Ему и самому приходилось перестраиваться: оказалось, что командовать можно только стоя боком, иначе не понять, чего кричать. Ладно — Корниле на носу; но вот в команде для Никешки на корме в запале он вполне мог спутать правое и левое. Что ж, придется побегать по скамейке, повертеться. И еще вот в чем он сглупил: не догадался приказать, чтобы стесали лопасти потесей с лицевой стороны. Теперь на поворот влево требовалось три гребка, а на такой же ход вправо — четыре. Зато барка вдруг научилась двигаться вбок бортом: немного, конечно, но все равно хорошо.
Река заворачивала вправо. На вытянувшемся левом берегу за горой показались дома Кумыша. Неровная вымостка крыш опятами облепила пологое взгорье. Вон и конек баньки, в которой Осташа положил Неждану грудью на скамью… Никешка тоже таращился на деревню, высматривая свой дом.
— Никешка, на потесь гляди! — рявкнул Осташа. Он дышал глубоко, словно перед битвой вбирал в себя этот простор, воздух и солнце. Тающее небо накрывало сверху живой, дробный, шевелящийся мир: деревню, взгорье, лощины, покосы, леса, речное горло, Осташину барку. Из-за поворота навстречу шагали грозные Царь-бойцы, и первым был Горчак, который наступил в Чусовую мятым, грязным, бурым сапогом.
Он и не старался казаться бойцом, голым и выпяченным, будто напоказ. Он выступал на бой, как толстый, обрюзглый татарский мурза, сразу со всем своим хозяйством: на коне, покрытом расписным ковром, в кольчуге и шлеме, с ненужным в бою бунчуком, со связанным пленником сзади на седле, с кривой саблей в руке, с пикой и луком за плечом, с саадаком, полным пернатых стрел, с круглым витым щитом у бедра, с кибиткой, где сидели жены и невольницы, где стояли сундуки и звенели золотые чеканные кумганы. Вся эта громада перла вверх по реке, как по тракту. Блеклой ковыльной зеленью Чусовая распласталась у колен каменного коня.
Осташа нацелил барку обойти островок перед Горчаком справа: хоть и ближе к скале, да безопаснее. Здесь отбой поможет вывернуться. А вот если пройти остров слева, то напрямик вылетишь под копыта мурзы. У подножия бойца вздувался пенный водяной бугор. Сквозь его кипение проглядывало что-то черное, кривое, уродливое — обломки погибшей барки. Осташина барка сначала окунулась в облако огромного, тяжелого шума, а потом этот шум напитался вкусом и сыростью густой водяной пыли. И сразу похолодало, как зимой.
— Корнила вправо, Никешка влево! — стоя спиной к деревне, зычно командовал Осташа.
Непривычно глазу, барка всем телом отдалась от Горчака. Пенные круги расходились от скалы даже против течения. Осташе показалось, что его тысячепудовая барка так же легка, как речной цвет. Туша скалы проходила мимо, словно грозное войско. В глазах замелькали огоньки — это в водяной взвеси взблескивали осколки радуги, которая разбилась на стекляшки об уступы скалы. Горчак искоса сверху вниз глянул на пробегавшую барку и без спешки отвел взгляд, повернулся боком, а потом и вовсе спиной, уходя дальше своей дорогой.
И за хвостом каменного коня стало видно, кого порубил беспощадный мурза. Берега были закиданы досками. Журча, торчал над быстротоком гребень палатки затонувшей барки. Другая барка лежала поодаль на боку. На выпуклом смоляном окате ее поднятого борта сидело трое мокрых мужиков. Не зря Горчак звался Горчаком — много горя приносил. Подлесок по берегам шевелился: это сквозь него шли в деревню бурлаки с прочих побитых Царь-бойцами барок. На реке шныряли три или четыре косные лодки, хотя никто уже не барахтался в волнах. Косные гребцы с удивлением провожали взглядом Осташину барку: такое здоровенное судно — и вдруг всего две крошечные горсточки людей у двух тонких потесей?..
— Молодцы, братцы! — крикнул Осташа своим гребцам и подумал, что ведь до сих пор он еще ни разу ни за что не похвалил своих бурлаков.
Но бурлаки не ответили, даже не услышали Осташиных слов: не ради задора и лихости они ворочали потеси, не ради похвалы и восхищения.
Прямой быстроток несся дальше, к бойцу Молокову. Вдоль уреза воды слева в зелени мха белели гладкие проплешины каменных лещадей. Это Молоков мостил к себе дорожку. Он был самым хитрым из всех чусовских бойцов. Черти выстроили его так, что и осмотреть-то его можно было только сделав оборот вокруг себя. Так домового можно увидеть только спятившись в подклет по лесенке с пятничной свечой в руке, а потом надо нагнуться и меж собственных ног глянуть в дальний угол. Молоков ровной невысокой стеной охватывал поворот реки, но в самом конце эта стена вдруг дико вырастала вверх и клином врезалась в стрежень. И Чусовая здесь была словно наклоненная тарелка — вся вода валилась под скалу. Ей не хватало места, она лезла на камень грядой белых зубцов и рушилась обратно. Ловушка Молокова перехватывала потоки и завязывала их в узел. Бешеное молоко бурлило в улове бойца, урчало, ныло. Осташе казалось, что рано или поздно скала не выдержит этого несмолкаемого воя — развалится и рухнет. Здесь и сейчас все уже было сумасшедшим.
Барка заходила в поворот, и ее неодолимо сдвигало, стаскивало, свозило к бойцу. Осташа чувствовал, что его бурлакам попросту не хватает силы, чтобы удержать барку на струе, которая пробегала мимо каменного клина. Набег барки был сильнее, чем вязкость струи: скорость выдавливала барку на тот путь, что обрывался в кипящем молоке под каменным колуном.
— Наддай! — орал Осташа. — Наддай, братцы!..
Барку тащило юзом. Осташа колебался только мгновение. Жаль было якоря — Осташа берег его для Колывана…
— Важен, Ульяха, кидай якорь! — закричал Осташа.
Два бурлака бросили кочетки и кинулись к якорям.
Важен приподнял железную лапу, а Ульяха толкнул цевье. Якорь ухнул за борт. Звонко взрыкнула цепь, улетая вслед за якорем. Тотчас барка страшно дернулась. Бурлаки полетели на палубу, Осташу швырнуло на перильца. Барка осела кормой, как лошадь, вставшая на дыбы. Нос ее приподнялся со страдальческим всхлипом, распустив вокруг кружево пузырей. Течение волокло барку дальше, но уже куда медленнее. Барка тряслась, прыгала — это по дну, загребая лапами валуны, волокся и кувыркался якорь. Цепь отзывалась чистым колокольным звяком. Набег скорости «съедался». Река принялась водить барку слева направо и справа налево, как рыбу на лесе. Молоков впереди закачался, словно не знал, в какую сторону прыгнуть.
— Важен, готовься! — крикнул Осташа, глядя, казалось, сразу и вперед и назад.
Когда барку отвело носом от скалы, Осташа махнул рукой:
— Давай!..
Важен выдернул железный прут, продетый сквозь кольцо в кнеке и сквозь последнее звено в цепи. Цепь стрелой улетела в воду — якорь был сброшен. Барка встала на живую струю и пошла свободно. Струя пронеслась вдоль ревущих зубцов, гибко уклонилась от каменного клина, который даже словно бы наклонился над баркой, и вплелась в Рубец — длинный гребень кипунов. Он протянулся от Молокова до излучины реки и там с разгона клочьями вылетал прямо в поломанный лес под Кликуном. Теперь надо было свалиться с Рубца налево, иначе вышвырнет на берег всем пузом.
— Корнила направо, Никешка налево! — закричал Осташа, разворачиваясь назад. — Что сил есть, давай!..
У Молокова не было спины — всюду рыло. И теперь это рыло взметнулось до небес — откуда только взялась такая высота?.. Молоков бил барки и о свою оборотную сторону: здесь тоже клокотало варево, в котором носились и ныряли какие-то совсем измочаленные обломки. От Рубца отслаивался коварный противоток, который вдруг с шипением разворачивался назад, разметав брызги дугой, и бился в скалу, словно каялся, как грешник, ударивший лбом в половицу. Барка Осташи колыхнулась на этом повороте, но не поддалась.
Рубец хоть и был вздутой водяной межой, но держал барку точно в оковах — не вырваться. Бурлаки валились на потеси, а не видно было, чтобы судно хоть чуть-чуть сдвинулось. Осташа знал странную повадку здешней воды: гребешь — и нет ответа барки. Надо словно бы набрать силы, нагрести ее под судно лопастями. Корнила и Никешка упрямо метались на рукоятях. Вдруг барка медленно, грузно повалилась набок и съехала с Рубца, погрузившись левым бортом почти до палубы. Никешкина потесь зарылась в волну так, что бурлаки повисли на кочетках. Потесь Корнилы вхолостую чиркнула по воде и вздернулась — бурлаки полетели спиной на доски. Один из них споткнулся и с воплем кувыркнулся за борт. Осташа широко перекрестился трубой: прими, господи, бессмертную душу…
Умытая бойцом, барка чисто и ровно бежала по быстротоку дальше, потихоньку отдаваясь в сторону от полосы воспаленного Рубца. От напряжения, от гибельного азарта, от страха и от гордости Осташу словно корежило изнутри. Он прошел! Он не дался! Он выбьет Колывана с Чусовой, потому что он сильнее любого другого сплавщика!
Впереди был высокий еловый берег с маленьким камнем Кликуном на круче. Кликун и вправду напоминал лебедя-кликуна: каменная тушка, и слева узкий выступ, будто длинная и тонкая шея с головкой. Кликун плыл по еловым волнам высоко над Чусовой.
И вдруг откуда-то оттуда донесся ружейный выстрел, словно пастух щелкнул кнутом. Потом бабахнул второй выстрел. Осташа поневоле поднял глаза. На площадке Кликуна стояли два мужика, на отличку от зелени хвои одетые в красные рубахи. Мужики опустили ружья и принялись махать шестами с белыми тряпками. Они чего-то орали, но их невозможно было услышать сквозь расстояние и шум воды.
«Кому они кричат?..» — удивился Осташа. Кроме его барки, других судов на реке не было. Люди, что изредка мелькали по лесу на склоне, тоже не могли ни увидеть, ни услышать тех, что на скале. «Мне, что ли?..» — Осташа прищурился на Кликун.
А барка уже добегала до поворота, и пора было отдавать команду. Но мужики на Кликуне вдруг бросили свои шесты с тряпками и под мышки подняли на ноги кого-то, кто лежал на площадке скалы. Лица человека не увидеть было — далеко. Но Осташа разглядел серую вогульскую одежу из шкур и длинные светлые волосы.
«Бойтэ?.. — не поверил он. — Нет, не может быть!.. Откуда?.. Почему?.. Бойтэ?.. Нет! Нет!»
— Сплавщик, команду!.. — требовательно закричал Корнила.
Осташа уронил взгляд на реку, поднес ко рту трубу и сказал едва ли чуть громче обычного:
— Корнила, вправо… Никешка, влево помалу…
А потом глаза Осташи вздернулись обратно на Кликун.
Мужики на скале даже приплясывали, приподнимая и встряхивая девку-вогулку. Сейчас уже слышны стали их невнятные вопли. Барка заходила в поворот и разворачивалась. Осташа, задрав голову, не сводил взгляда с Кликуна и тоже разворачивался на скамейке, только смотрел назад, а не вперед.
— Осташка, ты чего? Осташка!.. — надрывался с кормы Никешка.
Барка уже миновала Кликуна.
Мужики на скале тоже следили за баркой. И едва каменная шея скалы-лебедя должна была закрыть их от Осташи, они толкнули девку-вогулку в пустоту. Осташа увидел, как взвились светлые волосы Бойтэ, когда она полетела в пропасть. Она падала медленно, как желтый березовый листок, — сто жизней прошло, прежде чем она исчезла за макушками елей. Осташа не охнул, не вздрогнул, не пошевелился, вперившись глазами в высоту.
— Остафий!.. Вон Колыван! — орал сзади Корнила. Осташа как неживой послушно поворотился лицом по течению, но сквозь картину открывшегося створа все еще видел еловый склон, скалу и падающую девчонку с разлетевшимися волосами. А слева, возле берега, на заплеске громоздилась барка Колывана. Вблизи она казалась огромной. На полреки топырились четыре потеси. Целая толпа бурлаков и косных толклась, как на базаре, возле рукоятей-кочетков. Косная лодка громоздилась на кровле палатки. На скамейке, посмеиваясь, стояли пятеро человек: сам Колыван, Прошка Крицын, караванный Пасынков, водолив дядя Гурьяна и Чупря Гусев. Колыван уже сбросил якорь, и его барка шла вдоль берега, набирая ход.
Осташа, приоткрыв рот и забыв о своей трубе, глядел на створ пустыми плазами. Ну, река… Ну, скала большая впереди; до середины, похоже, реку перегородила. Вода горой стоит, пенится. Шумно. Ёлки по берегам. Вон сосна, похожая на суксунский светец. Слева и впереди другая барка плывет. Колыванова барка. Плывет она медленнее, чем его судно. Он ее обгонит. Потом начнет разворот, чтобы отуриться, потеряет ход, и барка Колывана толкнет его в корму. Это случится вон там. Он развернется больше, чем надо, и его понесет на скалу. Он ударится в скалу кормой. Его барка разобьется. Все утонут. Ну и что?
Ничего не трогало души. Не было уже души в теле. Тело стояло на скамейке полое, как берестяной короб: ни боли, ни тоски, ни ярости, ни гнева. Осташа был как пустая рубашка, надутая ветром. И все вокруг враз стало бесцветным, словно бы нарисованным по сплошной блеклости мира тонкими темными линиями. Надо было пристально вглядеться, чтобы понять, что цвет-то еще есть где-то в глубине — леса еле зеленые, небо чуть синее…
— Остафий! — страшно орал с носа Корнила.
Осташа мертвым движением согнул руку в локте, воткнув трубу в губы, и ответил:
— Тиха!
Обе барки бежали по реке почти вровень. Осташа смотрел, как вода несется вдоль смоляных бортов Колывана. Пятеро на скамейке чужой барки смотрели на него, на Осташу. Интересно, сколько Колыван заплатил Пасынкову, чтобы караванный разрешил утопить барку своего каравана?.. Они ведь понимают, чего уже сделали и чего еще собираются сделать. Понимают, что убили девчонку-вогулку, что хотят потопить чужую барку и сгубить полтора десятка человек. Как там у них в душе-то: совесть не торкается в горло? А тем, кто на потесях работает, не хочется ли бросить кочетки, чтоб не случилось беды?..
Осташина барка начала перегонять колывановскую. Но Осташа бежал по внешней, по длинной дуге поворота, а Колыван — по внутренней, по короткой. Кто впереди сейчас — это не важно. Все равно впереди всех — Разбойник, похожий на закрытые ворота.
…Вот, значит, почему Колыван был уверен, что Осташа пойдет не справа, а левее, где его можно будет достать. У Колывана была приготовлена ловушка — Бойтэ. Так ведь и случилось. Осташа зевнул тот миг, когда надо было подгрести и остаться на правой струе… Да ладно. Прямоугольная стена Разбойника дулась, как на дрожжах. Утреннее солнце зашло за скалу, и все небо оказалось в зареве. Скала превратилась в ледяную стену: обведенная сияющей каймой плита многослойной тени, в которой не видно ни выступов, ни выбоин, ни лишаев…
«Господи! — Осташу вдруг рвануло поперек живота. — Сделай хоть что, лишь бы она осталась жива!.. Пусть ведьма она, пусть язычница, пусть грешница! Пусть грешен и я, и трижды, и семижды, — прости ее, спаси! Ты же добрый, ты все понимаешь! Возьми меня всего взамен, возьми цареву казну, возьми батину правду, возьми всех, возьми Чусовую, все, что хочешь, все, что потребуешь, — но только спаси ее, ты же можешь! Я не буду больше искать ее, я никогда о ней не подумаю — но спаси ее, не дай мне потерять веру в тебя!..»
Один Осташа упал на колени на скамейке, а другой, оборотный, стоял и смотрел на Разбойник. Пора.
— Ульяха, Важен, кидай якорь!
Спасибо Петруньке: если бы он не прибежал сегодня утром, второй якорь Осташа не приготовил бы.
Пробороздив доски палубы лапами якоря, Важен и Ульяха пихнули якорь за борт. Цепь как живая тотчас напряглась струной. Барку рвануло, по самую корму осаживая в воду. Бурлаки опять полетели друг на друга. Зато барка Колывана, как по волшебству, сделала огромный рысий прыжок и сразу оказалась прямо впереди, прямо перед носовой потесью Осташиной барки.
Цепь, жалобно тинькнув, лопнула. Барка качелью качнулась на нос и, окутываясь пеной, в изнеможении зашипела — будто ее придушили и отпустили. Под бортами снова заурчало: стрежень всасывал в себя освобожденное судно.
— Корнила, затащи потесь! — крикнул Осташа.
На чужой барке только Колыван понял, что случилось. Осташа увидел, что он сразу поднял трубу… поднял и опустил. Ему сейчас нечего было командовать. Он уже ничего не мог изменить.
Осташина барка медленно догнала колывановскую и нежно ткнулась скулой в ее пыж, словно поцеловала. На обеих барках никто из бурлаков не греб, все смотрели друг на друга. И Осташа смотрел на Колывана, а тот отвечал угрюмым, ненавидящим, тоскливым взглядом исподлобья. Осташина барка наваливалась все весомее, все тяжелее, как кобель, который сначала ластится к суке, лижется, повизгивает, а потом прижимает ее к земле и наскакивает сверху и сзади. Колыванова барка, и без того шедшая наискосок, чтобы толкнуть Осташину, потихоньку продолжила разворот. Ее пыж со скрипом скользил по скуле Осташиного судна. Неявный уклон пути все быстрее делался явным. Осташины бурлаки молчали, а бурлаки Колывана завертели головами, глядя то на Разбойника, то на Осташу, заорали, замахали кулаками, нелепо задергались, делая вид, что хотят перепрыгнуть с барки на барку и всех поубивать. Побагровев, со скамейки ревел что-то Пасынков, а Чупря, оскалясь, куда-то рыпнулся бежать — небось за ружьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71