И писать не частным образом, не в стол и не впрок (как писало тогда немало людей), а открыто: вступая в публичную схватку с теми, кто сильнее и наглее, от кого зависит жизнь и свобода.
Шестнадцать месяцев «Несвоевременных мыслей» — это «Дневник писателя» эпохи хаоса, разоблачительная хроника совращения народа, время, когда Горький-публицист был, кажется, наиболее художником и наиболее гражданином. Он создал ПРЕЦЕДЕНТ открытой, публичной борьбы с «завоевателями» и оставил неопровержимое вещественное свидетельство, Свободное Слово — несмотря на то, что позже малодушно отрёкся от него: «Известно, что Октября я не понял…»
Будущему историку (о котором так заботился Бунин) 1918 год оставил бесценные сокровища: неопровержимые улики, правдивые (то есть пристрастные) показания важнейших свидетелей, документальные хроники отважных летописцев. Этот год породил и обширную мифологическую беллетристику: отпечатки пальцев на горле жертвы и следы крови в каменном карцере стёрты влажной губкой, вместо опасных свидетелей обвинения — статисты-наёмники, в роли летописцев — фигуры, мобилизованные и призванные писать историю согласно инструкциям. Следуя правилам игры, автор-летописец долго и путано водит героев по бескрайним дорогам Отечества, подвергает их (в оговоренных дозах) душевным испытаниям и житейским невзгодам. Когда же они мировоззренчески дозревают — собирает в нужное время в нужном месте, например, в Большом театре, где все вместе, счастливые и взволнованные присутствием вождей революции, они слушают доклад об электрификации. Красный (прежде он был белый) герой говорит красавице-жене: «Ты понимаешь — какой смысл приобретают все наши усилия, пролитая кровь, все безвестные и молчаливые муки… Мир будет нами перестраиваться для добра… Все в этом зале готовы отдать за это жизнь…» Докладчик, стоя у карты страны с кием-указкой в руке, восклицает: «Жребий брошен! Мы за баррикадами боремся за наше и мировое право — раз и навсегда покончить с эксплуатацией человека человеком».
…Теперь, оглядываясь на долгую жизнь А. И. Солженицына, кажется, что ни в каком ином году, ни в каком ином историческом измерении, кроме как в кромешном 1918-м, автор «Красного Колеса» и не мог родиться: он генетически связан с этим мгновением Русской Смуты. Восемнадцатый год — это точная рифма к человеческой и творческой судьбе Солженицына, диагноз его неисцелимой боли о России, эпиграф к его писательскому выбору.
Именно Солженицыну суждено было — спустя полвека после Розанова, Горького, Гиппиус, Бунина и многих других, чья запретная правда так долго не могла вернуться в Россию, — быть услышанным и прочитанным во всём мире. То есть достучаться до человечества, о чём почти безнадёжно мечтал автор «Окаянных дней».
За несколько месяцев до рождения Солженицына, в мае 1918 года, А. А. Блок отвечал на вопрос анкеты, — чт? следует сейчас делать русскому гражданину. Блок отвечал как поэт и мыслитель: «Художнику надлежит знать, что той России, которая была, — нет и никогда уже не будет. Европы, которая была, нет и не будет. То и другое явится, может быть, в удесятёренном ужасе, так как жить станет нестерпимо. Но того рода ужаса, который был, уже не будет. Мир вступил в новую эру. Та цивилизация, та государственность, та религия — умерли… утратили бытие ».
Без преувеличения можно сказать, что всё творчество Солженицына обжигающе пристрастно нацелено на осмысление разницы той и этой цивилизации, той и этой государственности, той и этой религии. Той России, которая, по словам Блока, утратила бытие , и той, которая, по словам Розанова, осталась внутри железного занавеса .
Если считать, что XIX столетие закончилось Первой мировой войной, так же как XVIII столетие – Великой Французской революцией, Солженицын родился в начале не календарного, а настоящего XX века и прожил, освоив всё его историческое пространство и весь его смысловой горизонт. По мнению многих выдающихся современников, он сам стал главным действующим лицом этой эпохи русской истории.
Нынешнему столетию предстоит заново открыть тайный смысл уроков минувшего века, а значит — разглядеть и понять знаки судьбы Солженицына.
Тяжкий труд познания только начинается.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КООРДИНАТЫ СУДЬБЫ
Глава 1. Контуры и корни. Род Солженицыных
Если бы Солженицыну пришлось описывать жизнь Пушкина (а зерно такого нечаянного замысла ярко присутствует в полемически-дуэльной статье 1984 года «…Колеблет твой треножник»), он бы не сомневался в подходах и принципах. Чт? движет жизнеописателем — уважение к имени, освящённом славою (по Пушкину, это первый признак просвещенного ума), или стремление отделаться от пиетета перед гением и пуститься в развенчание его «культа»? С каким ведущим чувством следует говорить о поэте — взрастив в своем сердце любовь или принеся её в жертву политкорректности, выверенному балансу плюсов и минусов? Как д?лжно показывать предмет — в его человеческой пропорциональности или в карикатуре, пародии, анекдоте (так легче препарировать)? Куда устремлён поиск — к светлой сердцевине личности или к её теневым, изнаночным, порченым краям? Зачем биограф пускается в путь — ради отыскания истины или для самоутверждения (и тогда нужны сильнодействующие средства, острые специи)?
Выбор Солженицына был бы, несомненно, в пользу первого ответа из каждой пары.
Таков выбор и нашей книги.
Там нет истины, где нет любви — этой христианской максимой решается вечный спор между «биографами-апологетами» и «биографами-судьями». Боязнь жизнеописателя впасть в «апологетику» (если только такие опасения не имеют специальных причин и служебных целей) понятна и уважительна: роль клакера, мобилизованного прославлять и превозносить кого-либо, и в самом деле несимпатична и малопочтенна.
Но апологетика без кавычек, в прямом, изначальном смысле греческого термина ???????? — это заступничество, взятое по совести обязательство оправдать свой предмет в глазах истории, защитить его перед несправедливым судом общества, очистить от клеветнических нападок и ложных обвинений.
В этом и только в этом смысле статья Солженицына о Пушкине апологетична. Высокое и чистое суждение о поэте противопоставлено — в «нашем нынешнем одичании», — суждению низкому, мусорному, с грязнотцой, сальностью и хамством; слово прямое, откровенное — слову с ужимкой, подмигиванием и ехидной гримасой, критика честная — критике язвительной, глумливой и кривляющейся. Такой критике, которая демонстративно не хочет (или всё же не может?) видеть высшие уровни гения, которая упорно не замечает отсвет божественной гармонии, владеющей поэтом.
Солженицын разгадывает старый прием вивисекции, нехитрую уловку: рассечь поэта на гения и человека, гения выпустить из храма через купол, а в опустевшем храме — да хоть и нагадить. Он видит эту страсть критика-нигилиста работать на снижение, чувствует его нервную дрожь — развалить именно то, что в литературе высоко и чисто: «Распущенная и больная своей распущенностью, до ломки граней достойности, с удушающими порциями кривляний, она силится представить всеиронию, игру и вольность самодостаточным Новым Словом, — часто скрывая за ними бесплодие, вспышки несущественности, переигрывание пустоты».
Солженицын-критик исповедует иную веру: сантиметр за сантиметром исследуя личность поэта, подвергая её самому дотошному и пытливому анализу — не упускать объём, масштаб, исключительность: «Как во всяком человеке, всё едино, органично и в гении: его жизненное поведение, светлые и тёмные стороны, краски и тени личности, его мысли и взгляды, его художественные достижения и провалы, — и притом во всякую минуту пребывание самим собою. Гениальность — не влитая отдельная жидкость. Судить по разъятым частям — обречь себя не понять сути. Но, конечно, понять явление целостно — несравнимо трудней».
Наша книга стремится следовать именно этим путем, полагая, что он соразмерен и соответствен предмету.
Американец Майкл Скемел, автор англоязычной биографии Солженицына (1984), признался в недавнем интервью российской телекомпании: «Для биографа самое интересное — сравнить разные версии жизни писателя и в конце концов стать для него кем-то вроде судьи. И это писателю Солженицыну — как и любому другому — очень неприятно. Солженицын хочет оставаться единоличным, гордым владельцем своего мира. Он действительно великий писатель, а для многих ещё и святой, и даже бог. А кто может спорить с богом, навязывать ему свои советы и оценки — неужели какой-то биограф?»
Здесь много путаницы. У Бога не бывает биографии. И не Бог поставил биографа быть судьей над человеком, о котором он пишет. «А ты кто, который судишь другого?» (Иак. 4: 12).
Биограф — не судья и не прокурор, а историк и летописец, свидетель и собиратель, изыскатель и следопыт. Он не хозяин жизни своего героя, не наследник его мира, а лишь усердный, смиренный работник.
Известно, что мифы завладевают образами тех людей, чьё значение перерастает обычные размеры. Масштаб беспрецедентной для ХХ века писательской и человеческой известности Солженицына адекватен объёму мифологии, связанной с его именем и различной по своим целям.
Наша книга, в отличие от мифологических экспериментов или судебно-процессуальных опытов, имеет историко-документальные цели, а значит, ей не подходят ни розовые очки, ни кривые зеркала, ни судейская мантия.
Но встаёт вопрос — как, через какую оптику смотреть, и главное — чт? хотеть увидеть?
Снова обратимся к опыту Солженицына. Самое высокое достижение Пушкина он видит в непревзойдённой способности поэта (увы — исчезающей из нашей литературы) «всё сказать, всё показываемое видеть, осветляя его. Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби, сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий, — и читатель возвышается до ощущения того, чт? глубже и выше этих событий, этих лиц, этих чувств... Горе и горечь осветляются высшим пониманием, печаль смягчена примирением».
Осветлять предмет высшим пониманием, а не пятнать его низменными искажениями — вот он, искомый принцип работы биографа.
И ещё одно замечание Солженицына в адрес критика-пушкиниста: «Уж литературоведу надо бы уметь видеть писателя в тех контурах, к которым он рос и тянулся, а не только в тех, которые, по нескладности жизни, он успел занять».
Замечание, от которого невозможно отмахнуться при обращении к биографии самого Солженицына. Контуры, «к которым он рос и тянулся» — это историческая реальность эпохи и запечатленный в ней человек, чью жизнь надо восстановить в полном объёме. Писатель сознает двойственность своего статуса художника и историка, и нащупывает пути — как, оставаясь художником, не нарушить исторической правды. «Я даже думаю, — пишет он, — что в условиях, когда так похоронено наше прошлое и затоптано, у художника больше возможностей, чем у историка, восстановить истину».
Восстановить истину для Солженицына значит прежде всего отыскать след человека в истории, найти свои корни, собрать воедино отцов и дедов. История семьи писателя на фоне Первой мировой войны стала сюжетной канвой «Августа Четырнадцатого»; «Август» же, и вся эпопея «Красное Колесо», — оказались надёжными источниками биографии автора.
Солженицыны (Лаженицыны) — предки по линии отца; Щербаки (Томчаки) — предки по линии матери. Обе линии разработаны знаменитым потомком со всей возможной тщательностью, ограниченной только опустошительными войнами и революциями, а также скудостью сведений, которые остаются после людей, не вписанных в исторические хроники, дворянские родословные книги, списки офицерского департамента, индексы университетских выпусков.
Ибо и великорусские Солженицыны, вышедшие из Воронежского края и осевшие на Ставрополье, и малороссы Щербаки, прикочевавшие с Таврии на Кубань, — были простыми мужиками, а никак не помещиками и даже не казаками. И значит, рассказ о них надо начинать издалека.
«Совершенно случайно мужицкий род Солженицыных зафиксирован даже документами 1698 года, когда предок мой Филипп пострадал от гнева Петра I». Это довелось узнать А. И. Солженицыну в 1969 году из воронежской газеты «Коммуна». И в самом деле: тот предок приходился Солженицыну, скорее всего, пра-пра-пра-прадедом; и потомок Филиппа Ефим (прадед писателя), рассказывал семейное предание, как напустился на мужиков царь Пётр за то, что поселились они без спросу в Бобровой слободе.
А благодатная та земля, жирный чернозём, заповедные, сказочные места ещё в XVII веке не были заселены. Смельчаки брали здесь в откуп земли, занимались добычей пушного зверя и рыбной ловлей, собирали мёд диких пчёл. Откупные владения назывались ухожьями или, по-татарски, юртами. На правом возвышенном берегу реки Битюг (притока Дона), на южной окраине Окско-Донской равнины, там, где к юго-востоку от Воронежа позже вырос город Бобров, в исторических документах 1677-го и 1685 годов упоминается Бобровский откупной юрт, название которого связывалось с развитым здесь бобровым промыслом. Ватаги бобровых гонов были заведены благодаря изобилию бобров, меха которых в древнюю пору составляли одну из главнейших отраслей внутренней и внешней торговли.
Известно, что в январе 1677 года воронежец Никита Полозов с группой крестьян подавал челобитную, в которой просил разрешить ему выехать на реку Битюг, в Бобровый юрт, для рыбной ловли. В 1684 году угодья по Битюгу попали на десять лет во владения Троицкого монастыря города Козлова. К этому времени долина реки разделялась на 12 юртов, которые монастырь сдавал откупщикам. Бобровый (или Бобровский) юрт числился девятым, если следовать вниз по течению реки. 23 августа 1685 года здесь побывал Иван Жолобов — по царскому указу ему надлежало обследовать долину реки Битюга. Он и обнаружил избу юрта — первое временное строение на месте будущего Боброва. Место это располагалось очень удобно: вблизи леса, реки и дороги, а на переполянье можно было делать запашки. Жолобов упоминает в отчете избу и называет первого жителя будущего города: «И в том Бобровском юрту изба, а в ней жители вотчинники Тимофей Коровайцов со товарищи».
На запад от Боброва всего километров сорок до Дона. Это была южная граница государства, «польская украина», то есть полевая, степная окраина. Никто не решался строиться здесь; ногайские и крымские кочевники нападали на охотников, убивали их или уводили в плен, отнимали снаряжение, добычу и деньги, угоняли лошадей, разоряли рыболовецкие станы. Однако историки считают, что население, хоть и редкое, существовало здесь как минимум с ХIV столетия, и первыми были бродники — прямые предшественники казачества. В лесных местах проживало и более древнее русское население — бортники , собиратели пчелиного мёда и других продуктов пчеловодства. А дальше к югу до самого Крыма расстилалась бескрайняя степь.
Уже в 1686 году на Битюге стали селиться люди, которым не хватило места на менее опасных землях, в пределах Белгородской черты. Некоторые имели бумаги («крепи») на землю, иные занимали участки на свой страх и риск. По царскому указу 1686 года, вдоль реки Битюг в районе Бобровского юрта появилась линия жителей, свезённых из Воронежа, Ельца и Коротояка, «для охранения границы». В 1697-м на месте Бобровского юрта, сдававшегося во временную аренду наезжающим промысловым людям для рыбной и звериной ловли, возникла слобода Бобровская: по переписи 1698 года в ней — 18 дворов и 14 хозяев.
Но, как писал историк С. М. Соловьёв, «тяжёл был Дон расколами; тяжёл и козацкими притязаниями, которых никак не могли допустить в Москве». В государстве начиналась усиленная работа, усердная служба. Меж тем воеводы доносили с мест: городские, слободские и всяких чинов жилецкие люди, их свойственники и родственники, их крепостные мужики и вольные крестьяне не хотят служить государевой службы и податей платить, не хотят быть у строения морских судов, у стругового дела, у лесной работы, в кормщиках, на плотах, хотят жить своей волей и чуть что бегут на Дон. В 1699 году из одного только Воронежского края бежало 330 дворов. Вслед была послана грамота: беглых не принимать, а старых уходцев сыскать и доставить на прежние места жительства на своих козацких подводах, потому что приняты были беглые на Дону без «нашего царского указа». А с Дону, как известно, выдачи нет.
Москва не желала мириться с самоуправством и торопилась принять меры. 16 августа 1698 года на имя воеводы Старого Оскола Ивана Ивановича Тевяшова пришла грамота из Москвы — незамедлительно ехать в Воронежский уезд, на реки Битюг и Осередь, с проверкой («розыском») самовольников-поселенцев. Почему?
С 1 марта 1697 года Битюцкое и Серецкое ухожья взял в аренду полковник из города Острогожска Пётр Алексеевич Буларт;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Шестнадцать месяцев «Несвоевременных мыслей» — это «Дневник писателя» эпохи хаоса, разоблачительная хроника совращения народа, время, когда Горький-публицист был, кажется, наиболее художником и наиболее гражданином. Он создал ПРЕЦЕДЕНТ открытой, публичной борьбы с «завоевателями» и оставил неопровержимое вещественное свидетельство, Свободное Слово — несмотря на то, что позже малодушно отрёкся от него: «Известно, что Октября я не понял…»
Будущему историку (о котором так заботился Бунин) 1918 год оставил бесценные сокровища: неопровержимые улики, правдивые (то есть пристрастные) показания важнейших свидетелей, документальные хроники отважных летописцев. Этот год породил и обширную мифологическую беллетристику: отпечатки пальцев на горле жертвы и следы крови в каменном карцере стёрты влажной губкой, вместо опасных свидетелей обвинения — статисты-наёмники, в роли летописцев — фигуры, мобилизованные и призванные писать историю согласно инструкциям. Следуя правилам игры, автор-летописец долго и путано водит героев по бескрайним дорогам Отечества, подвергает их (в оговоренных дозах) душевным испытаниям и житейским невзгодам. Когда же они мировоззренчески дозревают — собирает в нужное время в нужном месте, например, в Большом театре, где все вместе, счастливые и взволнованные присутствием вождей революции, они слушают доклад об электрификации. Красный (прежде он был белый) герой говорит красавице-жене: «Ты понимаешь — какой смысл приобретают все наши усилия, пролитая кровь, все безвестные и молчаливые муки… Мир будет нами перестраиваться для добра… Все в этом зале готовы отдать за это жизнь…» Докладчик, стоя у карты страны с кием-указкой в руке, восклицает: «Жребий брошен! Мы за баррикадами боремся за наше и мировое право — раз и навсегда покончить с эксплуатацией человека человеком».
…Теперь, оглядываясь на долгую жизнь А. И. Солженицына, кажется, что ни в каком ином году, ни в каком ином историческом измерении, кроме как в кромешном 1918-м, автор «Красного Колеса» и не мог родиться: он генетически связан с этим мгновением Русской Смуты. Восемнадцатый год — это точная рифма к человеческой и творческой судьбе Солженицына, диагноз его неисцелимой боли о России, эпиграф к его писательскому выбору.
Именно Солженицыну суждено было — спустя полвека после Розанова, Горького, Гиппиус, Бунина и многих других, чья запретная правда так долго не могла вернуться в Россию, — быть услышанным и прочитанным во всём мире. То есть достучаться до человечества, о чём почти безнадёжно мечтал автор «Окаянных дней».
За несколько месяцев до рождения Солженицына, в мае 1918 года, А. А. Блок отвечал на вопрос анкеты, — чт? следует сейчас делать русскому гражданину. Блок отвечал как поэт и мыслитель: «Художнику надлежит знать, что той России, которая была, — нет и никогда уже не будет. Европы, которая была, нет и не будет. То и другое явится, может быть, в удесятёренном ужасе, так как жить станет нестерпимо. Но того рода ужаса, который был, уже не будет. Мир вступил в новую эру. Та цивилизация, та государственность, та религия — умерли… утратили бытие ».
Без преувеличения можно сказать, что всё творчество Солженицына обжигающе пристрастно нацелено на осмысление разницы той и этой цивилизации, той и этой государственности, той и этой религии. Той России, которая, по словам Блока, утратила бытие , и той, которая, по словам Розанова, осталась внутри железного занавеса .
Если считать, что XIX столетие закончилось Первой мировой войной, так же как XVIII столетие – Великой Французской революцией, Солженицын родился в начале не календарного, а настоящего XX века и прожил, освоив всё его историческое пространство и весь его смысловой горизонт. По мнению многих выдающихся современников, он сам стал главным действующим лицом этой эпохи русской истории.
Нынешнему столетию предстоит заново открыть тайный смысл уроков минувшего века, а значит — разглядеть и понять знаки судьбы Солженицына.
Тяжкий труд познания только начинается.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КООРДИНАТЫ СУДЬБЫ
Глава 1. Контуры и корни. Род Солженицыных
Если бы Солженицыну пришлось описывать жизнь Пушкина (а зерно такого нечаянного замысла ярко присутствует в полемически-дуэльной статье 1984 года «…Колеблет твой треножник»), он бы не сомневался в подходах и принципах. Чт? движет жизнеописателем — уважение к имени, освящённом славою (по Пушкину, это первый признак просвещенного ума), или стремление отделаться от пиетета перед гением и пуститься в развенчание его «культа»? С каким ведущим чувством следует говорить о поэте — взрастив в своем сердце любовь или принеся её в жертву политкорректности, выверенному балансу плюсов и минусов? Как д?лжно показывать предмет — в его человеческой пропорциональности или в карикатуре, пародии, анекдоте (так легче препарировать)? Куда устремлён поиск — к светлой сердцевине личности или к её теневым, изнаночным, порченым краям? Зачем биограф пускается в путь — ради отыскания истины или для самоутверждения (и тогда нужны сильнодействующие средства, острые специи)?
Выбор Солженицына был бы, несомненно, в пользу первого ответа из каждой пары.
Таков выбор и нашей книги.
Там нет истины, где нет любви — этой христианской максимой решается вечный спор между «биографами-апологетами» и «биографами-судьями». Боязнь жизнеописателя впасть в «апологетику» (если только такие опасения не имеют специальных причин и служебных целей) понятна и уважительна: роль клакера, мобилизованного прославлять и превозносить кого-либо, и в самом деле несимпатична и малопочтенна.
Но апологетика без кавычек, в прямом, изначальном смысле греческого термина ???????? — это заступничество, взятое по совести обязательство оправдать свой предмет в глазах истории, защитить его перед несправедливым судом общества, очистить от клеветнических нападок и ложных обвинений.
В этом и только в этом смысле статья Солженицына о Пушкине апологетична. Высокое и чистое суждение о поэте противопоставлено — в «нашем нынешнем одичании», — суждению низкому, мусорному, с грязнотцой, сальностью и хамством; слово прямое, откровенное — слову с ужимкой, подмигиванием и ехидной гримасой, критика честная — критике язвительной, глумливой и кривляющейся. Такой критике, которая демонстративно не хочет (или всё же не может?) видеть высшие уровни гения, которая упорно не замечает отсвет божественной гармонии, владеющей поэтом.
Солженицын разгадывает старый прием вивисекции, нехитрую уловку: рассечь поэта на гения и человека, гения выпустить из храма через купол, а в опустевшем храме — да хоть и нагадить. Он видит эту страсть критика-нигилиста работать на снижение, чувствует его нервную дрожь — развалить именно то, что в литературе высоко и чисто: «Распущенная и больная своей распущенностью, до ломки граней достойности, с удушающими порциями кривляний, она силится представить всеиронию, игру и вольность самодостаточным Новым Словом, — часто скрывая за ними бесплодие, вспышки несущественности, переигрывание пустоты».
Солженицын-критик исповедует иную веру: сантиметр за сантиметром исследуя личность поэта, подвергая её самому дотошному и пытливому анализу — не упускать объём, масштаб, исключительность: «Как во всяком человеке, всё едино, органично и в гении: его жизненное поведение, светлые и тёмные стороны, краски и тени личности, его мысли и взгляды, его художественные достижения и провалы, — и притом во всякую минуту пребывание самим собою. Гениальность — не влитая отдельная жидкость. Судить по разъятым частям — обречь себя не понять сути. Но, конечно, понять явление целостно — несравнимо трудней».
Наша книга стремится следовать именно этим путем, полагая, что он соразмерен и соответствен предмету.
Американец Майкл Скемел, автор англоязычной биографии Солженицына (1984), признался в недавнем интервью российской телекомпании: «Для биографа самое интересное — сравнить разные версии жизни писателя и в конце концов стать для него кем-то вроде судьи. И это писателю Солженицыну — как и любому другому — очень неприятно. Солженицын хочет оставаться единоличным, гордым владельцем своего мира. Он действительно великий писатель, а для многих ещё и святой, и даже бог. А кто может спорить с богом, навязывать ему свои советы и оценки — неужели какой-то биограф?»
Здесь много путаницы. У Бога не бывает биографии. И не Бог поставил биографа быть судьей над человеком, о котором он пишет. «А ты кто, который судишь другого?» (Иак. 4: 12).
Биограф — не судья и не прокурор, а историк и летописец, свидетель и собиратель, изыскатель и следопыт. Он не хозяин жизни своего героя, не наследник его мира, а лишь усердный, смиренный работник.
Известно, что мифы завладевают образами тех людей, чьё значение перерастает обычные размеры. Масштаб беспрецедентной для ХХ века писательской и человеческой известности Солженицына адекватен объёму мифологии, связанной с его именем и различной по своим целям.
Наша книга, в отличие от мифологических экспериментов или судебно-процессуальных опытов, имеет историко-документальные цели, а значит, ей не подходят ни розовые очки, ни кривые зеркала, ни судейская мантия.
Но встаёт вопрос — как, через какую оптику смотреть, и главное — чт? хотеть увидеть?
Снова обратимся к опыту Солженицына. Самое высокое достижение Пушкина он видит в непревзойдённой способности поэта (увы — исчезающей из нашей литературы) «всё сказать, всё показываемое видеть, осветляя его. Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби, сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий, — и читатель возвышается до ощущения того, чт? глубже и выше этих событий, этих лиц, этих чувств... Горе и горечь осветляются высшим пониманием, печаль смягчена примирением».
Осветлять предмет высшим пониманием, а не пятнать его низменными искажениями — вот он, искомый принцип работы биографа.
И ещё одно замечание Солженицына в адрес критика-пушкиниста: «Уж литературоведу надо бы уметь видеть писателя в тех контурах, к которым он рос и тянулся, а не только в тех, которые, по нескладности жизни, он успел занять».
Замечание, от которого невозможно отмахнуться при обращении к биографии самого Солженицына. Контуры, «к которым он рос и тянулся» — это историческая реальность эпохи и запечатленный в ней человек, чью жизнь надо восстановить в полном объёме. Писатель сознает двойственность своего статуса художника и историка, и нащупывает пути — как, оставаясь художником, не нарушить исторической правды. «Я даже думаю, — пишет он, — что в условиях, когда так похоронено наше прошлое и затоптано, у художника больше возможностей, чем у историка, восстановить истину».
Восстановить истину для Солженицына значит прежде всего отыскать след человека в истории, найти свои корни, собрать воедино отцов и дедов. История семьи писателя на фоне Первой мировой войны стала сюжетной канвой «Августа Четырнадцатого»; «Август» же, и вся эпопея «Красное Колесо», — оказались надёжными источниками биографии автора.
Солженицыны (Лаженицыны) — предки по линии отца; Щербаки (Томчаки) — предки по линии матери. Обе линии разработаны знаменитым потомком со всей возможной тщательностью, ограниченной только опустошительными войнами и революциями, а также скудостью сведений, которые остаются после людей, не вписанных в исторические хроники, дворянские родословные книги, списки офицерского департамента, индексы университетских выпусков.
Ибо и великорусские Солженицыны, вышедшие из Воронежского края и осевшие на Ставрополье, и малороссы Щербаки, прикочевавшие с Таврии на Кубань, — были простыми мужиками, а никак не помещиками и даже не казаками. И значит, рассказ о них надо начинать издалека.
«Совершенно случайно мужицкий род Солженицыных зафиксирован даже документами 1698 года, когда предок мой Филипп пострадал от гнева Петра I». Это довелось узнать А. И. Солженицыну в 1969 году из воронежской газеты «Коммуна». И в самом деле: тот предок приходился Солженицыну, скорее всего, пра-пра-пра-прадедом; и потомок Филиппа Ефим (прадед писателя), рассказывал семейное предание, как напустился на мужиков царь Пётр за то, что поселились они без спросу в Бобровой слободе.
А благодатная та земля, жирный чернозём, заповедные, сказочные места ещё в XVII веке не были заселены. Смельчаки брали здесь в откуп земли, занимались добычей пушного зверя и рыбной ловлей, собирали мёд диких пчёл. Откупные владения назывались ухожьями или, по-татарски, юртами. На правом возвышенном берегу реки Битюг (притока Дона), на южной окраине Окско-Донской равнины, там, где к юго-востоку от Воронежа позже вырос город Бобров, в исторических документах 1677-го и 1685 годов упоминается Бобровский откупной юрт, название которого связывалось с развитым здесь бобровым промыслом. Ватаги бобровых гонов были заведены благодаря изобилию бобров, меха которых в древнюю пору составляли одну из главнейших отраслей внутренней и внешней торговли.
Известно, что в январе 1677 года воронежец Никита Полозов с группой крестьян подавал челобитную, в которой просил разрешить ему выехать на реку Битюг, в Бобровый юрт, для рыбной ловли. В 1684 году угодья по Битюгу попали на десять лет во владения Троицкого монастыря города Козлова. К этому времени долина реки разделялась на 12 юртов, которые монастырь сдавал откупщикам. Бобровый (или Бобровский) юрт числился девятым, если следовать вниз по течению реки. 23 августа 1685 года здесь побывал Иван Жолобов — по царскому указу ему надлежало обследовать долину реки Битюга. Он и обнаружил избу юрта — первое временное строение на месте будущего Боброва. Место это располагалось очень удобно: вблизи леса, реки и дороги, а на переполянье можно было делать запашки. Жолобов упоминает в отчете избу и называет первого жителя будущего города: «И в том Бобровском юрту изба, а в ней жители вотчинники Тимофей Коровайцов со товарищи».
На запад от Боброва всего километров сорок до Дона. Это была южная граница государства, «польская украина», то есть полевая, степная окраина. Никто не решался строиться здесь; ногайские и крымские кочевники нападали на охотников, убивали их или уводили в плен, отнимали снаряжение, добычу и деньги, угоняли лошадей, разоряли рыболовецкие станы. Однако историки считают, что население, хоть и редкое, существовало здесь как минимум с ХIV столетия, и первыми были бродники — прямые предшественники казачества. В лесных местах проживало и более древнее русское население — бортники , собиратели пчелиного мёда и других продуктов пчеловодства. А дальше к югу до самого Крыма расстилалась бескрайняя степь.
Уже в 1686 году на Битюге стали селиться люди, которым не хватило места на менее опасных землях, в пределах Белгородской черты. Некоторые имели бумаги («крепи») на землю, иные занимали участки на свой страх и риск. По царскому указу 1686 года, вдоль реки Битюг в районе Бобровского юрта появилась линия жителей, свезённых из Воронежа, Ельца и Коротояка, «для охранения границы». В 1697-м на месте Бобровского юрта, сдававшегося во временную аренду наезжающим промысловым людям для рыбной и звериной ловли, возникла слобода Бобровская: по переписи 1698 года в ней — 18 дворов и 14 хозяев.
Но, как писал историк С. М. Соловьёв, «тяжёл был Дон расколами; тяжёл и козацкими притязаниями, которых никак не могли допустить в Москве». В государстве начиналась усиленная работа, усердная служба. Меж тем воеводы доносили с мест: городские, слободские и всяких чинов жилецкие люди, их свойственники и родственники, их крепостные мужики и вольные крестьяне не хотят служить государевой службы и податей платить, не хотят быть у строения морских судов, у стругового дела, у лесной работы, в кормщиках, на плотах, хотят жить своей волей и чуть что бегут на Дон. В 1699 году из одного только Воронежского края бежало 330 дворов. Вслед была послана грамота: беглых не принимать, а старых уходцев сыскать и доставить на прежние места жительства на своих козацких подводах, потому что приняты были беглые на Дону без «нашего царского указа». А с Дону, как известно, выдачи нет.
Москва не желала мириться с самоуправством и торопилась принять меры. 16 августа 1698 года на имя воеводы Старого Оскола Ивана Ивановича Тевяшова пришла грамота из Москвы — незамедлительно ехать в Воронежский уезд, на реки Битюг и Осередь, с проверкой («розыском») самовольников-поселенцев. Почему?
С 1 марта 1697 года Битюцкое и Серецкое ухожья взял в аренду полковник из города Острогожска Пётр Алексеевич Буларт;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21