом встает, сотрясает капкан, хочет освободиться. Нет, теперь уж не убежит!
Уленшпигель пустил стрелу и попал ему в ногу.
— Ранен! Упал! — сказал он и крикнул чайкой.
В ту же минуту зазвонил сполошный колокол; в разных концах селения слышался звонкий мальчишеский голос:
— Вставайте, кто спит! Weerwolf пойман!
— Слава богу! — сказал Уленшпигель.
Раньше всех прибежали с фонарями мать Беткин, Тория, ее муж Лансам, ее братья Иост и Михель.
— Пойман? — спросили они.
— Вот он, на тропинке, — сказал Уленшпигель.
— Слава богу! — воскликнули они и перекрестились.
— Кто это звонит? — спросил Уленшпигель.
— Это мой старший сын, — отвечал Лансам. — Младший бегает по всему городу, стучится в двери и кричит, что волк пойман. Честь тебе и слава!
— Пепел бьется о мою грудь, — отвечал Уленшпигель.
— Сжалься надо мной, Уленшпигель, сжалься! — неожиданно заговорил weerwolf.
— Волк заговорил! — воскликнули все и перекрестились. — Это дьявол — ему даже известно, что юношу зовут Уленшпигель.
— Сжалься! Сжалься! — повторял пойманный. — Прекрати колокольный звон — это звон похоронный. Пожалей меня! Я не волк. Руки мне перебил капкан. Я стар, я истекаю кровью. Пожалей меня! Чей это звонкий детский крик будит село? Пожалей меня!
— Я узнал тебя по голосу! — с жаром воскликнул Уленшпигель. — Ты — рыбник, убийца Клааса, вампир, загрызавший бедных девочек! Горожане и горожанки, не бойтесь! Это старшина рыбников, который свел в могилу Сооткин.
С этими словами он одной рукой схватил его за горло, а другою выхватил нож.
Но Тория, мать Беткин, удержала Уленшпигеля.
— Его надо взять живьем! — крикнула она и, бросившись на рыбника, стада рвать клоками его седые волосы и царапать ему лицо.
И она выла от горя и злобы.
Руки weerwolf'у защемил капкан; weerwolf бился на земле от дикой боли и вопил:
— Сжальтесь! Сжальтесь! Оттащите эту женщину! Я вам дам два каролю. Разбейте колокола! Зачем так громко кричат дети?
— Не убивайте его! — кричала Тория. — Не убивайте его — пусть заплатит сполна! Это по тебе похоронный звон, по тебе, убийца! На медленном огне тебя, калеными тебя щипцами! Не убивайте его! Пусть заплатит сполна!
Тория нашла на земле вафельницу с длинными ручками. Осмотрев ее при свете факелов, Тория обнаружила вырезанные в железных пластинках ромбы (обычная в Брабанте форма для вафель), а также длинные острые зубья, придававшие вафельнице сходство с железной пастью. Когда Тория раскрыла ее, то она приобрела сходство с пастью борзой собаки.
Охваченная бешеной злобой, Тория то открывала, то закрывала вафельницу, потом вдруг, скрипя зубами, хрипя, точно в агонии, крича от боли, которую ей причиняла неутоленная месть, принялась вонзать зубья этого орудия в руки рыбнику, в ноги, куда попало, и все старалась укусить его в шею и при каждом укусе приговаривала:
— Вот так он кусал железными зубами мою Беткин. А теперь расплачивается. Что, течет у тебя кровь, душегуб? Господь справедлив. Слышишь похоронный звон? Кровь Беткин вопиет к отмщению. Чувствуешь, как впиваются зубы? Это пасть господня.
Она кусала его беспрерывно и беспощадно, а когда не могла укусить, то била вафельницей. Но так сильна была в ней жажда мести, что она не забила его до смерти.
— Смилуйтесь! — кричал рыбник. — Уленшпигель, ударь меня ножом — я хочу скорой смерти! Оттащи эту женщину! Разбей похоронные колокола, умертви кричащих детей!
А Тория все кусала его, пока один старик не сжалился над рыбником и не отобрал у нее вафельницу.
Тогда Тория плюнула в лицо weerwolf'у и, вцепившись ему в волосы, крикнула:
— Ты за все заплатишь на медленном огне, под калеными щипцами! Я тебе глаза выцарапаю!
Между тем, прослышав, что weerwolf не дьявол, а человек, прибежали хейстские рыбаки, хлебопашцы и женщины. Одни пришли с фонарями, другие с горящими факелами. И все кричали:
— Убийца! Грабитель! Где деньги, которые ты отнял у несчастных жертв? Отдавай!
— У меня ничего нет. Пощадите! — бормотал рыбник.
А женщины швырялись в него камнями и песком.
— Вот она, расплата! Вот она, расплата! — кричала Тория.
— Сжальтесь! — стонал рыбник. — Я истекаю кровью. Сжальтесь!
— У тебя еще хватит крови на расплату! — вскричала Тория. — Смажьте ему бальзамом раны. Он расплатится на медленном огне, расплатится, когда ему руки вырвут калеными щипцами. За все заплатит, за все!
И она опять кинулась бить его, но вдруг замертво упала на песок. И ее не трогали, пока она сама не очнулась.
Уленшпигель между тем, высвободив руки рыбника, обнаружил, что на правой руке у него не хватает трех пальцев.
Он велел связать его потуже и положить в корзину для рыбы. Мужчины, женщины, подростки, сменяя друг друга, понесли его в Дамме на суд и расправу. И освещали они себе дорогу факелами и фонарями.
А рыбник все повторял:
— Разбейте колокола! Умертвите кричащих детей!
А Тория твердила:
— Пусть он за все заплатит на медленном огне, пусть за все заплатит под калеными щипцами!
Потом оба смолкла. Уленшпигель слышал только прерывистое дыхание Тории, тяжелые шаги мужчин и громоподобный грохот волн.
С тоскою глядел он на тучи, как безумные мчавшиеся по небу, на огненные барашки в море и на освещенное факелами и фонарями бледное лицо рыбника, который следил за ним злыми своими глазами.
И пепел бился о грудь Уленшпигеля.
Так шли они четыре часа, а когда приблизились к Дамме, то их встретила толпа народа, уже обо всем осведомленного. Горожанам хотелось посмотреть на пойманного, и все шла за рыбаками с криком, с гиком, танцуя, ликуя.
— Weerwolf пойман, лиходей пойман! — кричали они. — Спасибо Уленшпигелю! Да здравствует наш брат Уленшпигель! Long leven onsen breeder Ulenspiegel!
Это было настоящее народное торжество.
Когда толпа проходила мимо дома судьи, тот вышел на шум и обратился к Уленшпигелю:
— Ты одолел. Честь тебе и хвала!
— Пепел Клааса бился о мою грудь, — отвечал Уленшпигель.
Тогда судья сказал:
— Ты получишь половину достояния убийцы.
— Раздайте ее родственникам погибших, — сказал Уленшпигель.
Пришли Ламме и Неле. Неле, смеясь и плача от радости, целовала своего дорогого Уленшпигеля; Ламме, тяжело подпрыгивая, хлопал его по животу и приговаривал:
— Вот кто храбр, надежен и предан! Это мой лучший друг. Среди вас, мужланов, таких людей не найдешь.
Рыбаки, однако ж, потешались над ним.
44
На другой день зазвонил колокол, так называемый borgstorm, созывая судей, старшин и секретарей к Vierschare, на четыре дерновые скамьи под дерево правосудия — под красивую липу. Кругом толпился народ. На допросе рыбник ни в чем не сознался, даже когда ему показали отрубленные солдатом три пальца, которых у него не хватало на правой руке. Он все повторял:
— Я беден и стар — пощадите меня!
Народ, однако ж, ревел:
— Ты старый волк, ты загрызал детей! Нет пощады ему, господа судьи!
Женщины кричали:
— Не смотри на нас холодными своими глазами! Ты не дьявол — ты человек, мы тебя не боимся. Кровожадная тварь! Ты трусливее кошки, загрызающей птенцов в гнезде. Ты убивал бедных девочек, с малолетства мечтавших честно прожить свою жизнь.
— Пусть за все заплатит на медленном огне, под калеными щипцами! — твердила Тория.
Невзирая на стражу, матери научили ребят бросать камни в рыбника. Ребята не заставляли себя упрашивать, улюлюкали, когда рыбник смотрел на них, и кричали не переставая:
— Bloedzuyger! (Кровопийца!) Sla dood! (Убейте его!)
А Тория продолжала кричать:
— Пусть за все заплатит на медленном огне, пусть за все заплатит род калеными щипцами!
А толпа шумела.
— Глядите! — говорили между собой женщины. — Нынче день жаркий, солнечный, а его знобит, он старается выставить на солнце свои седые космы и лицо, а как ему Тория лицо-то исцарапала!
— Дрожит от боли!
— Гнев божий!
— Какой у него пришибленный вид!
— Поглядите на руки злодея — они у него связаны и кровоточат — капканом-то его поранило!
— Пусть за все заплатит, за все! — кричала Тория.
А он плакался:
— Я беден — отпустите меня!
Но все, даже судьи, смеялись над ним. Он выдавливал из себя слезы, чтобы разжалобить их. Но женщины смеялись.
Так как основания для пытки были, то суд постановил пытать его до тех пор, пока он не сознается, как именно он убивал, откуда появлялся, где вещи убитых и где он прятал награбленные деньги.
В застенке на него надели совсем новенькие тесные сапоги, и судья спросил его, каким образом сатана внушил ему столь злые умыслы и толкнул его на столь ужасные преступления, он же судье ответил так:
— Сатана — это я сам, таково мое естество. Я родился на свет уродцем, неспособным к телесным упражнениям, и меня все почитали за дурачка и часто били. Меня никто не жалел — ли мальчики, ни девочки. Когда я вырос, ни одна женщина не желала иметь со мной дело, даже за деньги. Тогда я возненавидел смертельной ненавистью все, что происходит от женщины. Я донес на Клааса, оттого что его все любили. Я любил только денежки — это были мои белокурые или же золотистые подружки. Казнь Клааса обогатила меня и доставила наслаждение. Но меня час от часу сильнее манило стать волком, мне до страсти хотелось кусаться. В Брабанте я увидел вафельницу и подумал, что из такой вафельницы можно сделать отличную железную пасть. О, если б я мог схватить вас за горло, кровожадные тигры, забавляющиеся муками старика! Я бы вас искусал с еще большим наслаждением, нежели солдата или же девочку. Когда она, такая хорошенькая, беззащитная, спала на солнышке, зажав в руках сумочку с деньгами, во мне заговорили жалость и вожделение. Но так как я уже стар и обладать ею не мог, то я укусил ее…
На вопрос судьи, где он живет, рыбник ответил так:
— В Рамскапеле. Оттуда я хожу в Бланкенберге, в Хейст в даже в Кнокке. Но воскресеньям и праздничным дням я делаю в этой самой вафельнице по брабантскому способу вафли и хожу по городам и селам. Вафельница у меня всегда чистая, смазанная жиром. На вафли, на эту иноземную новинку, большой спрос. Если же вы полюбопытствуете, почему никто не мог меня узнать, то я вам скажу, что я красил и лицо и волосы в рыжий цвет. Что касается волчьей шкуры, на которую вы, вопрошая, злобно указываете пальцем, то я из презрения к вам отвечу и на этот вопрос: я убил двух волков в Равесхоольском и Мальдегемском лесах. Я сшил обе шкуры, вышла одна большая, и в нее я влезал. Прятал я ее в ящике среди хейстских дюн. Там и награбленная одежда — я хотел продать ее как-нибудь при случае по выгодной цене.
— Подведите его к огню, — распорядился судья.
Палач исполнил приказание.
— А где деньги? — спросил судья.
— Этого король не узнает, — отвечал рыбник.
— Жгите его свечами, — приказал судья. — Поближе, поближе к огню!
Палач исполнил приказ, а рыбник закричал:
— Я ничего больше не скажу! Я и так много наговорил, и вы меня сожжете. Я не колдун — зачем вы подвигаете меня к огню? И так ноги у меня в ожогах, в крови! Я ничего не скажу. Зачем еще ближе? Ноги у меня все в крови, говорят вам, в крови! Эти сапоги из раскаленного железа. Деньги? Это мои единственные друзья на всем свете… Ну хорошо… Только не надо огня! Деньги у меня в погребе, в Рамскапеле, в сундуке… Не отнимайте их у меня! Помилосердствуйте и пощадите, господа судьи! Убери свечи, проклятый палач!.. А он еще сильнее стал жечь… Деньги в сундуке с двойным дном, завернуты в шерстяную ткань, чтобы не слышно было звяканья, если кто-нибудь тряхнет сундук. Ну теперь я все сказал. Отведите меня от огня!
Его отвели от огня, и он злобно усмехнулся.
Судья спросил, чему он смеется.
— От радости, что больше не жжет, — отвечал рыбник.
Судья задал ему вопрос:
— Тебя никто не просил показать твою вафельницу с зубьями?
Рыбник же ему на это ответил так:
— У других точно такие же, только в моей дырочки, куда я ввинчивал железные зубья. На рассвете я их вынимал. Крестьяне охотней покупали вафли у меня, чем у других продавцов. Они их называют waefels met brabandsche knoopen (вафли с брабантскими пуговочками): когда зубьев нет, то от пустых углублений на вафлях остаются кружочки, похожие на пуговочки.
А судья ему опять:
— Когда ты нападал на несчастные жертвы?
— И днем и ночью. Днем я со своей вафельницей обходил дюны, выходил на большие дороги и подстерегал прохожих, а уж по субботам всегда караулил, потому что в Брюгге большой базар в этот день. Если мимо меня шагал крестьянин и вид у него был мрачный, я его не трогал: коли крестьянин закручинился, значит, в кошельке у него отлив. Если же я видел веселого путника, то шел за ним по пятам, неожиданно бросался на него сзади, прокусывал затылок и отбирал кошелек. И так я грабил не только в дюнах, а и на всех дорогах и тропах.
Тут судья сказал ему:
— Кайся и молись богу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55