При Карле папская инквизиция сожгла на кострах, живьем закопала в землю и удавила сто тысяч христиан; достояние казненных, точно дождевая вода в водосточную трубу, стекло в императорские в королевские сундуки, но Филиппу все было мало: он создал в Нидерландах новые епархии и принял решение учредить здесь испанскую инквизицию.
И, скликая народ трубным звуком и барабанным боем, глашатаи читали во всех городах королевские указы, грозившие еретикам смертью на костре, если они не отрекутся от своих заблуждений, и смертною казнью через повешение, если они отрекутся. Женщины же и девушки предуведомлялись, что их закопают в землю живьем и на их телах будут плясать палачи.
И по всей стране побежал огонь народного гнева.
6
Пятого апреля, перед Пасхой, к брюссельскому дворцу правительницы, герцогини Пармской, приблизились граф Людвиг Нассауский, графы Кюлембург и Бредероде, кутила Геркулес, и с ними еще триста дворян. По четверо в ряд поднялись они на самый верх широкой дворцовой лестницы.
Войдя в залу, они передали герцогине бумагу, в которой просили ее добиться от короля Филиппа отмены указов о вероисповедании и об учреждении испанской инквизиции, ибо, утверждали они, помянутые указы вызывают в народе недовольство, недовольство же может вылиться в мятеж и повлечь за собой разор и оскудение всей земли.
Это ходатайство получило название «Соглашения».
Берлеймон, который впоследствии предал родину и учинил в отечестве своем жестокую расправу, находился в эту минуту подле герцогини; глумясь над бедностью некоторых конфедератов-дворян, он сказал правительнице:
— Не бойтесь, ваша светлость, — это же нищие — это же гезы!
Этим он хотел сказать, что дворяне разорились то ли на коронной службе, то ли стараясь перещеголять по части роскоши испанских сеньоров.
Выражая свое презрение к словам Берлеймона, конфедераты потом объявили, что они «почитают за честь именоваться и называться Гезами, ибо они обнищали, служа королю и заботясь о благе народном».
Они стали носить на шее золотую медаль, на одной стороне которой было вычеканено изображение короля, а на другой — две руки, сплетенные над нищенской сумой, и надпись: «Верны королю вплоть до нищенской сумы». На шляпах и шапках они носили золотые бляшки в виде кружек и шапчонок, какие бывают у нищих.
А Ламме между тем по всему городу проминал свое пузо в поисках бесследно пропавшей жены.
7
В одно прекрасное утро Уленшпигель ему сказал:
— Пойдем засвидетельствуем свое почтение одной высокопоставленной, родовитой, могущественной и грозной особе.
— А эта особа скажет, где моя жена? — осведомился Ламме.
— Коли знает, так скажет, — отвечал Уленшпигель.
И они отправились к кутиле Геркулесу Бредероде.
Он был во дворе своего замка.
— Ты зачем пришел? — спросил он Уленшпигеля.
— Поговорить с вами, ваше сиятельство, — отвечал Уленшпигель.
— Говори, — сказал Бредероде.
— Вы — прекрасный, отважный, могущественный рыцарь, — начал Уленшпигель. — Много лет назад вы раздавили одного француза в панцире, как слизняка в ракушке. Но вы человек не только могущественный и отважный, но еще и мудрый. Зачем же вы носите медаль с надписью: «Верны королю вплоть до нищенской сумы»?
— Вот именно: почему, ваше сиятельство? — подхватил Ламме.
Бредероде молча смотрел на Уленшпигеля. Тот продолжал:
— Почему вы все, важные господа, желаете пребывать верными королю вплоть до нищенской сумы? За какие такие особые милости, за какие такие благодеяния? Не лучше ли, чем присягать ему на верность вплоть до нищенской сумы, отобрать у этого палача все его владения, чтобы он сам присягнул на верность нищенской суме?
Ламме одобрительно кивал головой.
Бредероде окинул Уленшпигеля зорким взглядом и, удостоверившись, что лицо у парня хорошее, усмехнулся.
— Если ты не лазутчик короля Филиппа, то ты добрый фламандец, — молвил он. — Я тебя награжу и в том и в другом случае.
Он повел Уленшпигеля в буфетную, Ламме последовал за ними. В буфетной Бредероде изо всех сил дернул Уленшпигеля за ухо.
— Это если ты лазутчик, — пояснил Бредероде.
Уленшпигель не пикнул.
— Принеси ему глинтвейну, — обратился к ключнику Бредероде.
Ключник принес чашу с душистым глинтвейном и большой кубок.
— Ива, — сказал Уленшпигелю Бредероде, — это за то, что ты добрый фламандец.
— Ах, добрый фламандец! — воскликнул Уленшпигель. — На каком прекрасном, на каком душистом языке говоришь ты со мною! Святые и те так не говорят.
Выпив с полкубка, он отдал остальное Ламме.
— А кто этот пузан, который получает награды, ничего не свершив? — осведомился Бредероде.
— Это мой друг Ламме, — пояснил Уленшпигель. — Когда он пьет глинтвейн, ему кажется, что он непременно найдет жену.
— Да, да — подтвердил Ламме, благоговейно прикладываясь к кубку.
— Куда же вы теперь направляетесь? — спросил Бредероде.
— Мы идем искать Семерых, которые должны спасти землю Фландрскую, — отвечал Уленшпигель.
— Кто эти Семеро? — спросил Бредероде.
— Дайте найти — тогда я вам скажу, кто они такие, — отвечал Уленшпигель.
Ламме повеселел от вина.
— Тиль, — сказал он, — а не поискать ли нам мою жену на луне?
— Вели поставить лестницу, — отвечал Уленшпигель.

Был май, зеленый май, и Уленшпигель сказал Ламме:
— Вот и чудный май на дворе! Заголубели небеса, залетали веселые ласточки, ветви деревьев покраснели от сока, земля жаждет любви. Самая пора вешать и сжигать людей за веру! Славные, милые инквизиторы и до нас добираются. Какие у них честные лица! Им дана власть исправлять, карать, позорить, предавать светскому суду, им дано право иметь свои особые тюрьмы (чудный месяц май!)… хватать, судить не по закону, сжигать, вешать, сечь головы, закапывать живьем женщин и девушек… (Зяблики поют!) Милые инквизиторы учредили особый надзор за людьми зажиточными. Король унаследует их достояние… Танцуйте же, девушки, на лугу под звуки волынок и свирелей! О чудный май!
Пепел Клааса бился о грудь Уленшпигеля.
— Идем! — сказал Уленшпигель Ламме. — Блажен, кто в эти черные дни сохранит прямоту души и меч свой будет держать высоко!
8
В один из августовских дней Уленшпигель шел в Брюсселе по Фландрской улице мимо дома Яна Сапермиллементе, которого называли так потому, что его дед со стороны отца в гневе употреблял это слово как бранное, дабы не изрыгать хулы на пресвятое имя господне. Помянутый Сапермиллементе был по роду своих занятий вышивальщик, но так как он не только оглох, но и ослеп от пьянства, то вместо него вышивала господам камзолы, плащи и туфли его жена, старая ведьма. Их миловидная дочка тоже в помощь матери занималась этим прибыльным делом.
И вот, проходя мимо их дома, Уленшпигель увидел в окне девушку и услышал ее голос:
Август, август, месяц теплый,
Ты без лжи мне скажи:
Замуж кто меня возьмет?
Ты без лжи мне скажи!
— А хоть бы и я! — молвил Уленшпигель.
— Ты? — спросила девушка. — Ну-ка, подойди поближе, я на тебя погляжу!
А он ей:
— Отчего это ты в августе спрашиваешь о том, о чем брабантские девушки спрашивают в самом конце февраля?
— Им только один месяц в году посылает женихов, а мне все двенадцать, — отвечала девушка. — И вот перед наступлением каждого из них, в шесть часов вечера, я вскакиваю с постели, задом наперед делаю три шага к окошку и говорю то, что ты сейчас слышал. Затем поворачиваюсь и делаю задом наперед три шага к кровати — и так до самой полуночи, а в полночь ложусь и засыпаю в надежде, что мне приснится суженый. Но месяцы, милые месяцы — они ведь злые насмешники, и снится мне не один суженый, а целых двенадцать сразу. Коли хочешь, будь тринадцатым.
— Другие приревнуют, — возразил Уленшпигель. — Твой клич тоже, стало быть, «Избавление»?
Девушка зарделась.
— Да, «Избавление», — отвечала девушка, — я знаю, чего хочу.
— И я знаю, — подхватил Уленшпигель, — вот я тебе его и несу.
— Подожди! — сказала она, улыбаясь и показывая белые зубки.
— Да чего ждать-то? — возразил Уленшпигель. — Не ровен час, дом мне свалится на голову, ураган сбросит в ров, бешеная собака укусит за ногу. Нет, я не согласен ждать!
— Я еще молода, — сказала девушка, — я гадаю о суженом только по обычаю.
Уленшпигель опять подумал о том, что брабантские девушки гадают о суженом перед наступлением марта, а не в пору жатвы, и в сердце к нему закралось сомнение.
— Я еще молода, я гадаю о суженом только по обычаю, — улыбаясь, повторила девушка.
— Будешь ждать, пока состаришься? — снова заговорил Уленшпигель. — Прогадаешь!.. В первый раз вижу такую округлую шею, такие белые фламандские груди, полные сытного молока, которым вскармливают сильных мужчин.
— Полные? — переспросила она. — Пока еще нет. Уж больно ты скор, прохожий!
— Ждать? — повторил Уленшпигель. — До тех пор, пока у меня все зубы выпадут и я уже не смогу тебя съесть в сыром виде, красотка? Что ж ты не отвечаешь? Только карие глазки твои и вишневые губки смеются.
Девушка бросила на него лукавый взгляд.
— Неужто ты в меня сразу влюбился? — спросила она. — Чем же ты занимаешься? Кто ты, гез или богач?
— Я — гез, я — бедняк, — отвечал Уленшпигель, — но я мигом разбогатею, как только стану обладать такой красавицей, как ты.
— Я тебя не о том спрашиваю, — сказала девушка. — Ты в церковь ходишь? Ты настоящий христианин? Где ты живешь? Уж не Гез ли ты — из тех Гезов, что не признают королевских указов и инквизиции?
Пепел Клааса бился о грудь Уленшпигеля.
— Да, я — Гез, — отвечал Уленшпигель. — Я хочу отдать червям на корм всех; кто утесняет нидерландский народ. Ты смотришь на меня растерянным взглядом. Во мне горит пламя любви к тебе, красотка, — то пламя юности. Его зажег господь бог, и оно, как солнце, будет пылать, пока не погаснет. Но в сердце у меня полыхает и огонь мести, возжженный тоже господом богом. Зазвенят мечи, зажгутся костры, загуляет удавка, вспыхнут пожары, будет запустение, будет война и гибель палачей.
— Ты пригож, — с печальным видом сказала девушка и поцеловала его в обе щеки, — но только помалкивай.
— О чем ты плачешь? — спросил Уленшпигель.
— Всегда надо прежде оглядеться, а потом уж болтать, — сказала девушка.
— А что, разве у этих стен есть уши? — спросил Уленшпигель.
— Кроме моих ушей, никаких других здесь нет, — отвечала она.
— Твои ушки сотворил Амур; и я их сейчас завешу поцелуями.
— Слушай, что я тебе говорю, ветрогон!
— А что такое? Что ты мне хочешь сказать?
— Да слушай же! — повторила с досадой девушка. — Вон идет моя мать… Не болтай, не болтай, особенно при ней!..
Подошла старуха Сапермиллементе. Уленшпигель оглядел ее с головы до ног.
«Рожа точно шумовка, — подумал он, — глаза холодные и лживые, вместо улыбки выходит гримаса — премилая, я вам доложу, старушка!»
— Здравствуйте, сударь, здравствуйте! — сказала она ему и обратилась к девушке: — Ну, дочка, хорошо мне заплатил, щедро мне заплатил граф Эгмонт — я ведь ему на плаще шутовской колпак вышила. Да, сударь, шутовской колпак — назло Красной собаке.
— Кардиналу Гранвелле? — спросил Уленшпигель.
— Да, да, Красной собаке, — повторила старуха. — Говорят, будто он доносит на них королю, — вот они и хотят его изничтожить. Хорошо сделают, как вы скажете?
Уленшпигель молчал.
— Вы поди встречали их на улице: на них камзолы и серые opperstkleed'ы, какие носит простой народ, с длинными рукавами я монашескими капюшонами, и на всех opperstikleed'ах вышит шутовской колпак. Я их вышила по меньшей мере двадцать семь, а дочка — пятнадцать. Красная собака обозлилась!
Тут старуха зашептала Уленшпигелю на ухо:
— Теперь они решили заменить шутовской колпак снопом колосьев — знаком единения, это я знаю наверное. Да, да, они встают мятежом на короля и на инквизицию. Молодцы! Правда, сударь?
Уленшпигель молчал.
— Господин приезжий, видно, чем-то огорчен: как воды в рот набрал, — заметила старуха.
Уленшпигель молча удалился.
Малое время спустя он, чтобы не разучиться пить, вошел в трактир с музыкой. Трактир был поло-н посетителей, и они громко говорили о короле, о ненавистных указах, об инквизиции и о том, что Красную собаку нужно выгнать вон. Вдруг Уленшпигель увидел старуху: одетая в рубище, она как будто подремывала над стаканчиком водки. Так она сидела долго, потом вынула из кармана тарелочку и начала обходить столики, особенно настойчиво прося милостыню у самых невоздержных на язык.
И простаки, не скупясь, бросали ей флорины, денье и патары.
В надежде выведать у девушки то, чего ему не сказала старуха Сапермиллементе, Уленшпигель опять прошел мимо их дома. На этот раз девушка не гадала о суженом — она улыбнулась ему и подмигнула, словно обещая приятную награду.
Уленшпигель невзначай оглянулся — сзади стояла старуха.
Уленшпигель в бешенстве с быстротой оленя бросился бежать по улице, крича: 'Tbrandt! 'Tbrandt! (Пожар! Пожар!) И так добежал он до дома булочника Якоба Питерсена. Окна этого дома, застекленные по немецкому образцу, пламенели в багровых лучах заката. Как раз в это время у булочника жарко топилась печь, и из трубы валил густой дым. Уленшпигель все бежал и, указывая на дом Якоба Питерсена, вопил: 'Tbrandt! 'Tbrandt! Сбежался народ и, увидев красные окна и густой дым, тоже давай кричать: 'Tbrandt! 'Tbrandt! (Дом горит! Дом горит!) Соборный сторож затрубил в рог, а звонарь что было мочи зазвонил в сполошный колокол. С пеньем и свистом налетели стайки мальчишек и девчонок.
Старуха Сапермиллементе, удостоверившись, что колокол и рог гудят не переставая, сорвалась с места и умчалась.
Уленшпигель за ней следил. Когда она скрылась из виду, он вошел к ним в дом.
— Это ты? — спросила девушка. — Да ведь там же горит?
— Там ничего не горит, — отвечал Уленшпигель.
— А почему так заунывно гудит колокол?
— Он сам не знает, что делает, — отвечал Уленшпигель.
— А почему зловеще воет рог, а почему народ бежит?
— Число глупцов бесконечно.
— Так где же горит? — спросила девушка.
— Горят твои глаза, и пылает мое сердце, — отвечал Уленшпигель и впился в ее губы.
— Ты съешь меня! — сказала девушка.
— Я люблю вишни, — сказал Уленшпигель.
Она посмотрела на него улыбчивым и вместе грустным взглядом. И вдруг расплакалась.
— Не ходи ко мне больше, — сказала она. — Ты — Гез, враг папы, не ходи!..
— Твоя мать…
— Да, да, — вся вспыхнув, перебила его девушка. — Знаешь, где она сейчас? На пожаре, слушает, что говорят. А знаешь, куда она пойдет потом? К Красной собаке — рассказать обо всем, что вызнала, чтобы облегчить труд герцога, который скоро к нам явится. Беги, Уленшпигель! Я тебя не выдам. Беги! Еще разок поцелуй меня — и больше не приходи! Ну, еще раз! Пригожий ты мой! Ты видишь: я плачу. Нет, нет, уходи, уходи!
— Хорошая ты девушка! — сжимая ее в объятиях, сказал Уленшпигель.
— Прежде я была плохая, такая же, как мать… — сказала девушка.
— Стало быть, эти зазывы, это привораживанье женихов…
— Да, да, — сказала девушка. — Так мне приказывала мать. Но тебя я не выдам — я тебя полюбила. Других я тоже не выдам — в память о тебе, мой любимый. А когда ты будешь далеко, твое сердце напомнит тебе о раскаявшейся девушке? Поцелуй меня, милый! Она уже не будет за деньги поставлять жертвы на костер. Уходи! Нет, побудь еще! Какая у тебя нежная рука! Гляди — я целую твою руку: это знак покорности, ты мой властелин. Слушай! Стань ближе и молчи! Нынче ночью у нас в доме собрались недобрые люди, между прочим какой-то итальянец; входили они поодиночке. Мать провела их вот в эту комнату, а мне велела выйти и запереть дверь. До меня доносились отдельные слова: «Каменное распятие… Боргергутские ворота… Крестный ход… Антверпен… Собор богоматери…», приглушенный смех и звон флоринов, которые кто-то считал на столе… Беги! Мать идет! Беги, мой любимый! Не поминай меня лихом! Беги!..
Уленшпигель послушался ее, дал стрекача и, прибежав в таверну «Старый Петух» — in den «Ouden Haen», застал там Ламме: тот уныло жевал колбасу и допивал седьмую кружку лувенского peterman'а.
Проникшись доводами Уленшпигеля, Ламме, несмотря на свою толщину, пустился бежать вместе с ним.
9
Духом домчались они до улицы Эйкенстраат, и там Уленшпигель обнаружил злобный пасквиль на Бредероде. С этим пасквилем он пошел прямо к нему.
— Ваше сиятельство! — сказал Уленшпигель. — Я тот самый добрый фламандец и королевский лазутчик, которому вы так здорово надрали уши и которого вы угостили таким превосходным глинтвейном. Я вам принес подметное письмецо, где вас, между прочим, обвиняют в том, что вы, подобно королю, именуете себя графом Голландским. Письмецо прямо из печатни Яна Наушникена, проживающего близ Мерзавской набережной, в Лиходейном тупике.
Бредероде засмеялся и сказал:
— Если ты мне не откроешь, кто сочинял письмо, я велю тебя сечь два часа без передышки.
— Секите меня, ваше сиятельство, не два часа, а хоть два года без передышки, — подхватил Уленшпигель, — все равно мой зад не скажет вам того, чего не знают мои уста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55