А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

казалось, так и не пошевельнул за весь обед лежавшей у тарелки рукой Панин. Солнце зашло, погасли краски, и стол казался оставленным людьми давно-давно.
— Свечи? — негромко спросил адмирал.
— Не надо, — тихо ответил Пален, отодвигая стул так, чтобы лица его совсем не было видно в тени. — Тем паче окна у вас не зашторены. А императорский указ возбраняет ночные бдения.
— Право, граф, иные шутки…
— Почему же? Как нарушитель закона, я сам себя должен буду препроводить, завести дело, с точки зрения государя, это — единственно возможное поведение.
— Бог мой, Петр Алексеевич, мы ведь собрались говорить всерьез!
— Всерьез? О том, что лишено разума? Месяца не прошло, как император подписал указ, почти двести духоборов с семьями из Новороссийской губернии и со Слободской Украины отправлены в Динамюнде. Что это, жестокость?
— Если они ни в чем ином, кроме веры своей, не виновны…
— Виновны? Государь берет на себя звание гроссмейстера католического ордена, вслед за своей матушкой готов ласкать иезуитов — почему же преступники те, кто иначе, чем синод, понимает православие? Но дело не в этом. Видите ли, если бы я или кто-нибудь еще просил государя принять главарей духоборов, скорее всего, он бы выслушал их и даровал полное прощение, более того, земли, привилегии. Бог знает, что еще. Они ведь — люди решительные, уверенные в своей правоте, фанатичные; государь это любит. Что же, воля императора — закон. И ладно бы этому безумию быть только в пределах империи, оно представляет нас предо всем миром! Никита Петрович, как сказано в рескрипте, согласно которому вы уехали из Берлина?
— Государь писал мне из Петергофа, что ложь двора прусского ему несносна. Ранее уже сделано было им немыслимое в истории отношений меж государствами: секретные статьи трактата с французами, королем ему писанные, сообщил габсбургскому представителю Дидрихштейну! Наш же проект трактата, с Кальяром составленный, отверг, ибо там было слово «дружба», в документах подобного рода всеми принятое. Так и в нашем договоре с Портой, декабрем прошедшего года подписанном, сказано! Мне же писал он: миссия ваша окончена, будем действовать силой оружия. Сиверсу же велел сжечь архив, будто не из дружественной столицы, а из шатров печенежских мы отъезжали. Не меньшего стоит и. манифест об испанской войне. Всему миру объявляет император, что, употребляя тщетно способы все к открытию и показанию сей державе истинного пути и видя ее упорно пребывающей в пагубных заблуждениях, проявляет негодование свое. И, принимая все сие, а особенно отзыв посланника Бицова, за оскорбление величества, объявить войну.
— У безумия свои резоны.
— Безумие это зовется единовластием, — негромко выговорил Яшвили. Ему никто не ответил, налетевший порыв ветра донес шорох листьев по мостовой. Погасли последние краски заката, в гостиной стало совсем темно, и глухо, как сквозь сукно, прозвучал голос Панина:
— Единственно мыслимое ныне — вернуться к проекту, одобренному когда-то наследником престола, которому он, став государем, изменил. А ведь было все решено: Баженов новый Кремль закладывал с залом для представителей народных.
— Поболе размером, чем зал для игры в мяч?
— Шутка ваша горька, Петр Алексеевич. Представители народные, собранные вовремя, возблагодарят повелителя своего, как вознесена была хвала на все времена Вильгельму Оранскому. Если же момент упустить — не для совета, не для помощи государству, а лишь для мщения они сойдутся, и горька будет участь новых Карлов и Людовиков!
— Я, однако, не вижу пока практического резона. Кремль не выстроен, проект, дядей вашим составленный, наверное, и не существует более. А что мы должны делать сегодня?
Панин молчал не шевелясь. Булькнуло в графине вино, де Рибас, наполнив свой бокал, пригубил, откинувшись на спинку стула, тихо, равнодушно сказал:
— Вряд ли государь, столь долго мечтавший о власти неразделенной и полной, согласится теперь ею поступиться. Надежды на конституцию следует связывать с Александром.
Имя было произнесено, и теперь все разом зашевелились, скрипнул стул под Никитой Петровичем, звякнул бокалом Яшвили, потянулся за подсвечником Пален. Де Рибас, поднявшись спокойно, отворил дверь в соседнюю комнату, откуда ударил свет, показавшийся всем в первое мгновение ярким, и вернулся со свечой, от которой зажег приготовленный Петром Алексеевичем канделябр. Пален остро глянул на подавшегося к огню Яшвили, спросил мягко:
— Вы хотели сказать?
— Я думаю, следует, не теряя времени, объединить всех, кто мыслит согласно с нами. От решения перейти к делу!
— У вас есть на примете достойные?
— Немного. Если бы удалось Пассека освободить из Динамюнде… Но нужнее всех — Евграф Грузинов, он теперь в Черкасске. Мужества непревзойденного, и для казаков слово его — закон.
— Хорошо, Владимир Михайлович, мы подумаем об этом. Но пока просил бы всех держать сказанное сегодня в тайне. Могу рассчитывать на вас?
Кивнули: торопливо Яшвили, удивленно подняв бровь, де Рибас; пожал плечами Панин. Не сдвигая, подняли бокалы, и случилось так, что налито было, до того как зажгли свечи, разное вино, у каждого — свое. Выпили до дна; подождав Панина, одновременно поставили на камчатую скатерть опустевший хрусталь, серебристо-дымчатый в желтом свете стоящего посреди стола канделябра.
* * *
Пален никогда ничего не забывал. Мелькнувшая в разговоре с Яшвили фамилия Грузинова была знакома: Петр Алексеевич помнил арест казацкого полковника незадолго до своего назначения губернатором столицы. Но, порывшись с дозволения нового генерал-прокурора, Петра Хрисанфовича Обольянинова, в бумагах, он не нашел этого дела. Архив со времен генерал-прокурорства Алексея Куракина был в порядке, отсутствовало лишь грузииовское дело, и Пален призадумался. Привлекать внимание поездкой в Ревель, к Якову де Кастро Ласерда, у которого Евграф содержался два месяца, не хотелось, да вряд ли комендант что и знает, кроме высочайшего приказа о заключении под стражу секретного узника. И Пален отложил дело, не забывая о нем.
В мае Петр Алексеевич несколько раз встречался накоротке с военным министром. Сын Шарлотты Ливен вызывал в нем некоторую настороженность, говорить о главном Пален так и не решился; но однажды, между делом, скорее по привычке к интриге, чем рассчитывая узнать что-то важное, упомянул фамилию Грузинова. Ливен оживился:
— Как же, Петр Алексеевич! Одно из дел, достойных бесславной карьеры Алексея Куракина. Заговор был серьезный, а копали его без ума. Арестовали двоих братьев, второпях, нашумели, остальные и попрятались. Все шло в открытую: я сам видел письма графа Ласерды с рассуждениями, что, мол, узник прислан без определения содержания, да и одежды у него с собой нет. Смеху подобно! Ведь в цитадель, не в курзал его отправили, чтоб костюмы менять, к тому же лето, не погиб бы и без шубы. И это — вместо того, чтобы хранить в тайне, писать шифром! В общем, растрезвонили на весь свет. А в довершение всего государь, побеседовав с Грузиновым, дело закрыл вовсе и главаря бунтовщиков отправил в Черкасск. Пустили щуку в омут! Я понимаю, казак ему давно знаком, воспитанник, можно сказать, — но ведь и Брут поднял руку на Цезаря.
— Христофор Андреевич, а сути дела вы уже не помните?
— Да как вам сказать. Заговор был, это явно. Концы тянулись, может быть, к Валуевым, а это — сами понимаете что. Ведь на особу монарха посягали! Но ни одного имени так и не вскрылось, кроме Пассека, а он все равно в Динамюнде. Главное — если ссылать, так не в Черкасск же!
— Благодарю вас. История довольно занятна. Думаю, впрочем, что ныне не время для Пугачей и Разиных.
— Бесспорно. Государь пользуется всеобщей любовью.
— По заслугам его, — улыбнулся широко, открыто Пален и предложил гостю лафита. Ливен не отказался.
В тот же день Петр Алексеевич имел секретную беседу с Обольяниновым. Петр Хрисанфович, глядя очень серьезно, утирал пот со лба, выслушал жестким, полным металла голосом высказанный совет — немедленно послать доверенных людей в Черкасск; покивал послушно. Должность для него была — что нежданно свалившееся наследство, и изо всех принципов человеческих Петр Хрисанфович следовал твердо одному: служить верно господину своему и любимым слугам господина. Пален — в фаворе, как им сказано, так и будет,
* * *
В Черкасск генерал-адъютант Кожин и генерал от кавалерии Репин въехали по бодрящей вечерней прохладе. Как от колодезной воды, плеснутой из бадейки в лицо, на грудь, сгинула дорожная усталость. Репин оглядывал мазанки в густых зарослях лопухов по обе стороны пыльной колеи, раздраженно хмурясь на лениво сидящих по завалинкам дедов, недоуменно поднимающих вслед коляске головы.
У генерала Иловайского были, как стемнело совсем, и он хотел было отправить гостей с дороги спать, приказав сразу готовить ужин и комнаты, но Репин замотал быстро головой: государственное дело ждать не может. Зван был атаман Орлов, и до ужина еще, затворив плотно дверь, вчетвером они обговорили все. Репин дважды, приглушая голос, повторил сказанное ему перед отъездом Обольяниновым:
— Вершить быстро и без шума лишнего. От сего злого корня корешки далеко тянутся.
Иловайский спервоначалу усмешливо поглядывал на суетных столичных визитеров. Сам-то он поужинал еще засветло и теперь, сколь ни простынут жареные карпы, беды для себя в том особой не видел, ну а если кому лясы точить милее, милости просим. Но, поневоле прислушавшись к докучному стрекоту, вздрогнул, осознав вдруг, что дело до него касаемо.
Обольянинов в Петербурге знал, оказывается, что его, Иловайского, поднадзорные в сговоре со многими здеш-
ними казаками состоят, в сношения с турками вступают, и неведомо еще, сколь далеко заговор тянется. Разговор шел уже за полночь, простыли вконец карпы, пирог с капустой.
…В бодрости духа провел он следующий день, лишь За обедом встретившись с рыскавшими по городу Репиным и Кожиным; крепко спал, рано отойдя ко сну; поутру отстоял в церкви, примечая на себе любопытствующие взгляды. А в полдень, зайдя в канцелярию, нашел там петербуржцев. Поклонился плавно, глубоко, спеша выбрать слова поязвительнее, и, подняв голову, увидел, что лишь сухим кивком приветствовал его Репин.
— Потрудитесь, генерал, раз уж пришли, выслушать человека вашего, коему дело, вам государем вверенное, препоручили.
— О чем речь идет, господа? Я, право…
— О Чеботареве Степане, сотнике, что допроса ожидает.
— Но, собственно, каким правом вы…
— Сотник вами приставлен за Петром Грузиновым досмотр вести, нами вчера выяснено, что поднадзорный не только здесь, в Черкасске, разговоры вел, с кем желал, и на хутора ездил, но бывал неоднократно и в Нахичевани. Зачем?
Прозвучало звонко, Иловайский едва не схватился за щеку, отшатнулся, промямлил:
— Не… не ведаю того.
— Случайный мальчишка раз с ним ездил, так и тот более вас знает.
— Так мною. Чеботарев…
— Сейчас и его послушаем. — Репин хлопнул звонко в ладоши, и в растворившейся двери вырос караульный. Глаза не скосив на начальника своего, уставился на Репина.
— Привести Чеботарева.
— Слушаюсь!
Иловайский отошел в угол комнаты, присел осторожно, косясь на заваленный какими-то бумагами собственный стол. А Степан Чеботарев, став во фрунт, отрапортовал бойко, что ни в какую Нахичевань Петра Грузинова не отпускал и разговоров непотребных от него не слышал. Морщась, Репин отпустил сотника, прошелся по комнате.
— Так вот. Какие связи с турками — неведомо, с каких пор — тоже. Может, с того самого времени, как государь наш всемилостивейшие с Директорией мир заключил, а Порте то не по духу пришлось?
— Заставы! На всех дорогах, немедля! — подогревая себя, загудел Иловайский.
— То сделано вчера еще атаманом Орловым. Но для всех, кроме Грузиновых. С поличным их взять следует, разумеете?
…Минуло пять дней. Репин мрачнел, сам проверял посты по ночам на дорогах и у грузиновского дома. Наконец решился с глазу на глаз поговорить с Орловым. Атаман, сощурясь, выслушал. Не сходя с места, мотнул головой:
— Ждать надо. Что проку сейчас брать? Говорите, пожгут бумаги; а коли уж пожгли?
— С чем возьмем?
— Скажут на допросе.
Орлов помрачнел, опустил глаза:
— Не та кровь. Из них — не выбьешь.
На том разговор и кончился. Репин еще раз после обеда проверил стражу, просидел, не касаясь ни одной бумаги, часа два в канцелярии, гадая — даст Бог удачи, не даст? С первыми же вечерними тенями напала сонливость, и, раскинув по столу руки, он положил щеку на обшлаг, поерзал, устраиваясь удобнее, задремал.
А четырьмя верстами ниже Черкасска берегом Дона возвращался не спеша в город, расставив посты, урядник Алимпиев. На слепящую под солнечными лучами гладь он поглядывал изредка, краешком глаза, и, приметив выше по течению черную точку, приглядываться на закат не стал, а прикинул, высоко ли солнце. Малиновый шар коснулся уже земли, и Алимпиев пустил коня рысью, то и дело щурясь направо. Тени голубели, острее запахли травы, и вдруг, сверкнув напоследок, погас солнечный луч, скрытый урезом берега. Доставая пистолет, Алимпиев погнал коня к отмели, где выбирался из воды отчетливо теперь видный всадник.
Двумя часами позже, едва глянув на приведенного беглеца и признав Петра Грузинова, атаман Орлов послал пятерых казаков забрать Евграфа. Была глубокая ночь, когда обоих братьев отправили в приготовленный загодя погреб и отыскали в канцелярии уснувшего за столом Репина. Он не сразу поверил удаче: Петр Грузинов взят на берегу, за караулом, а у Евграфа найдены несожженные бумаги, которых требовал Обольянинов. Поверив — ощутил беспокойство, сладостное жжение в горле. Велев подать свечей, перед тем как лечь, прочел неровно писанную стопку листов; раздевшись, уже сев на край постели, взялся снова.
Учреждение сената выбором тайным, общенародным; истребление тайного сыска и шпионов всех, до последнего; установление закона, который и есть — единственная власть. Новое государство возвещено в этих бумагах, а жить в нем будут, не утесняемы никем, казаки, татары, грузины, греки, калмыки, евреи, турки, черкесы… Что же он русских-то позабыл, мелькнуло напоследок сквозь навалившийся сон; Репин выронил бумаги и вытянулся на кровати.
Наутро тройным кордоном казаков оцеплена была войсковая канцелярия; в двух смежных комнатах накрыли столы красным сукном. Первым полагалось доставить Евграфа. Протоиерей Волошеневский ждал, в своем сияющем облачении, стоя, потому что места для него приготовлено не было, но конвой мешкал, и асессор урядник Юдин, оглядевшись по сторонам, подвинул осторожно от торца стола скамейку, шепотом предложил сесть священнику. Тот не расслышал, обернулся, переспросил — и в эту минуту растворилась дверь, звякнули цепи. Волошеневский, вздрогнув, отшатнулся от шедшего прямо на него Грузинова, закашлялся, потом скороговоркой, от шепота возвышая голос, забормотал что-то о правдивости, царском милосердии, грехе… Кончив, потерянно огляделся, поклонился столу коллегии. До двери его проводил казак, вышедший следом, повинуясь жесту презуса. А урядник Юдин, нахмурившись в бумаги, густым голосом начал спрашивать Грузинова, сколько тому лет и откуда он родом.
…До обеда сказано было довольно. Не будь взятых в доме Евграфа бумаг — довольно бы и того, что здесь посмел возвестить. Презус, поднимая к глазам бювар, чтобы не касаться лежащих в кем листов, зачел негромко, веско гнусные измышления про сенат, ратманов, коими, на гамбургский манер, желал заменить злоумышленник поставленных государем чиновников; спросил, пришептывая:
— Тако же… не отрицаешь, что сие гнуснейшее… твоей рукой?
— Моей.
— Сообщники твои кто?
— Велите вывести отсюда, задушить, да и дело с концом. Не скажу, — махнул рукой, звякнув цепью, Грузинов.
…Поздно вечером собрались у Иловайского. Молчали сумрачно. Суд тянулся впустую; по городу ходили недобрые слухи, ждали притеснений казачеству. Базарная нищенка кричала в голос, что Евграфу в церкви ангел господень явился и едва не вознес на небеса, да тот упросил подождать: мол, не все на земле для простого народа содеял. Для нищенки в подвале место нашлось; но поди разбери, кто ее слышал? Сумрачный сидел прокурор Миклашевич. Он уже слово свое сказал: никакого заговора нет, строптивость братьев Грузиновых всем ведома, но за строптивость не казнят. Репин, перемолвившийся перед советом парой слов с Иловайским, оглядывал, всех блестящими, озорными глазами. Выслушал. Усмехнулся.
— Что же, на сем ясно. Атаман, прокурор разумеют дело кончить. Мы с генералом Иловайским против того. Утро вечера мудренее — завтра решим!
В ночь взяли разбитого параличом отца Петра и Евграфа, Иосифа Грузинова, и брата его Михаила. Под каленым железом назвали они несколько знакомых казаков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27